Историк искусства и византолог, академик Российской Академии Художеств Алексей Михайлович Лидов о пересоздании Святой Земли, иконичности природы и миссионерстве по-алтайски.
Алексей Лидов на Улаганском плато
— Алексей Михайлович, мы очень рады тому, что Вы приехали на Алтай, и мы имеем возможность с Вами пообщаться более тесно. Мы будем проводить семинар, в котором Вы будете читать главный доклад. Семинар посвящен современному храмостроительству. Вы уже познакомились с Алтаем, мы с Вами проехали по следам Алтайской духовной миссии, посетили Горный Алтай, его действующие приходы, увидели красоты и, наверное, у Вас возникли какие-то особенные впечатления. Нам интересно было бы об этом услышать.
— Спасибо большое за приглашение, я не просто рад, я счастлив наконец-таки побывать на Алтае. И должен сказать, что у меня ощущение материализовавшихся мечтаний детства, можно сказать, таких детских снов и грез. С детства я помню слова Манжерок, Чемал, Чуйский тракт, но так получилось, что никогда здесь не был. У меня в сознании был образ почти сказочной страны, в которой обязательно надо побывать.
Благодаря замечательным людям я здесь появился не как турист, а как паломник и ученый. Получил возможность увидеть плоды деятельности православных людей на этой земле на протяжении нескольких столетий. Видел и трагедию, которую пережила Православная церковь на Алтае, так же как и в других местах России, и те страшные разрушения, которые были произведены, и тем радостней видеть, как сейчас все это возрождается и восстанавливается везде, где возможно, везде, где хватает сил и средств.
Поразила духовная основа христианской жизни на Алтае, которую заложили великие подвижники, недавно канонизированные святые, такие как преподобный Макарий (Глухарев), святитель Макарий (Невский), святые, о которых, честно скажу, я почти ничего не знал до приезда на Алтай, но увидел реальные плоды их деятельности и не мог не восхититься их подвигом.
Эти люди совершили великий подвиг духовного просвещения народа и духовного освоения прекрасного мира, причем освоения, которое связано с целым комплексом и культурных начинаний, и образования, и основ науки. Видно, что эта духовная жизнь, эта культура, угасшая на какое-то время, сейчас воскресает усилиями новых подвижников, и настоящий праздник это видеть.
Пазырыкские курганы
Это земля, избранная Богом, это одно из самых красивых мест, которые мне доводилось видеть. Мне посчастливилось много где бывать, я могу говорить это с определенной уверенностью, что действительно, такой красоты мало где найдешь. Иногда сталкиваешься с такими видами, на которые просто хочется молиться, как на икону творения Божия. Понимаешь чувства первых миссионеров, которые пришли сюда и видели этот невероятной красоты мир и, конечно, они не могли его воспринять иначе, чем как творение Божие и как великую икону в некотором смысле.
Наскальные рисунки
— Алтайские миссионеры еще в XIX веке сравнивали Алтай с Афоном: и там, и там природа, красоты, горный пейзаж — но и некое место для духовного подвига. Ранее Вы неоднократно бывали на Афоне. Как Вы считаете, есть между этими местами что-то общее?
— Вы знаете, какие-то буквальные параллели и сходства ландшафта можно было усмотреть в некоторых местах, но, все-таки, это разная природа, очень разная земля, чисто даже геологически. И там, и там горы, но это разные горы, иногда можно найти какие-то похожие виды, но Алтай настолько разнообразен, настолько многогранен! Афон как природное явление, в общем, монолитен: это гора и подступы к ней, очень небольшая территория — Афонский полуостров.
Важно другое. Афон стал в христианской православной традиции Святой землей — землей, которая, по древнему преданию, была избрана самой Богородицей, стала Ее уделом. Новым пересозданием той великой Святой Земли в исторической Палестине, по которой ходил Христос и апостолы, где совершались все величайшие события ветхозаветной и новозаветной истории.
Монахи — это произошло главным образом в VIII–IX веках — на Афоне создали новую Святую землю, то, что потом получило название Святая гора, Агион Орос по-гречески. В VIII–IX веках был не один Агион Орос. Существовали святые горы в Малой Азии, на горах Олимп и Латрос. Но остался один Афон, сейчас в Православии есть только одна Святая гора.
Стержень всей духовной культуры, христианской в первую очередь — мысль о том, что необходимо пересоздать Святую землю. Библейская Святая земля может быть пересоздана в невероятно удаленных от исторической Палестины землях. Вот эта мысль о пересоздании Святой земли, конечно, была едва ли не самой важной в сердцах и душах первых миссионеров, которые приходили сюда. И в этом смысле они тоже создавали, если хотите, новый Афон и новый Иерусалим одновременно.
Умным зрением они видели икону Святой земли, этим умным зрением и воплощали ее в материальной христианской реальности алтайских храмов, монастырских комплексов, поклонных крестов. Этот великий проект был прерван, срезан на взлете октябрьским переворотом и всем, что за ним последовало. Однако этот проект сейчас получил новую жизнь. Конечно, Алтай никогда не станет монашеской республикой, как Афон, но он тоже может приобщиться к тем духовным источникам, которые питали и Афон.
Панорама гор у бома Коркечу
— Наверное, не последнюю роль в этом играет образ горы, образ вершины, духовного восхождения. Святитель Иннокентий Таврический в Крыму в своих записках писал, что очень любил ночью подниматься на вершину горы и возносить свои молитвы ко Творцу. Также основатель Алтайской духовной миссии преподобный Макарий (Глухарев) часто поднимался на гору Тугая, это в нынешнем Горно-Алтайске, для того, чтобы совершать молитвословия. В своих исследованиях Вы обнаруживали такие случаи, когда образ Горы имел особенное, в том числе религиозное, значение?
— Несомненно. Существует такой топос Святой горы, такое возвышенное понятие, которое присутствует в самых разных религиях, не только в христианстве. Например, оно невероятно распространено в буддизме. Это связано с тем, что Гора воспринимается как место пограничное, существующее между небом и землей. Неслучайно именно на это пограничное место, которое ближе всего к небу, уходят монахи для уединения и сосредоточенной молитвы.
Гора — это еще то место, где обычно не живут, потому что там нет материальных удобств для повседневной жизни, в том числе воды, но это идеальное место для отрешения от мира, от суеты, и для сосредоточения. В этом смысле, даже интересно, насколько христианская традиция наследует этот архетип Святой горы, который присутствует в древнейших традициях и в самых разных мировых религиях, но придает ему особенный, иконический смысл. Гора становится зримой иконой Божественного присутствия.
В Евангельском тексте тоже присутствует образ Горы. Завет Бога и человека был заключен на Синайской горе, как называется она в Библии — горе Божией Хорив. А величайшее чудо — Преображение Господне — произошло на Фаворской горе.
Вот эти горы в иконическом сознании православной традиции часто соединяются в одно и воспринимаются как одно целое со своими особенностями и гранями: Елеонская гора, где происходит чудо Вознесения, Фавор, где происходит Преображение, и образ Синайской горы. Интересно, что на Афоне эти смыслы явлены предельно наглядно.
Уже святой Афанасий Афонский строит на вершине главной Афонской горы храм, посвященный Преображению Господню: он прямо отсылает нас к первообразу — Горе Фавор и Синайской горе, где тоже на вершине стоял храм Преображения. Одновременно с тем, это место явления Богородицы. Она простирает свой покров над Афоном и всем христианским миром.
Тема Святых гор на Алтае и очевидна, и невероятно привлекательна. Я думаю, что если бы деятельность миссионеров продолжилась, то они бы в полной мере бы показали эту священную природу гор через быт, устройство часовен, крестов, а может быть и храмов на важнейших Алтайских вершинах. Может быть, это еще будет, и мы это еще увидим.
Наскальный барельеф Божией Матери
— Вы, побывав в горах Алтая, соприкоснулись с наследием алтайских миссионеров и их продолжателей. И в трудах алтайских миссионеров, наверное, заметили что-то такое, что с Вашей, историка христианского искусства, точки зрения обогащает христианскую традицию. Иначе говоря, чем миссионеры в этих особенных условиях проповедования Христа обогатили христианство в целом, христианское искусство? На что Вы обратили наибольшее внимание?
— Из того, что меня поразило и что, как мне кажется, имеет значение для всей российской культуры и, может быть, культуры мировой — это место, которое многим известно как Патмос, или Новый Патмос, на Чемале. Этот удивительный скалистый остров в центре Катуни был освящен еще в 1855 году епископом Парфением во славу Святой Троицы и в честь Иоанна Крестителя. Он увидел этот остров, осознал, что это не просто кусок земли, а некое Святое место, которое должно быть освящено как Святое место, когда там еще ничего не было. Он освятил его и, насколько я помню, оставил памятную надпись, которая зафиксировала это событие.
В 1855 году этот остров стал Святой землей. Потом уже через 60 лет здесь появляется храм Иоанна Богослова и утверждается восприятие этого скалистого островка как Нового Патмоса. Патмос — один из моих любимых островов, мне там посчастливилось часто бывать, жить какое-то время. Это место более чем важное: там апостол Иоанн Богослов написал великую книгу, Откровение, известную нам как Апокалипсис.
Пещера, где он ее писал, сохранилась. Самое позднее с XII века она становится местом паломничества: там сохранились византийские фрески этого периода. Вот это поразительное место нашло свою икону на Алтае. Маленький островок в центре Катуни — это своего рода икона уникального греческого острова то место, где можно и нужно молиться, где молитва имеет особую силу и особую действенность, если хотите.
Грот Рождества на Новом Патмосе
Поразительно, как епископ Парфений сразу это понял, и как эта сила сохраняется до сих пор. Сейчас заботами разных людей, в том числе и московского фотохудожника Виктора Павлова, на острове вновь поставлен храм Иоанна Богослова, восстановлена историческая келья святителя Макария (Невского). Святитель любил туда удаляться для покаяний и молитвы, причем даже тогда, когда он стал высшим иерархом Русской Православной Церкви в сане митрополита Московского и Коломенского.
Когда ему это удавалось, владыка приезжал на Алтай и молился на этом острове. Последний раз, в 1916 году, он прожил здесь что-то около месяца. Представим себе, глава Русской Православной Церкви уходит на этот новый Патмос для того, чтобы получить духовные силы решать проблемы Русской Церкви, которая в то время уже находилась в ситуации очень серьезного кризиса накануне революции.
Удивительно, как сейчас тонко, деликатно и одухотворенно, хотя и во многом неосознанно и стихийно воссоздается Святая земля этого нового Патмоса. Как появляется вырастающий из скалы образ Богородицы, как бы завершающий ее. Образ совершенно нетрадиционный и, я бы сказал, нестандартно православный. Не привыкли к таким образам, как бы вырастающим из скалы.
Кто-то скажет, что это какой-то модернизм. Ничего подобного, это абсолютно естественно. Просто в этом Святом месте, на этой скале видится образ Богородицы с Младенцем. Неслучайно на Новом Патмосе появляются легенды, что этот образ Богородицы видели чуть ли не в XIX веке. Ничего такого не было, но он должен был появиться.
Эта икона, на которую паломники, часто абсолютно неверующие, в каком-то смысле молятся, освящает это место. Паломники понимают, что идут не просто прогуляться на экзотический островок с такой любопытной природой. Они, в общем, даже если они этого не осознают, идут к Богу, и идут к Богу с молитвой, как они ее понимают. На пути к храму их встречает такая маленькая пещерка с образом Рождества Христова — напоминание о той пещере, в которой Младенец Христос родился в Вифлееме.
Опять-таки, речь идет о пространственном образе Святой Земли, к которой нет буквальной привязки. Речь не идет о том, что этот остров в архитектурном смысле или как-то еще повторяет то, что было сделано на греческом Патмосе много веков тому назад. Нет, но он перенимает что-то самое важное, перенимает этот образ-архетип Святого острова как места усиленной молитвы и уединения.
Замечательно что, остров пустынен до сих пор, там никто не живет. Туда приходят паломники и туристы, и там каждое утро и каждый вечер монахини скита Иоанна Богослова, находящиеся на другом берегу Катуни, совершают свои правила. Вы знаете, даже такие вещи, которые, скорее всего, не были созданы сознательно, в этом контексте рождают поразительные образы.
Например, висячий мостик, который соединяет берег Катуни с островом. Понятно, что он функционален: там нельзя было сделать капитального моста. Но в том контексте, в той среде, которая возникает для людей, идущих по этому колеблющемуся мостику, он становится своего рода образом веры многих и многих: нетвердый, нащупываемый с неким страхом путь к Истине.
Можно, конечно, сказать, что у нас слишком развито воображение, и мы хотим принимать желаемое за действительное, но у меня этот образ возник. Когда я увидел этих людей, которые с некоторым опасением идут по колеблющемуся подвесному мосту, впрочем, вполне надежному и относительно безопасному, то у меня возник образ российского народа, возвращающегося к Богу через страхи и непонимания, робость и сомнения, но все-таки идущего.
Я специально там простоял какое-то время, наблюдая за людьми. Не было ни одного, кто бы не пошел. Хотя многие сомневались, говорили: «Нет, я не пойду, это опасно, нет, я боюсь», — и так далее; но, в конце концов, все прошли. В этом — великая сила и великая надежда.
Остров Новый Патмос в Чемале
В буквальном смысле, обращаясь к образу из фильма Абуладзе «Покаяние», колеблющийся Чемальский мостик — это дорога к Храму. Эта тропка ведет в Храм, в самом высоком смысле этого слова. Здесь и сейчас (вот сейчас, в наши дни, не когда-то там в XIX веке или в византийское средневековье) иконическое видение пространства продолжает материализовываться в духовный опыт.
Люди понимают, что, в конце концов, не в здании дело. Конечно, хорошо, чтобы оно было красиво, хорошо, чтобы оно было богато, и прочее. Но там стоит очень скромный деревянный храм, колокольня при нем, и совсем маленькая, совсем уже скромная келейка святителя Макария (Невского), но они обозначают очень важные, говоря научным языком, локусы. Это такие места проявления Божественного, которым и не нужно никакой «навороченной» архитектуры, это уже место Божие.
Они абсолютно органично существуют в этой природе, в этом сакральном ландшафте, и он развивается и выстраивается. Это, собственно говоря, то, что когда-то я и мои коллеги назвали иеротопией. Предмет исследования иеротопии — создание сакрального пространства как самостоятельная форма духовной жизни.
В силу ряда причин в новое время восторжествовала такая материалистическая, позитивистская, рациональная программа. Особенно она утвердилась в эпоху Просвещения. Мы даже иногда не до конца отдаем себе отчет в том, насколько эти «матрицы», шаблоны эпохи Просвещения до сих пор доминируют над нашим сознанием, являются абсолютно базовыми в нашей системе образования. Такие, если хотите, клише: что правильно, что неправильно, что надо изучать, что не надо изучать, что является предметом науки, что не является…
Иногда мы, правда, забываем о том, что эпоха Просвещения, которая сформировала такие клише, была эпохой побеждающего атеизма. Она отрицала, например, такие «странные» и эфемерные вещи, как сакральное пространство: «что это такое, его нельзя потрогать, разве можно к этому нельзя относиться серьезно, если это не материально?» А при этом мы знаем, что для древнего, средневекового, да и любого современного религиозного человека сакральное пространство, т. е. среда, которая возникает как место общения человека и Бога, — это самое важное.
По отношению к этой основе все остальные формы деятельности представляются вспомогательными. Речь идет как о хорошо известных архитектуре, живописи, музыке, литургических обрядах, так и о менее изученных, таких как, например, запахи или организация света. Когда-то единое целое, которое было сформировано вокруг создания сакрального пространства, вокруг этой уникальной среды общения с Богом, мы разъяли, анатомировали на отдельные части; выстроили над каждой из этих частей научные надстройки, часто забывая о том, что в основе было то самое сакральное пространство, и были люди, которые мыслили этими категориями сакрального пространства.
Собственно говоря, все остальное возникало как потребность в материализации, воплощении иконического образа пространства, который возникал в головах великих художников. Эти художники не только создавали материальные изображения, но и мыслили образами пространства. Несомненно, таким художником мог быть и епископ Парфений Томский, который увидел греческий Патмос в островке на Катуни и понял, что это Святая земля.
Сейчас этот процесс творчества — создания уникальной Святой земли — продолжается. Я думаю, то, что я впервые увидел в Чемале (я никогда раньше не слышал о Патмосе на Катуни), — величайшее явление христианской культуры. Причем, не только российской, но и мировой. Не только по силе образов, по силе впечатлений, по духовной энергии, но и по влиянию на умы и души. Это не просто какой-то эффектный экзотический островок, к которому не прекращается поток и туристов, и паломников.
Я думаю, что большинство людей осознанно или неосознанно переживает особый духовный опыт, полученный через образ этого острова, в который входят и деревянная церквушка, и келья митрополита Макария, и образ Богородицы, вырастающий из скалы, и эта маленькая пещерка с иконой Рождества Христова. В этой совокупности — нечто целое, один иконический образ пространства, через который возникает связь с Богом и с Высшим миром; та самая связь, которая дает человеку возможность ощущать себя полноценным духовным существом. В этой связи нуждается абсолютное большинство людей.
Богослужение в храме вмч. Пантелеимона в Балыктуюле
— История России ХХ века красноречиво показала, что, с одной стороны, были гонения, были разрушения. В Горном Алтае не осталось ни одного действующего храма, большинство было разрушено или полуразрушено. С другой стороны, в конце ХХ века мы увидели возрождение, которое люди, по крайней мере, далекие от христианства, от Церкви, просто представить себе не могли. Это, несомненно, было действием Промысла.
История нового Патмоса, Катунского острова в Чемале, тоже говорит об особенном действии благодати Божией в этом месте, о чем Вы уже сказали ранее. Ведь не было какой-то церковной «директивы» восстанавливать храм на этом острове, в 1990-егоды не было храмов во многих районных центрах Алтая, что говорить об отдаленных местностях. Тем не менее, храм восстановлен, люди идут.
Но дело не только в приезжих. Наверное, особое значение имеет то, как отразилось возрождение Православия на местных, в том числе, коренных жителях? Ведь когда мы говорим об алтайских миссионерах, об их духовном наследии, речь идет не только о возрождении церковных зданий, а, что более важно, о возрождении веры среди местного населения. Удалось ли Вам пообщаться с местными жителями? Каковы Ваши впечатления об их религиозности и отношении к Православию?
— В полной мере, конечно, не удалось, было мало времени. Но я с большим интересом наблюдал со стороны за алтайской культурой, в том числе и потому, как ни странно, что среди моих родственников есть люди, в которых течет алтайская кровь, но уже сильно смешанная с русской, украинской. И я с интересом, наблюдая за типами алтайцев, узнавал какие-то черты, которые я знал по этим родственникам с детства.
Вы знаете, пожалуй, очень ярким для меня было впечатление от воскресной службы в селении Балыктуюль. Службу совершал этнический алтаец — отец Макарий (Чулунов). Священников-алтайцев всего двое или трое. Отец Макарий — совершенно замечательный батюшка, выросший на этой земле, уроженец этой деревни. Он вернулся туда на подвиг восстановления Православия, оставил Семинарию просто потому, что ему сказали: необходимо, чтобы в этой деревне вновь появился православный священник.
В этой деревне живут только алтайцы. И я видел, что на службе был только один русский. После окончания службы было крещение, и передо мной предстало невероятное зрелище: одновременно крестилось 10 человек, возрастом от 60 лет до двух-трех месяцев. Такое массовое крещение я, честно говоря, никогда не видел. Возник образ какой-то раннехристианский.
Таинство Крещения совершает игумен Макарий (Чулунов)
Вспомнились образы крещения Руси, при князе Владимире. Тогда, правда, киевлян «загоняли», как некоторые говорят, в реку, в Днепр, и греческие священнослужители крестили их в Днепре сотнями, тысячами человек, что, кстати, изображено на огромной фреске Васнецова в Киевском Владимирском соборе.
На Алтае, как я понимаю, у людей нет никаких практических резонов принимать христианство. Одни проповедуют «национальную» религию алтайцев — шаманизм; другие говорят, что истинной религией алтайцев был бурханизм — разновидность ламаизма. Но я видел людей, которые в силу своего разумения, но в очень большой степени руководствуясь своим внутренним чувством, приходят именно в христианство и православие. Некоторые, как мне говорили, очень долго думали, прежде чем крестились. Кто-то сказал, что эти люди пришли из соседних деревень, потому что в этой деревне усилиями отца Макария уже просто не осталось некрещеных.
Среди этих десяти человек была одна семья, отец и мать, относительно молодые люди, и ребенок. Они принесли крестить ребенка и одновременно крестились сами. И вот, понимаете, практических резонов для этого нет никаких, и тем это особенно ценно. Они с этого ни в каком смысле, кроме духовного, ничего не получат, и то, что они ощущают потребность быть приобщенными, невероятно важно. Может, из них далеко не все будут регулярно приходить в церковь, это не так уж в данной ситуации принципиально. Важно то, что они хотят быть с Богом, и то, что это происходит. И мне думается, в том числе это огромная заслуга отца Макария.
Было еще очень яркое впечатление. Служба в основном шла на русском и церковнославянском, а проповеди и все особо содержательно- текстовые моменты отец Макарий произносил по-алтайски. Я не понимал практически ничего, кроме отдельных вкрапленных русских слов, которые в этой алтайской речи присутствовали, но я видел, с каким внутренним чувством и убеждением он это произносил, и как это слушали алтайцы. Для меня это был абсолютно новый опыт. Никогда в жизни я не слышал, как о Христе проповедуют на алтайском.
Мне интересно было бы с ними поговорить, узнать, что они знают о Христе — думаю, что не очень много. Но они понимали главное, и священник это главное до них доносил. Это такое поразительное, живое миссионерство, обращение исторически нехристианских народов — и, по большому счету, невероятно успешное. Причем, не через голову, не через расчет, а через почти интуитивное чувство: что тут правда, что это нужно принять, потому что проповедник прав. Это очень сильное впечатление. Думаю, в Москве такого уже не увидишь.
Алексей Лидов и игумен Макарий
— Миссионеры, действительно, отмечали искренность и доверчивость коренного населения Алтая, во многих случаях с ними легко удавалось находить общий язык. Мы видим результаты, достигнутые православной духовной миссией в XIX веке. Похоже, что на Алтае отчасти было повторено то, что было сделано равноапостольными Кириллом и Мефодием в IX веке и, конечно, то же, что делали апостолы, ученики Христа, в первом веке. Неудивительно, что подвиг алтайских миссионеров, особенно наиболее выдающихся, называют равноапостольным. Например, Святитель Макарий (Невский) именуется «апостолом Алтая».
Вы, обладая колоссальным багажом знаний по истории христианства и церковному преданию, соприкоснулись сейчас с тем, что Вам прежде не было известно. Насколько обогатился Ваш научный багаж и внутренний духовный опыт, в том числе, как верующего человека?
Я бы хотел поддержать вашу мысль о таком апостольском служении. Вы знаете, для меня до поездки сюда это была, скорее, общая фраза. Я иногда ее произносил, поскольку существует такое понятие — апостольское служение, но не задумывался, что это значит. Тут я увидел в реальности апостольское служение по просвещению народов и в каком-то смысле почувствовал, что совершали прямые ученики Христа в первом веке нашей эры. Я почувствовал в этих местах какую-то такую очень терпкую реальность, и это, конечно, уникальный, бесценный опыт, на который я, честно говоря, даже не рассчитывал, когда ехал сюда.
Я рассчитывал увидеть невероятную красоту природы, я ее увидел — даже, может быть, большую, чем ожидал. Я ожидал увидеть деяния православных миссионеров. Это тоже увидел, и для меня из какого-то предания они стали исторической реальностью. Я оценил невероятное мужество этих людей, когда в этом путешествии жил отнюдь не в пятизвездочных гостиницах, а в простых деревенских домах, с, прошу прощения, туалетами в 30–40 метрах от дома. Но, конечно, степень этого дискомфорта была просто полной ерундой по сравнению с тем, что испытывали миссионеры XIX века, которые даже элементарно не могли ничего есть, кроме сухарей, которые они брали с собой, и воды, потому что местная еда для них была просто иногда физиологически непереносима.
Это были люди, которые совершали подвиг, и даже не были готовы его рассматривать в таких понятиях. Они понимали, что идут в совершенно дикие места, и если Господь им даст теплое место для сна, это рассматривалось как великое счастье. Иногда не было и такого, они спали в горах, под дождем, под снегом. Это элементы житийной литературы, которые для меня вдруг стали реальностью. Миссионеры знали, ради чего они это делали, поэтому они добились результатов.
Это поразительно оптимистичные примеры, конечно, если говорить уже не о научных вещах. Лицом к лицу лица не углядеть, большое видится на расстоянии. Я думаю, надеюсь, мне будет дано еще что-то понять, когда пройдет некоторое время. Эмоционально, с христианской точки зрения, я вдруг реально пережил чувство преклонения, восхищения перед этими людьми, которые в буквальном смысле повторяли жертвенный подвиг Христа, во имя Его.
Это главное ощущение, и на этом фоне в полной мере понимаешь, как мало ты сам сделал, и как мало жертв ты сам принес. И достаточно хорошо, как христианин, начинаешь понимать свое место, отнюдь не в первых рядах.
— Это с точки зрения христианина, а с точки зрения ученого наверняка у вас возникли какие-то новые мысли, идеи в сфере Ваших иеротопических исследований?
— У меня огромное впечатление от Нового Патмоса на Катуни. Просто как от явления, которое имеет даже не общероссийское, а общехристианское значение.
И я считаю, что основы иеротопии, основы этой науки о создании сакральных пространств должны преподаваться каждому священнику. Это абсолютная насущная необходимость, поскольку каждый храм — это уникальный проект сакрального пространства. Даже если есть базовые схемы: перед алтарем стоит иконостас, где-то стоит Голгофа, еще что-то, но в целом это каждый раз уникальный пространственный комплекс, та среда, где происходит общение и священника, и его паствы с Богом, и за этой средой стоит великая традиция — и византийская, и древнерусская, и XIX века. Священник ее в подавляющем большинстве случаев просто не знает, а это знание ему бы очень помогло. Эта мысль у меня родилась не на Алтае, но на Алтае она в значительной степени укрепилась.
Это так же, как если бы за церковным пением не было традиции, сложившейся на протяжении столетий, и каждый бы пел, кто во что горазд. Наверное, никакого благолепия у нас в сфере церковного пения не было бы. А то, о чем я говорю, в каком-то смысле не менее, а более важно, чем церковное пение. Храм — это не только храм. Храм организует среду вокруг. Очень часто эта среда создавалась как такой архитектурно-ландшафтный комплекс, или, если хотите, сакральное пространство.
Этому на данный момент нигде не учат, а это очень важно. Особенно в таких местах, как Алтай, где с любого вида на храм ты выходишь на горы, на это небо, невероятное, из голубых и синих тонов состоящее. Это тоже ведь образ Божий, это же то, на что можно молиться. Неслучайно, проходя мимо храма, мы крестимся, молимся — на фоне неба, на фоне гор. Это все части единого целого — но это, как правило, не осознается.
Насколько я знаю, в программе одного католического университета в Риме уже введен курс иеротопии, основанный на наших идеях. Надеюсь, что мы доживем до того времени, когда подобный курс будет преподаваться и в наших духовных семинариях.
Протоиерей Георгий Крейдун и Алексей Лидов в Иоанно-Богословском храме г. Барнаула
— Алексей Михайлович, конечно, храмовая архитектура, искусство христианское преисполнены символов. А символы — это некий язык религиозной коммуникации, и наверняка чтобы осмыслить иеротопические идеи, нужно постигать этот язык. Насколько он сложен? Это что-то новое или хорошо забытое старое?
— Что-то забыто, что-то еще помнится. Но, знаете, в эпоху нового времени под влиянием западных просветительских моделей в сознании произошло очень много подмен, и они присутствуют даже в нашем религиозном контексте. Мы даже не отдаем себе отчета, до какой степени они на нас влияют. Например, икона не сводится к плоскому изображению на дереве религиозного содержания, которое обычно декоративно или условно. Такое восприятие иконы, хотя оно и утвердилось в обыденном сознании, глубоко неправильно.
Икона — это пространственный образ, образ-посредник, который соединяет миры. В этом его кардинальное отличие от религиозной картины, и это тот момент, богословский и литургический, который связан с миропониманием в целом. На мой взгляд, православная культура — это культура в первую очередь иконическая. Понятие иконы намного шире, чем понятие моленного образа. Икона — это основа сознания, это основа восприятия мира.
Символы бывают разными: одни ближе к чему-то литературно-повествовательному, иллюстративному, другие, византийского типа, рассчитаны на созерцание, на медленное погружение. Меня и как исследователя, и как человека очень заботит восстановление этого адекватного понимания языка, если хотите, церковного искусства, который не сводится к простой учености, связанной с запоминанием текстов и умением расшифровывать специальные символы. Ученость и знание очень важны, особенно для православных богословов, иконографов, но они имеют, как правило, прикладной характер.
В большинстве новых икон, которые я видел в Барнаульской иконописной мастерской, присутствует иконическое начало. Эти образы духоносны, это образы-посредники, образы для молитвы, для переведения мыслей и чувств молящегося в другую реальность. Такое редко сейчас бывает, а на Алтае это сохранено.
В Москве, надо сказать, есть замечательные мастера-иконописцы, но это, скорее, самостоятельные художники. А если говорить о мастерских, то, к сожалению, общий уровень — на очень нетребовательного потребителя, который часто просит: «сделайте нам красиво». Отсюда рождается то, что иногда называют стилем Софрино: много дешевого золота, розовощекие лица, какие-то преувеличенно огромные, слегка потусторонние глаза, и в итоге пропадает что-то очень важное, если не главное. И то, что в таких местах, как Барнаул, существует мастерская, которая исповедует другие эстетические принципы. это замечательно. Это дает надежду на возрождение русского иконописного искусства в недалеком будущем.
— Большое спасибо, Алексей Михайлович, что Вы нашли возможность приехать к нам, побывать на Алтае, пообщаться с верующими, с духовенством. И хочется выразить надежду, что это приведет и к взаимному обогащению, и впоследствии, может быть, выльется в совместные проекты, и наше сотрудничество будет продолжаться.
— Я буду только рад. Я очень благодарен всем людям, которые проявили инициативу, организовали мой приезд, в первую очередь, Вам, отец Георгий, и должен сказать, что я возвращаюсь в Москву полный надежд и с новой энергией.
Алексей Лидов на вершине Нового Патмоса
Беседу вел прот. Георгий Крейдун
Фото прот. Георгия Крейдуна, А. М. Лидова
Читайте также:
Прощай, Алтай – встречай, Орел!
