Александр Закуренко — поэт, филолог, преподаватель, родился в 1962 году во Львове.
Учился на механико-математическом факультете Киевского Государственного Университета, в Литературном институте имени Горького, закончив его в 1987 году, в качестве диплома представил поэтический сборник. В этом же году поступил в аспирантуру на кафедру русской литературы ХХ века. Через год Александр, православный христианин, был исключён за отказ сдавать кандидатский минимум по диалектическому материализму.
В 1989—1990 гг. жил в США. Преподавал в аспирантуре БринМар колледжа (штат Пенсильвания) на семинаре по Андрею Платонову. Был приглашён в докторантуру Колумбийского Университета по специальности «Русская литература Серебряного века».
Читал лекции по русской литературе и религиозной философии в Югославии, Дании, США, Православном университете имени апостола Иоанна Богослова.
Стихи и проза Александра Закуренко выходили в журналах «Грани», «Новый мир», «Знамя» и других изданиях. Александр — автор шести поэтических книг, более сорока статей по вопросам русской и европейской литературы, философии, богословия, переводов с английского, болгарского, украинского. Перевел с сербского книги «Трагедия и Литургия» Жарко Видовича и «Религиозное и психологическое бытие» Владеты Йеротича.
С 1992 года преподает в средних школах Москвы русскую литературу.
СЕМЬ СТИХОТВОРЕНИЙ АЛЕКСАНДРА ЗАКУРЕНКО:
Уравнение мира
Сильнее света только пустота,
помноженная на морскую пену,
Вселенная, которая чиста,
помноженная на огонь вселенной.
Сильнее пустоты любовь одна,
деленная на совесть или горе,
которая, когда коснется дна,
вверх устремляется и множится на море.
Но свет и пустота — всего лишь знак
Присутствия, которое не множить
И не делить не может, словно мрак,
Рассеивающийся под светом Божьим.
О граде Небесном…
В такую погоду надо читать Августина
о граде небесном,
об ангельском войске
в лазоревом воздухе крестном,
о том, как отец на крыльце
принимает заблудшего сына,
и воздух-смутьян
клубится в огне повсеместном,
и сердце пронзает
пресветлая эта картина,
и город затих под лучом
косого заката,
и время уплыло на
гребне густых облаков,
и где же «пустыня»,
когда не осталось «когда-то»,
и тень от монаха,
провидца, солдата
как тень от березы
на бархате желтых песков?
Когда же Россия?
Уже не осталось нам «где-то»,
Лишь пыль уходящего войска
и отсвет угасших костров,
Руины пустыни,
скелеты родных городов,
И внутренний слепок
слепых недоверчивых слов,
И бьющее в сердце,
открытое пламени, лето.
Вербное воскресенье
Пахнет прелыми ветками. Медленный дым
Головою качает над речкой и лесом,
В ломком палевом плате, светло и чудесно,
Тишина повисает над миром самим.
Ива руки сгибает пластичней, чем мим,
На песчаной косе под провисшим навесом
Черепахи-лежанки, сгрудившися тесно,
Левитановским воздухом дышат одним.
Жёлтый цвет растворяется в сером, огни
Разобщённых костров сквозь лесную завесу
Серебрятся, как котики, с бархатным блеском.
Скрип горящих поленьев, тепло и над ним
Человек появился и сразу исчез Он…
И ворота открылись в Иерусалим.
Моби Дик
Измаил начинает свой путь исподволь,
Китобойца зовут «Пекод»,
Капитану Ахаву жгучая боль
Не позволит прервать поход.
В глубине океана пресветлый кит,
Уничтожит он род людей:
Он не пьет, не ест, никогда не спит
В лютой ненависти своей.
Обними детей, уходя на бой,
Потому как вернешься ли?
Пахнет с палубы ворванью и амброй
Из рассевшихся недр земли.
Ни вода, ни суша, ни кит, ни бог,
Рябь, бегущая от весла.
И сбивает с ног, и пьянит, что грог,
Кровь охотничьего ремесла.
Только око за око и зуб за зуб,
Гроб, качающийся на волне,
Ненавистного жира скворчащий куб,
Мира смерть в его глубине.
Брейгель. Смерть
Чем ближе смерть, тем сладостней любить
И кровь мешать с напевом соловьиным.
По кущам можжевеловым бродить
За голубикой длинной.
В полях Элизии, в просодии чужой,
Где плач сирен — почти что детский лепет,
Касался он Омелии рукой.
А ветер лилии колеблет.
Там мать-и-мачеха, медянка, малахит,
Там Золушка в пещере, там не знают,
Что прошлое само в себе болит,
И медленно, что сердце, умирает.
А если ты столкнёшься с ним порой,
Взглянув на небо, полное луною,
То камень, рассыпаясь под пятой,
Сорвётся вниз и станет вновь тобою.
Двойники
Не знаю, ангел или тело
Ответят мне: передо мной
Вдруг из-под крепа заблестела
Не память ли моя? Постой:
Здесь женщина в стекло глядела,
Любуясь дивной наготой.
Здесь матово мерцали бёдра,
Здесь грудь пречистая её
Удваивала мир и гордо
Заполоняла бытиё.
А в небе верхнем, обминая
Сей дивный свет, сей тленный ил,
Суровей, чем ковчег Синая,
Плыл город-крейсер вспоминая,
Куда и для кого он плыл.
По серым мертвецам террора,
По матовым телам вояк
Плыл город-крейсер. Здесь Аврора
Всходила стодюймовая.
Здесь ты жила в зеркальной тине.
Русалкой, бабочкой, огнём
Из рамы выскользая, ты не
Споткнись о прошлое, отныне
Ты возвращаешься в мой дом.
Так пей мои нагие вены!
Ласкай меня, сквозь шторки век
Блести красою на забвенных
Костях, на убиенных всех!
Но только заслоняй собою
Плешь зачинателя кладбищ,
Френч григрорьянского покроя,
Глазницы тьмы и пепелищ!
Будь здесь, со мной. На этом свете
Нет воздаяния, а там —
Из глубины зеркальной клети
Глядят отцы, невесты, дети.
Там ждут суда, скорей, ответь им,
Что видишь ты, вернувшись к нам?
«Здесь кровь семи десятилетий
Плывёт по чёрным зеркалам».
Что в этом теле от меня
Что в этом теле от меня,
Что — от моей души?
Что в дыме — от угля, огня,
зажженного в глуши?
Что в этой роще от дерев?
Что в небе — от снегов?
Когда, внезапно озверев,
глядят ушами сов
и эта ночь, и эта глушь,
и эта дичь моя:
тим-там! — как барабанов тушь
на пляске бытия.
Хрустальный дом моих небес,
и сновидений лес!
И лязг колес, и блеск колец,
и на ветвях ларец.
— А ключик где, а слово где?
— Под льдинкой на ладье.
Но шепот — тише тишины: «Нигде
в горе, воде, звезде».
— Александр, однажды, я помню, вы сказали, что поэту надо самому воспитать своего читателя, и этим вы и занимаетесь, двадцать лет преподавая детям русскую литературу. Каковы отношения современных детей — и литературы, в частности, поэзии?
— Чаще всего, когда я начинаю преподавать в восьмом классе, отношения к литературе нет вообще, тем более, нет никакого отношения к поэзии. Они не востребованы в современном мире подростка. Все внимание поглощено материальными благами, причем, в первую очередь, выраженными виртуально — в компьютерных играх, мобильных приложениях, общении в социальных сетях.
По сути, ценность слова, живого общения, созерцания в современном мире молодого человека отсутствует.
А дальше начинается мое и моих учеников общение с живым словом, писателями, поэтами, эпохами. Начинается путешествие во времени и сознании.
И через четыре года я вижу перед собой умных, талантливых, интересующихся жизнью и смыслами молодых людей.
Значит, дело не в них, все это могло бы случиться и раньше — если бы…
И тут следовало бы перечислить столько «если бы», что я умолкаю.
Вот одно из самых отрадных воспоминаний моей преподавательской жизни. У нас есть традиция — в выпускном альбоме каждый из учеников пишет некоторый итог своего пребывания в нашей школе.
И вот одна девушка написала, что она больше не сможет жить без поэзии, что именно в школе она научилась жить стихами и словами.
Для меня это — высшая оценка моего труда.
— Многие сейчас сетуют на безотрадную ситуацию в образовании. На мой взгляд, школа все же держится, в первую очередь, на отдельных учителях-энтузиастах, бескорыстно влюбленных в свое дело, и так было у нас всегда, просто раньше они привносили живое дыхание в мертвящее засилье советской идеологии, сейчас — противостоят диктату коммерциализации.
— Мы сейчас оказываемся в парадоксальной ситуации. По сути, нынешняя система образования, особенно в Москве, выстроена так, что хорошее образование можно давать лишь подпольно — вопреки приказам и циркулярам министерства образования. Как у Бредбери, люди, читающие и думающие, вынуждены скрываться в лесах. Вести двойную бухгалтерию, обманывая проверяющих. Делать вид, что читают меньше и быстрее, чем на самом деле, что учатся совсем не так много, как учатся на самом деле.
Потому что современная философия образования в Москве — это базарная философия. Рынок. Фабрика платных услуг.
Вместо слов — школа и учитель, слова — холдинг и дополнительное платное образование.
Люди приучаются не только к суррогатному материнству и суррогатной еде, но и к суррогатному образованию, а в будущем выпускники таких холдингов построят и суррогатную Россию.
А учитель — продавец, не более того. А ученик — потребитель.
Какая уж тут поэзия.
Я сам слышал от одного из отцов-основателей нынешней системы и автора ЕГЭ — что «контент русской литературы» в школах должен быть уменьшен.
Эти люди с радостью вообще бы запретили литературу, что и происходит, когда, например, член Общественной палаты, учитель литературы Сергей Волков снимает с «творческой» (в кавычках, потому что единственное творчество таких псевдоучителей — распил денег) группой комиксы по произведениям русской литературы. Скажем, том «Войны и мира» — 4 минуты бездарных картинок с безумно-смешными и бессмысленными комментариями, никакого отношения не только к литературе, но и к здравому смыслу не имеющими.
И это — федеральная программа. На это государство деньги тратит.
— Золотой век русской поэзии, серебряный век… Что, на ваш взгляд, происходит с традицией русской изящной словесности сегодня?
— Сегодня очень много способных стихотворцев и почти нет поэтов.
Поэт — это судьба, мировоззрение, это напряженный и подчас не удающийся, но всегда становящийся модус разговора с бытием и Богом.
Нынешние же стихотворцы, в том числе обласканные премиями и критиками, это посетители некого условного кабака поэзии, где за кружечкой доброго порошкового эля они проливают слезы над своими судьбами, очень редко — над судьбами бывшей страны СССР, совсем редко — над судьбами России, и почти никогда — над судьбой человечества и распятого ради человека Бога.
— Как вы сами стали писать стихи? Вы помните свое первое стихотворение? Кого вы можете назвать своими учителями в стихосложении?
— Писать я начал очень рано, собственно, первые мои воспоминания — уже стихи. Скрипящий под ногами гравий в парке Костюшко во Львове — рядом с моим домом в самом центре этого удивительного города, цветные витражи, а дверях, ведущих во внутренний дворик, первые путешествия по склонам затопленного зеленью Днепра подле тогда закрытой Киево-Печерской лавры — это уже в Киеве, где я пошел в первый класс школы и где вырос, где, собственно, и понял, что хочу в этой жизни, — все это и было моей первой поэзией, моим сотворчеством прекрасному миру вокруг.
Понял я это примерно лет в 8–9, тогда, когда вообще что-то начал понимать. А первое стихотворение помню, его написал в классе первом-втором. Но сейчас запишу третье, оно в данном контексте и будет ответом на вопрос о призвании.
Прекрасный слог, великий слог и чистый слог,
Который начал Пушкин, Лермонтов и Блок
Продолжили. И я, как мог,
За ними вслед пойти решил,
Чтоб слово русское и слог
Прославить на весь мир.
И никогда никаких сомнений не было: я хочу быть писателем. Без лишней скромности.
— У вас есть опыт жизни и преподавания на Западе. Есть ли какие-то особенности в отношении к литературе, в частности — русской, к ее традиции, у западных людей?
— Да, мне довелось познакомиться с системой образования в США и Европе. Правда, в США я общался только с университетскими кругами и даже удосужился получить грант в Колумбийский университет — в докторантуру. Но для его реализации мне следовало вернуться в СССР и защитить в советской аспирантуре свою диссертацию. Увы, по разным обстоятельствам я этого не сделал, и грант, прождав меня два года — мне даже письма в РФ писали — улетучился к другим.
А в Дании я преподавал по обмену и работал в одной из местных школ. Как и в Греции.
Так вот, если говорить о высшем образовании, то в США оно просто другое, чем у нас. Намного более открытое, свободное. Я попал в докторанту Колумбийского университета, совершив звонок с уличного автомата в Нью-Йорке. И меня соединили с проректором. А потом состоялась встреча с ним и собеседование.
Представить у нас ситуацию, когда молодой человек (тем более из другой страны) может позвонить в МГУ и договориться о встрече с проректором — просто смешно.
Что касается европейских средних школ, то литература там значительно более формализована. Чувствуется влияние структурализма и постструктурализма. Детей учат формальному анализу и делают это достаточно основательно.
Но при этом содержательная сторона — особенно если речь идет о глубинных вопросах бытия — вере, смерти, Боге, человеке — если не под запретом, но никак не оценивается, потому что она не формализуется.
Зато много творческих заданий и письменных работ. То, что в нашем сегодняшнем образовании под запретом — и творчество, и сочинения, и своя позиция, там — поощряется.
У нас ЕГЭ, у них — исследовательские работы.
Поэтому мы в системе образования — в четвёртой десятке, а Дания, скажем — в первой пятерке.
Русскую литературу знают, более того, даже в провинциальных городках той же Дании школьники по своему выбору учили русский, чтобы читать «Доктор Живаго» Пастернака.
В США все знают Солженицына, Толстого, Достоевского.
В Европе к ним изредка присоединяются Есенин, Пушкин.
Но вообще общая тенденция — умирание искусства, как писали в середине прошлого века многие мыслители, и замена его технологиями искушения.
Слова однокоренные, а смыслы противоположные. Искусство — преодоление искушений, искушение — забвение искусства.
— Иногда говорят, что христианство зовет к уходу из этого мира, который априори зол и греховен, что вера и воцерковленность исключают творчество как занятие неспасительное, что верующему не нужны стихи, потому что у него есть молитва и Священное Писание…
— Я бы сказал так. Первые известные нам молитвы — плач Гильгамеша над Энкиду, надписи в Книге мертвых, страницы Махабхараты — это стихи.
Я уж не говорю о Псалмах Давидовых — это не только высочайшая поэзия, они еще и исполнялись под гусли.
Вообще именно поэзия вырывает человека из сферы обыденного, возвышает слово, стирая с него ржавчину быта или пыль материальных забот.
А христианину вообще творчество вменено в обязанность. Ведь если мы соработники у Бога, словами апостола, то это значит, что мы со-участинки Высшего Творчества.
Другое дело, что крест творчества, как и крест свободы — это самые тяжелые, хотя и самые радостные дары Бога человеку.
Просто есть творчество очищающее и созидающее, и есть имитация творчества — которую так хорошо описывает психоанализ как форму психотерапии.
Современный мир все больше склоняется к психотерапии, поэтому и растет число неврозов и депрессий, а литература превращается в склад технологий по заглушению страхов — перед смертью, любовью, творчеством, миром.
А творческий человек по определению — это человек радостный и свободный.
— Сегодня у нас много говорят о Церкви и ее роли в обществе. Одни скептически констатируют, что Церковь в параличе и перестала быть Церковью, превратилась просто в общественную организацию, другие бьют в набат, мол, идет война злобных кощунников против Церкви, и надо подавить врагов, хотя бы и призывая на помощь полицейского… Я по этому поводу всегда вспоминаю слова Честертона: «Много раз в течение веков Церковь катилась ко всем чертям. И каждый раз погибали черти». Что вы обо всем этом думаете?
— Я бы не хотел выступать в роли человека, осуждающего Церковь. Это и без меня есть кому делать.
Естественно, я, как христианин, вижу многие отступления от высоких христианских норм.
Но в целом я бы сказал так. Духовенство — это лучшая часть нашего общества. Потому что это часть воинствующая. И в первую очередь — с животным в самом себе. С инстинктами, которые возводятся в норму жизни. С идеологией потребления. С редукцией всего высокого и глубокого, чего достигло человечество в своем творческом труде.
Что касается паралича, то Церковь в той же мере болеет всеми болезнями эпохи, что и сама эпоха. Вопрос в том, что делать с диагнозом.
Церковь борется с болезнями века, секулярное общество принимает их, делает нормой и начинает бороться с теми, кто грех признать нормой не может.
Поэтому либеральная интеллигенция, больше всего критикующая Церковь, правильно поступает. Потому что либерализм в его нынешнем виде — это признание человека животным и построение мира, в котором именно животное в человеке побеждает и становится хозяином жизни.
Свобода либерализма — это не свобода человека, а свобода животного начала в человеке.
Церковь же видит человека как существо телесно-духовное, как целостность. И поэтому мешает либеральному пониманию самости человека и свободы как вседозволенности инстинктов.
Должна ли Церковь звать полицейского на помощь?
А вот здесь следует говорить о свободе.
Что значит — Церковь? Это же собрание людей в духе любви ко Христу и друг другу.
Собственно, оба критерия поведения даны в самом определении церкви как собирания-собрания вокруг Христа.
Если я, как член Церкви, вижу, что на улице хулиганы напали на беззащитных людей — моя прямая обязанность звать полицейских, чтобы не дать совершиться преступлению.
И это при том, что я понимаю, какая у нас система в стране, что такое коррупция, откаты, отсутствие правовой культуры.
Но отказ сотрудничать с государством в области защиты человека — это уже даже не либерализм, это — цинизм.
Поэтому звать полицейских следует, когда есть угроза жизни людей, угроза их благосостоянию, просто угроза человеку.
И не следует звать, когда речь идет о духовных проблемах внутри церкви или общества.
Потому что государство в духовной области — это русский раскол или западноевропейская инквизиция.
То есть, в сфере, регулируемой земными законами, церковь и ее члены — такие же граждане и обязаны выполнять все земные законы. В духовной сфере члены церкви — дети Божьи и обязаны выполнять заповеди Божьи. И тут им может помочь только внутренний полицейский.
Поэтому быть членом Церкви тяжелее, чем членом только общества. Двойное «налогообложение» — и кесарю, и Богу.
Но что выбирать — это и есть одно из проявлений свободы, дарованной нам Господом.
А главная роль Церкви в обществе — это быть и оставаться Церковью, то есть свидетельствовать о высшем назначении человека. Свидетельствовать о Христе.
Причем не лозунгами, а жизнью и поступками.
Беседовал священник Сергий Круглов
