Вопросы Елене Пряжниковой, психологу
Конец учебного года — время, когда тысячи старшеклассников по всей стране судорожно решают, куда им пойти учиться дальше. Выбор профессии, по сути выбор жизни, часто имеет очень странные предпосылки: «пойду куда возьмут», «мама сказала…», «этот вуз ближе к дому» или «юрист — это звучит гордо». Результат — разочарование, кризис, плохие специалисты и несчастные люди. Кто и каким образом должен помогать школьникам сделать правильный выбор?
1. Почему в школах так мало внимания уделяется профориентированию?
Если точнее, совсем не уделяется. Потому что школа ставит себе однобокую задачу: научить химии, физике, одним словом — дать образование. Конечно, есть единичные школы, директора которых понимают важность профориентации. Но это не меняет общего положения дел. Обычно нам говорят так: «Ой, вы проведите нам быстренько диагностику, нам к двум часам дня нужно в департамент образования отправить отчет о том, кто куда у нас поступает». Выбор судьбоносный, а мы «диагностику, быстренько». Почему? Потому что вся школьная жизнь сегодня строится вокруг трех букв — ЕГЭ.
2. Кто должен помогать школьникам выбирать профессию?
Психолог-профконсультант, специалист, который хорошо знает психологию труда, и не только. Но у нас таких специалистов не готовят. Нет запроса.
3. Какую роль в этом процессе должны играть родители?
Есть такая методика — «генеалогическое древо профессий». Мы просим школьников написать, какие профессии есть в семье: мама, папа, тети, дяди, дедушка, бабушка… Впрочем, до бабушки не доходим — получая задание, школьник сразу хватается за телефон: «Папа, а ты у меня кто?» И это старшеклассники. Не рассказывают родители, не гордятся.
4. Какой процент школьников, выбирая профессию, не имеет четкого представления о том, что он выбрал на самом деле?
Процентов 80. Даже те, кто поступил сознательно, имеют иллюзорное представление о том, в чем именно будет заключаться их работа. Когда мы пытаемся объяснить руководству учебных заведений, что необходимо вхождение в профессию, что это сложный процесс — где-то риск выгорания, где-то привыкание и стагнация, есть закономерности и этапы развития, — нам отвечают: «А зачем все это? Наше дело — дать ремесло». Сможет потом человек работать, имея в руках это ремесло, или нет — это никого не волнует. Мне очень нравится опыт некоторых вузов в Краснодаре: объединяются, к примеру, физкультурный институт и медицинский, человек получает сразу две специальности. Если не реализуется — есть в запасе другая.
5. Как решается проблема профориентации в других странах?
По-разному. Вот в Германии, например, подросток с 14 лет активно информируется сотрудниками Министерства труда. В Скандинавских странах подросток может получить ссуду от государства на образование, но отработать ее должен сам, родители помогать не имеют права, вплоть до штрафов.
6. Многие родители требуют, чтобы ребенок сразу поступал в вуз, буквально перелетая из школы в институт. Насколько эта позиция оправданна?
Вообще-то я считаю, что поступать нужно лет в 20–23, а не в 17. Мне очень нравится система Израиля, где выпускники сначала проходят армию, работают волонтерами в разных областях, и только после этого поступают. И на некоторые специальности нельзя поступать раньше, чем в 21–23 года. Это важно, потому что человек приобретает опыт.
7. Что делать, если подросток рассуждает со свойственным ему радикализмом: или все — или ничего. Или в ГИТИС поступлю, или прощай, карьера, пойду работать кассиром!
Лучше действовать, чем бездействовать. Как знать, может, отработав кассиром и все-таки со временем окончив ГИТИС, этот актер гениально сыграет кассира. Это опыт. И кассир может в жизни пригодиться, ведь чем больше было пережито, чем больше эмоций… Да многие актеры таким путем и шли.
Светлана Скарлош
