Речь А. Карташева, произнесенная им на праздновании Дня русской культуры в Париже в 1927 г. 1, объединяет две темы, бывшие для эмиграции в числе наиболее важных и любимых. Название речи — “Влияние Церкви на русскую культуру”. Произнесена она в день, приуроченный ко дню рождения Пушкина, и поэту в ней уделено особое внимание.
Празднование Дня русской культуры, идея которого принадлежит П. Б. Струве, началось в 1924 г., когда отмечалось 125-летие со дня рождения Пушкина. Русские люди за рубежом в своем большинстве не думали, что никогда не вернутся на родину, поэтому не желали растворяться в Европе, сливаться с местным населением. Своей задачей они видели служение России и в изгнании. Сохранение культурных традиций, изучение русского прошлого интеллигенция воспринимала как свою особую миссию. Чтобы придать потоку размышлений и воспоминаний целостность и направленность, нужна была фигура, которая, символизируя культуру России, знаменовала бы собой некую точку отсчета. Пушкина эмиграция без всяких сомнений и особых организационных усилий признала главным представителем русской светской культуры. Празднования, проходившие 6 июля или в ближайшие выходные, собирали большую аудиторию. Отчеты о конференциях, вечерах, театральных представлениях приходили изо всех эмигрантских центров.
На праздновании Дня русской культуры в 1926 г. В. Маклаков объяснил выбор пушкинской даты тем, что в императорской России не было национальных праздников, таких как День независимости в других странах; были церковные праздники, с воцарением каждого нового императора отмечались дни восшествия на престол и именины членов царской семьи. Поскольку в эмиграции оказались бывшие члены противоборствующих политических партий, то праздник, приуроченный не к какому-то политическому событию, а ко дню рождению первого поэта, должен был стать платформой для примирения всех разномыслящих. В. Маклаков призвал объединиться на почве культуры, поскольку “не Пушкин отъединил нас от России”, но политические ошибки и слабости, которые были у всех. Однако полного примирения не произошло. Этот праздник был принят левыми партиями и тяготеющей к ним интеллигенцией, а правые отмечали день святого равноапостольного князя Владимира.
Выбор этих двух дней знаменует поворот в мышлении русских людей. В начале века, до революции и гражданской войны были более заметны те направления в искусстве и философской мысли, которые ценили новизну, оригинальность, вдохновенные пророчества о будущем; посеянные ими идеи овладели умами, образованные люди жили в ожидании грядущих перемен, обретения новой свободы. Молодежь читала Ницше и одушевлялась призывом ниспровергнуть прежние кумиры. Под влиянием В. Соловьева распространились эсхатологические настроения. Блок писал:
Будет день, и свершится великое,
Чую в будущем подвиг души.
А. Белый жил в ожидании нового откровения, явления вселенской истины в образе Жены, облеченной в Солнце:
Явись!
Пора: мир созрел, как золотой, налившийся сладостью плод. Мир тоскует без Тебя. Явись!
После того как чаемое будущее вылилось в революцию, гражданскую войну и утверждение власти большевиков, лозунг переоценки ценностей приобрел другой смысл. Эмигрантам стало ясно, как много они раньше имели и не ценили, как малы их собственные человеческие силы “перед непонятным мраком истории” 2. Они обращаются к традициям и прошлому, в нем они ищут теперь указаний и ориентиров: что добро и что зло, где ложь и истина, где наше, родное, а где чужое. И в поисках естественно обращаются к истокам культуры и прежде всего — к Православию, определившему характер и государственность русского народа. Первым и самым глубоким выразителем этого характера в художественном творчестве оказывается Пушкин.
В рамках этой проблематики А. Карташев предложил свою концепцию формирования русской культуры и роли Пушкина в истории России. Он начинает с утверждения, что культура и религия — понятия соотносимые: “Творец культуры — душа человеческая, а душа формируется под сильнейшим влиянием сложившейся религии”. Поэтому в России культура православная, и определяющим моментом в нашей истории было крещение Руси. В течение своей исторической жизни Русь не однажды сталкивалась с необходимостью выбора между ориентацией на Запад и сохранением верности своему пониманию христианства: “Мы должны отметить момент отказа от унии как момент, ведущий за собой целую эпоху. После этого внутреннее отъединение русского мира от Запада под воздействием вспыхнувшей мечты о Москве — Третьем Риме уже твердо закрепило особый восточно-европейский характер русской культуры, который не стерла ни внешне, ни тем более внутренно, великая западническая теория Петра Великого”. А. Карташев считает, что до царствования Петра культура и образованность существовали постольку, поскольку этого требовали совершение культа. В России не было светского искусства, но Церковь сделала свое дело, она воспитала душу народа и придала ему особенные, свойственные только ему черты. Такими национальными качествами Карташев считает аскетизм, братолюбие, милосердие и эсхатологическое ожидание наступления Града Божиего. “С Петром пришло на Русь и воцарилось на ней совершенно иное просвещение, идущее от иного корня, имеющее иное основание. Там законодателем был Бог, здесь — автономный разум человека с его мощью научного разума. Там критерием поведения было мистическое начало греха, здесь — хотя и утонченная, но в конце концов утилитарная мораль общежития”.
А. Карташев говорит, что насаждение такой культуры проводилось сверху, поэтому оно дало быстрые результаты: через пятьдесят лет в России был Ломоносов, через сто — Пушкин, а вслед за ним Достоевский и Толстой. Эта культура мирового значения появилась в результате петровских реформ. “Пушкин был величайшим птенцом гнезда Петрова, адекватным порождением его неосознанной гуманистической религии”. “Пушкин конгениален европейскому лаицизму 3. С этой стороны Пушкин стал навсегда закреплением и светскости и русской культуры, олимпийски совершенным носителем пафоса Возрождения <…> В этом отношении Пушкин есть как знаменательное начало нашего европеизма, так и некоторый конец этого неповторимого стиля”. Пушкин исповедует европейский гуманизм, поэтому он писатель вполне западный. Доказательством тому, как ни странно, Карташев считает тот факт, что Пушкин мало популярен в мире: он европейцу не виден, как не виден прозрачный воздух; Пушкина не читают, потому что он слишком “свой”, слишком “такой же”. Православная русская душа дает себя знать в культуре уже после Пушкина, встают “проклятые вопросы”, которые появляются под влиянием так свойственной русским совестливости и аскетического духа. Возникает спор Белинского и Гоголя. В творчестве Достоевского зияют противоречия, порожденные метаниями писателя между любовью к культуре в ее пушкинском понимании и русской совестливостью. А Лев Толстой от Пушкина вообще отвернулся.
В конце XIX – начале XX в. в культуре России появляется православное течение, за которым Карташев видит будущее. Это философы В. Соловьев, Д. Мережковский, Н. Бердяев, С. Булгаков. Вся концепция Карташева, при всей ее стройности и глубине наблюдений, развивает идею “в пользу” эмиграции, с некоторым желанием оправдать свое существование в изгнании: мы (то есть русские философы и богословы) здесь, чтобы подготовить грядущее России. Именно за рубежом встречаются “отрицательное электричество православного аскетизма и положительное электричество западной культуры, от столкновения которых рождается вспышка, молния”. И будущее (которое для нас — настоящее) показало, что в этом Карташев был безусловно прав.
Итак, Карташев, во-первых, считает, что Православная Церковь не породила культуру, которая придала бы светской жизни и мысли твердые формы, а лишь сформировала характер народа. Во-вторых, исключает Пушкина из внутреннего русла русской культуры, развившегося под влиянием Православной Церкви, поскольку в нем совершенно нет аскетизма; поэт определен иной духовностью, иным отношением к человеку. Он зачисляется в составляющие той культуры, которая еще должна будет развиться. Эту точку зрения по праву можно назвать полемической: и потому, что она “не вписывается” в распространенные концепции, и потому, что она обладает некоторой внутренней противоречивостью.
В противоположность хору речей, произносившихся на Дне русской культуры, в которых утверждалось, что Пушкин — наиболее полное выражение русского творческого духа, мера всего, эталон, пример, Карташев имеет смелость сказать, что Пушкин — только одна сторона. Логика речи такова: в центре миросозерцания человека допетровской Руси — Бог. Следовательно, развитие внешней культуры, обустроения человека на земле, цивилизованности общества тормозится. Все творческие усилия сосредоточены на внутреннем устроении человеческой души и на потребностях совершения богослужения. В результате петровских реформ расцветают искусства, науки, ремесла, необходимые в земном бытии. Пушкин являет эталон человеческого мастерства, а в своем творчестве изображает только человека во взаимоотношениях с другими людьми, религиозные вопросы перед ним не возникают (утверждение по меньшей мере смелое). И только во времена религиозного ренессанса в русской философской литературе постоянно сводятся воедино два извечных центра человеческой мысли — Бог и человек. Возникают философски весьма яркие (но богословски спорные) идеи богочеловечества.
Согласно Карташеву, точкой отсчета в культурной и духовной истории России становится появление философского движения русского религиозного возрождения, к которому он сам примыкал. А в духовной и светской жизни России в прошлом не было всей полноты: не было христианских философов и выдающихся богословов, как в Европе.
Впрочем, противопоставив Пушкина русской культуре допетровского времени, посчитав его плодом западной просвещенности и исповедником “неосознанной гуманистической религии”, Карташев всего лишь повторил те мнения, на которых учились и воспитывались поколения русской молодежи. К гуманистам причислил Пушкина Белинский, затем это мнение утвердилось в академических курсах по истории русской литературы Пыпина и Овсянико-Куликовского. Надо отметить и влияние идей Мережковского, который объединяет Петра и Пушкина как двух духовно родственных гениев и противопоставляет им всех остальных великих русских писателей, ослепленных “односторонним” христианством 4. Но при этом Пушкина не думали объявлять чем-то чуждым внутреннему духу русской культуры; эта неожиданная мысль у Карташева вытекает из противопоставления двух периодов русской истории. Историческая концепция Карташева эффектна, но слишком логична: тезис — антитезис — синтез. Настоящая история не укладывается в законы формальной логики.
Тем не менее резкие высказывания Карташева очень интересны на общем фоне пушкинских речей. Поток “юбилейной макулатуры”, где на разные лады обосновывалось, почему Пушкин для нас во всем образец, совершенно заслонял всю остальную историю Россию. Сосредоточившись на Пушкине как на точке в развитии, можно было потерять ощущение движения, перспективы мысли. Карташев, намеренно полемически заостряя свою мысль, представляет русскую историю в движении, русскую мысль — в приобретении и освоении новых граней. В оценке допетровского периода русской истории он подчеркнул культурную важность отвержения унии. Эта мысль была им использована в более поздних работах и оказалась плодотворна для других исследователей. Если Карташев и неверно сопоставляет культурные достижение древнего и нового периодов истории России, — важен сам факт сравнения, попытки сопоставить то, чем духовно питалась Русь, чем жила императорская Россия. Пожалуй, самое слабое звено в его сопоставлении — это недостаточность исходного понимания культуры и как следствие — слишком схематичная, доходящая до парадокса оценка роли Церкви в культуре России: ведь без многовековых традиций православной книжности не было бы и того русского языка, на котором писал (и литературную версию которого реформировал) Пушкин. В более поздних работах Карташев отходит и от столь резких высказываний, и от привязанности к русскому религиозному возрождению. В речи 1937 г. он больше не говорит о Пушкине как о выразителе европейского гуманизма.
В 20-е годы в эмигрантских газетах появляется несколько статей, где Пушкин расценивается как поэт наиболее европейский, наиболее всемирный из всех русских. Авторы удивляются, почему же Европа не хочет оценить столь близкого им поэта и списывают непонимание Пушкина на сложность перевода. Но в 30-е годы русские эмигранты склоняются к другому объяснению, объявляя, что Запад ущербен, что идеи гуманизма односторонни, что они привели к расщеплению человеческого сознания на разум и чувства; разумное начало, победившее в европейском человеке, исказило понимание личности. Эмигранты вспоминают идеи Киреевского о том, что русскому человеку в идеале свойственно более гармоничное и целостное видение мира, что в вере, в духовном знании, высшем по отношению к разуму, снимаются противоречия рационального ума. А Пушкин выразил русское гармоническое видение мира, почувствовав древние корни и уловив идеал народного духа, а не вырос из европейской традиции. К Европе теперь обращаются не с призывами лучше перевести Пушкина, а с предложением понять тот универсальный дух, который свойственен русскому человеку, через творчество лучшего его выразителя. Такой несомненно более трезвый взгляд на Пушкина явственно противоречит концепции Карташева, но не исключено, что при его формировании она сыграла некоторую “провокативную” роль. Богатая палитра воззрений, динамичность их развития еще раз свидетельствуют о том, что русская эмиграция была отнюдь не бесплодной в культурном отношении и что поэтому невозможно рассматривать историю русской философии, литературы и русского богословия, не обращаясь к трудам зарубежья.
Примечания
