Русский лес под Реймсом
Русский лес под Реймсом
В России нет ни одного военного кладбища солдат первой мировой
ВОСЕМЬДЕСЯТ лет назад население Европы сходило с ума в жестоких объятиях быстро модернизируемой смерти
Первая мировая, Великая война перевернула мир, перекроила его плоскостную картографическую проекцию, завершив тысячелетний цикл постримской истории. Аэропланы, танки, газы, пулеметы, Верден, Карпаты, Сомма, Танненберг — апокалиптические чудища, словно вышедшие из видений Брейгеля и Босха, целые пространства, до того знаменитые своими лесами, полями или городами, переводили в разряд братских могил — без различия национальностей и вероисповеданий. Война перестала быть уделом кадровых военных, уничтоженных в первые же ее месяцы, — студенты, крестьяне, мастеровые заменяли их в траншеях и теснили в могилах, человек переставал чувствовать себя только штатским или только военным, мундир мог стать уделом каждого. Высокая политика требовала уже не абстрактных — патриотических или экономических — жертв, жертвой становился сам человек. Первая мировая, с последующими за ней революциями и эпидемиями (есть что-то зловеще-мистическое в эпидемии гриппа 1918 года — умирали в основном те, кто не был на фронте), уравняла всех в одном — никто больше не мог чувствовать себя вне опасности.
Во всех странах — участницах Великой войны хранится память о ней. И только в одной-единственной почти ничто не напоминает о тех годах. Это страна, по разным подсчетам потерявшая около шести миллионов человек, — наша родина, Россия. Вы знаете братские могилы первой мировой? Видели вы памятники жертвам и героям ее?
«Ни в Галиции, ни в Польше, ни в Прибалтике, ни в Белоруссии вы не найдете и намека на то, что когда-то здесь умирали солдаты в русской форме. В Москве, у метро «Сокол», появились первые деревянные кресты с соответствующими надписями. А до этого только мамы с детьми да влюбленные парочки натыкались в густом кустарнике на уродливый валун красного гранита со скорбным извещением о том, что посвящен он «жертве империалистической бойни», студенту Московского университета. Могила студента была одной из десятков тысяч могил огромного военного кладбища, заполнявшегося умиравшими в московских госпиталях ранеными. После победы на этом месте планировали, создать мемориал.
Кровавые события последующих десятилетий поглотили память о некогда погубившей Российскую империю войне. Шесть миллионов затерялись в десятках миллионов. Герои погибли или, разгромленные в боях гражданской, покинули Россию.
Сама война стала казаться чем-то совершенно мифическим, почти несуществовавшим, а если и имевшим место, то прекращенным только благодаря мудрой ленинской политике национального предательства. Первой мировой войны не было.
Но она была. Достаточно въехать в Европу, за пределы доступных «победившему социализму» территорий, чтобы понять, что ни во Франции, ни в Германии, ни в Австрии, ни в Италии не забудется никогда Великая Мировая Трагедия начала двадцатого века. Нет населенного пункта, в котором не стояли бы памятники погибшим. Но одна область Европы особо отмечена печатью памяти и печали — французская провинция Шампань, родина божественного игристого вина, колыбель французской монархии.
Марна, Сомма, Реймс, Верден — поминальными колоколами звучат эти слова. Вне дорог и городов там безлюдные поля, а над полями огромное небо, низкое, почти упавшее на землю. Где-то на горизонте церковный шпиль, где-то возле него совершают боевые развороты сверхзвуковые истребители. Эти пространства до сих пор по большей части отданы войне — закрытая зона НАТО напоминает о себе постоянными .маневрами. Но вот вы решаете выехать на машине из древнего Реймса/в сторону злополучной Лотарингии, в сторону побежденной и усмиренной Германии. От частного аэропорта сверните направо, в сторону Вердена, и вот перед вами аккуратно подстриженные кустики и трехцветный флаг на шесте — двадцать тысяч солдат разместились на паре гектаров крест к кресту. Впрочем, не только кресты отмечают место упокоения павших — тонкий узор арабской вязи по белым камням напоминает о мусульманских жителях французской колониальной империи, погибших за свободу метрополии. Христиане и последователи Мухаммеда на одном кладбище? Ревнители религиозных законов напрасно будут возмущаться, им, ревнителям, трудно понять мертвых солдат, при жизни разделенных религиями и политикой, после смерти — извлеченные из под обломков, собранные по частям’, зарытые наспех в старых окопах похоронными командами — они переступили через разделявшие их преграды, соединившись в одном грандиозном братстве — братстве убитых на войне.
За французским кладбищем — немецкое (находящееся на попечении немцев, традиционно ухоженное), за немецким — британ ское и американское, за ними — русское.
В Шампани русское военное кладбище? Эмигранты? Иностранный легион? Нет, как гласит мемориальная надпись — «герои, павшие за свободу Франции». В русской военной форме, под русскими же боевыми знаменами. Забытые герои забытой войны — многие ли на родине помнят о вас? Россия забыла — не забыла Франция и полностью взяла на себя заботы о мертвых россиянах. Кладбищу ничто не угрожает до тех пор, пока существует французское государство — у европейцев не принято забывать долги.
Жители близлежащей деревни Мурмелон ле Гранд аккуратно подстригают кустики и подметают дорожки вокруг нескольких рядов; белых крестов и изящной, построенной по проекту Бенуа, церкви. Впрочем, эта церковь почти все время закрыта, а вот за оградой кладбища, там, где, собственно, и находится «русский лес» (как называют его в этих краях), стоит другая, деревянная а ля Кижи церковь Всех Святых в Земле Российской Просиявших, являясь единственным храмом одноименного с ней монастыря.
Как же оказались в чужой земле две с половиной тысячи «солдатушек, бравых ребятушек»?
1915 год виделся союзникам по Антанте годом решительных побед и окончательного разгрома упорного и жестокого врага. Одновременное наступление во Франции и в Польше должно было сокрушить Германию, захват средиземноморских проливов — обеспечить прочную связь России с Францией и удушить Австро-Венгрию. Все обернулось иначе — пятнадцатый год оказался годом тяжелых потерь и поражений: пала Сербия, бессмысленно и кроваво провалился галлиполийский десант, и самое главное — величайшая из стран-союзниц, Россия, оказалась на грани катастрофы. Плоды побед, достигнутые величайшим напряжением, исчезли, как дым, под натиском «германского стального зверя». Русский фронт откатился на сотни верст в глубь страны, лучшие войска были перемолоты в неравных боях. Никакой героизм не мог спасти положение — у нашей армии практически не оказалось боеприпасов. Халатность военного министерства, уверенность в быстротечности войны, полное пренебрежение стратегическим анализом ситуации погубили кадровую, создававшуюся десятилетиями армию. Недостаток в вооружении можно было компенсировать только тем, что казалось практически неисчерпаемым — «человеческими резервами». Но масштабы новой войны оказались чрезмерными — и вот на фронт пошли студенты, единственные кормильцы в семье, жители далеких азиатских окра ин. И все равно на семьдесят немецких выстрелов отвечали одним…
На Западном же фронте, как известно, без перемен. Противники щедро осыпают друг друга снарядами разных калибров, пробуют силы в газовой войне, все глубже вгрызаются в изуродованную землю, создавая окопные города, по площади и по количеству населения не уступающие городам реальным. Противоестественное сожительство миллионов людей, обязанных уничтожать при первой возможности таких же несчастных, живущих по ту сторону, в сотне метров, достигает апофеоза.
В это самое время президент Франции, обеспокоенный большими потерями своей армии, делает Николаю Второму интересное предложение — делиться с союзниками «человеческими резервами» (благо оружия у русской армии мало, а людей — в избытке). Историк Антон Керсновский пишет: «Речь шла не больше и не меньше, как об отправке во Францию 300. 000 русских солдат — в смысле «20. 000 тонн человеческого мяса» — без офицеров и вне всякого организационного кадра. Они должны были, подобно марокканцам, сенегальцам или аннамитам, составить особые ударные роты французских пехотных полков под командой французских офицеров».
К чести Государя, он отклонил этот чудовищный проект. Решено было для поддержания упавшего боевого духа союзных армий послать две бригады на Балканы, а две во Францию, при полном офицерском составе и боевых знаменах, но на французском обеспечении.
Обогнув Евразию — через Владивосток и Суэцкий канал — 1-я и 3-я бригады, объединенные вскоре в единую дивизию под командованием генерал-майора Лоховицкого, прибыли в Марсель летом шестнадцатого года. Промаршировав под «Прощание славянки» по Елисейским полям, они отправились на боевые позиции в район Реймса. Парижанки плакали от счастья, парижане кричали «ура!», парижские газеты наперебой восторгались «несгибаемым великим восточным союзником».
Немцы сразу же почувствовали присутствие русских — спокойная окопная жизнь стала нарушаться ночными диверсиями и вылазками. Каждому хотелось проявить удаль перед французами. В апреле семнадцатого, когда в России армия уже превратилась во вшивую митингующую толпу, истребляющую не противника, но своих же боевых товарищей -офицеров, под Реймсом русская дивизия приняла участие в крупномасштабном, неудачном и необычайно кровавом наступлении Западного фронта. Обреченное на провал, оно захлебнулось в замешенной на крови и железе жидкой весенней грязи…
В октябре русская дивизия бунтует, расформировывается и интернируется в пылающую Россию. Верные солдатскому долгу, оставшиеся во Франции формируют особое подразделение, названное Легионом Чести. Этот легион является единственной русской боевой единицей, продолжившей мировую войну и дошедшей до украденной у России победы. Именно Легион Чести первым прорвал в сентябре восемнадцатого года знаменитую «линию Гинденбурга», а в декабре того же года (уже как оккупационная часть) вступил под русскими боевыми знаменами в Майнц.
Итак, война окончена, пора хоронить погибших. Начинается формирование невиданных до той поры солдатских кладбищ. Но как отличить в огромном месиве трупов одних солдат от других? Последняя визитная карточка убитого солдата — личный медальон — определит, что этого — на французское, этого — на немецкое, а этого — на русское. А если неграмотный был и писать не умел, то истлевшая форма поможет лечь рядом со своими…
На том месте, где находился штаб генерала Лоховицкого, располагается русское кладбище, ставится из досок сколоченная церковь. Пришедший с горы Афон архимандрит Алексей Кириевский основывает в 1932 году монастырь Всех Святых в Земле Российской Просиявших и передает его под управление митрополиту Евлогию — одному из самых замечательных деятелей русского православия двадцатого века. Тем самым монастырь попадает под омофор Вселенского Константинопольского Патриарха, а павшие воины находят успокоение, избегая постыдной политической возни, затеянной Русской Православной Церковью за рубежом, известной как «церковь карловацко-го раскола». Именно митрополия преосвященного Евлогия приняла абсолютное большинство бежавших в Европу эмигрантов, именно она поддерживала русскую богословскую мысль — Карташев, Флоровский, Мейендорф связали свою жизнь со вселенским православием, именно она в конце концов и сохранила тот свет духовной культуры, который создал Россию вместе с ее грехами и святостью.
В тридцатые же годы начинается духовная жизнь обители, связанная с именами отца Иова и отца Серафима, также пришедших в монастырь с Афона. Кто они были — белые офицеры, ушедшие из мира, или просто подвижники, стяжающие истину, — неизвестно. Но по воспоминаниям тех, кто их знал, они были представителями самой лучшей традиции монашества — погруженного в молитву и обращенного к миру.
Добраться до сердца эмигранта, перестрадавшего и перевидавшего Бог знает что, очень непросто. Только великой любовью можно растопить холодное отчаяние, зачастую охватывающее человека, казалось бы, лишенного и родины, и судьбы. Насельники обители Мурмелон ле Гранд были именно теми, кто умел давать людям надежду, пробуждать веру, поддерживать любовь.
Сегодня монастырь опустел — отец Иов скончался в 1986 году, после него монахов не стало. Иммиграционные законы Франции служат препятствием для прихода новых братьев, да и желающих было немного. Париж куда привлекательнее затерявшегося в полях «русского леса»…
Практически единственным обитателем и хранителем монастыря до недавнего времени был человек удивительной судьбы (впрочем, у кого из эмигрантов она ординарная?) Дмитрий Владимирович Варенов, в свои девяносто с лишним лет сохранивший гордую осанку и острый трезвый ум. Если записать его рассказы о пережитом, получится неплохая книга. Чего стоит только история о том, как он нашел свою потерявшуюся в водоворотах русской смуты сестру. Не имея никаких о ней, оставшейся в СССЗ, сведений, уже и шестидесятые годы прислуживавший в алтаре Женевского православного собора Дмитрий Владимирович слышит голос, пообещавший скорое известие о сестре. Именно в этот день (День Воздвижения Креста Господня) гуляющий по Москве его зять-француз, не знающий ни слова по-русски, обращается за помощью к первой встреченной на улице женщине. Она отвечает на чистом французском. Это была сестра Варенова…
Литургическая жизнь в обители, несмотря на отсутствие монахов, не прекращается — каждую субботу из Парижа приезжает отец Георгий Дробот и собираются православные, живущие в окрестных городах (Реймс, Шалон сюр Марн). Отец Георгий является также председателем «общества друзей монастыря», а таковых оказалось немало по всему миру — новая деревянная церковь, например, была привезена из Финляндии при помощи актрисы Лизы Кунингам. Только Россия ничего пока не знает про единственное на земном шаре кладбище русских солдат первой мировой, да и заинтересуется ли? Сколько проблем у нас, «возрождающих духовные истоки» (как любят выражаться некоторые тележурналисты), что нам какой-то вымирающий островок эмиграции в центре Европы! — Но эмиграция первой половины двадцатого века — это не просто бегство от неминуемой смерти; вместе с людьми эмигрировала и та Россия, которую мы знаем по классической литературе и которую так силимся сегодня рассмотреть сквозь обманную пелену времени. Эмиграция как бы законсервировала ее в себе, сохранила, продумала и бережно донесла до нас. Захотим ли мы, сумеем ли принять этот дар? По силам ли он нам?
Маленький островок России, охраняемый спящими «в крестах да в нашивках» воинами — монастырь Мурмелон ле Гран ждет русских паломников.
