О гипотезе Бога
“Гипотеза Бога уже не имеет никакой практической ценности для интерпретации или понимания природы; более того, она часто преграждает путь лучшему и более истинному пониманию. Функции Бога переменились, и в последнее время Он похож уже не на правителя Вселенной, а на тающую в пространстве улыбку космического Чеширского Кота”. Это высказывание английского мыслителя Джулиана Хаксли служит выражением определённой атеистической мифологии, всё ещё сохраняющей своё влияние; между тем вся эта мифология стоит на одной явной логической ошибке. Приведу довольно известный пример: на вопрос, “почему едет машина”, можно ответить по-разному; “потому что в двигателе происходят такие-то химические реакции” или “потому что Иван Иванович решил повезти свою семью на дачу”. Оба эти ответа верны; нам не приходится выбирать между ними. Точно так же на вопрос, “почему растет пшеница”, можно ответить: “в силу таких-то и таких-то биохимических процессов” или “потому что Богу угодно подавать нам хлеб насущный”. Второй вариант ответа может Вас устраивать или нет, однако давайте признаем, что он никак не опровергается первым. Подробное рассмотрение биохимии растений никак не опровергает веру в Бога как подателя хлеба и вина.
Мы можем с таким же успехом сказать, что, поскольку химия подробно описывает реакции, происходящие в двигателе внутреннего сгорания, смехотворные басни про “Ивана Ивановича”, который “любит своих домашних и хочет, чтобы они хорошо отдохнули на даче”, в наше просвещённое время могут привлекать только жалких невежд или корыстных негодяев, которые эксплуатируют их невежество. Это же химия, глупенькие. Реакция окисления. Углеводороды, атмосферный кислород, любой студент-химик напишет вам формулу.
В этом примере ошибка выглядит очевидной — химия, как и естественные науки вообще, ничего не может рассказать нам об Иване Ивановиче, о его отношениях с домашними и его планах на эти выходные. Если мы не усматриваем следов вмешательства Ивана Ивановича в процесс сгорания топлива, это не значит, что его не существует; это просто значит, что химия никак не поможет (впрочем, как и не помешает) нам с ним познакомиться. Чтобы узнать его, нам надо поговорить с ним — или хотя бы с его домашними.
Однако когда речь заходит о Боге, эта грубая ошибка подаётся в качестве первейшего атеистического аргумента — наука-де способна объяснить природные процессы, не привлекая “гипотезу Бога”. Если мы можем описать динамику воздушных потоков, значит, не Бог посылает дождь; если мы значительно продвинулись в понимании того, как функционирует живая клетка, значит, не Бог — податель жизни. Логически этот аргумент против бытия Божия выглядит точно так же, как и аргумент против бытия Ивана Ивановича — но воспринимается без улыбки, с полной серьёзностью.
В чём причина такой ошибки? Я думаю, тут происходит смешение двух типов вопросов — “каким образом” и “зачем”. Студент-физик, который на вопрос о причинах полярного сияния ответит: “Бог зажигает полярное сияние, чтобы мы дивились чудесам Его творения”, получит двойку, хотя даст совершенно правильный ответ. Беда в том, что он отвечает не на тот вопрос, который ему ставят — у него спрашивают, “каким образом”, “каков физический механизм этого явления”, а не “кто”, “зачем” и “с какой целью”. Есть популярная история про Лапласа, который на вопрос, почему в его теории не упоминается Бог, ответил: “я не нуждаюсь в этой гипотезе”. Дело даже не в том, что не нуждается; дело скорее в том, что если вы попытаетесь ответить на вопрос, “каким образом элементы тварного мира взаимодействуют между собой”, указанием на волю Божию, вы совершите ту же ошибку, что и студент из нашего примера. Вас не спрашивают, “по чьей воле и замыслу они себя так ведут”. Вас спрашивают, “как именно” они себя ведут. Вы ответите невпопад, если на вопрос о процессах, происходящих в двигателе внутреннего сгорания, ответите: “Иван Иванович повёз свою семью на дачу”.
Когда говорят о том, что “гипотеза Бога уже не имеет никакой практической ценности для интерпретации или понимания природы”, совершают ту же ошибку, но в обратном направлении. Если “интерпретация или понимание природы” включает в себя только описание происходящих в ней процессов, взаимодействия её элементов, то упоминание воли Божией просто отвечает не на тот вопрос, который ставится исследователю. Собственно, верующие учёные, например, Луи Пастер или автор концепции расширяющейся вселенной бельгийский священник Жорж Леметр, и не думали привлекать Бога в качестве гипотезы. Они верили в Него как в Творца и Промыслителя.
О фантомных аргументах
У спора между верой и неверием есть своя история, и когда мы рассматриваем её, отступая на столетия назад, мы с удивлением обнаруживаем одну особенность. Споры безбожников и верующих прошлого иногда производят странное впечатление; стороны оперируют аргументами, которые сейчас покажутся нам неосновательными или даже не имеющими отношения к делу. Аргументы против христианства, представлявшиеся современникам очень серьёзными, просто убийственными, сейчас могут вызвать только недоумённый вопрос — “ну и что?”.
Дело даже не в том, что эти аргументы опровергнуты; дело в том, что они опирались на некоторые представления о мире, которые казались настолько само собой разумеющимися, что даже не проговаривались вслух, — представления, которые сейчас отошли в прошлое и сделали эти аргументы невалидными или просто непонятными. Приведём пример.
Когда в 1872 году британский учёный Джон Смит расшифровал шумерский эпос “Песнь о Гильгамеше”, викторианское общество пережило шок — шумерский текст содержал рассказ о потопе, удивительно напоминавший библейский. В то время это открытие было воспринято как серьёзно подрывающее авторитет Библии — Библия не уникальна, она пересказывает популярные мифы Ближнего Востока, авторы книги Бытия просто заимствовали свой рассказ у шумеров. Атеисты ликовали, люди благочестивые напряжённо искали, что возразить, но, похоже, никто не сомневался, что данные Смита свидетельствуют против Библии.
Нам сейчас это может показаться странным — то, что библейский рассказ о потопе, уничтожившем развращённую цивилизацию, имеет параллели во внебиблейских источниках, скорее свидетельствует в пользу его историчности, и сейчас эти параллели приводятся как аргумент в пользу достоверности библейского повествования, которое при всей его символичности говорит о реальных событиях, сохранившихся в памяти жителей Ближнего Востока.
Почему для людей конца XIX века это казалось сокрушительным атеистическим аргументом? Почему нам он таковым больше не кажется? Возможно, люди той эпохи были склонны воспринимать мир через призму безусловного превосходства “белого человека”, культура и религия которого резко противопоставлялась верованиям “угрюмых, мятущихся дикарей, наполовину бесов, наполовину людей”, и обнаружение языческих параллелей к библейскому повествованию подрывало это чувство инаковости и превосходства. Возможно, тут сыграло свою роль наследие Реформации, изъявшей Библию из контекста Предания и, таким образом, из истории. Вероятно, резкое противопоставление Библии как слова Божьего “человеческим измышлениям” Предания побудило людей видеть в Писании нечто с неба упавшее, и само указание на то, что Библия постепенно, в ходе очень сложного процесса формировалась в истории сначала ветхозаветной, а затем — новозаветной Церкви, подрывало то, во что люди привыкли верить. Впрочем, чтобы раскрыть причины этого, понадобилось бы серьёзное историческое исследование, выходящее далеко за рамки этой статьи; пока же можно с определённостью утверждать, что восприятие эпоса о Гильгамеше как серьёзного свидетельства против авторитета Библии было связано не с наукой как таковой, не с твёрдо установленными фактами о мире, а с тем, как люди привыкли интерпретировать эти факты, с особенностями и предрассудками, характерными для их культуры, с представлениями, сложившимися на опредёленном этапе исторического развития западноевропейской (и даже уже, англоязычной) мысли.
У этих не столько опровергнутых, сколько отмерших аргументов есть определённая фантомная жизнь — люди сведущие не станут на них ссылаться, но они продолжают существовать в массовом сознании в качестве того, что я бы назвал “блокировками мысли”, иллюзии того, что вопрос уже разрешён когда-то давно и думать о нём дальше не нужно. Аргумент вызывает полемику или по меньшей мере заставляет задуматься — что и делали эти аргументы, когда были живы; отмерший аргумент, превратившийся в блокировку, служит для того, чтобы уходить и от полемики, и от размышления.
Некоторые из таких аргументов — отмерших и превратившихся в блокировки — восходят к наследию британского философа Дэвида Юма (1711–1776). Они часто повторяются людьми, ни о каком Юме и не слышавшими, и уже давно превратились в клише, постоянно появляющиеся в интернет-дискуссиях. Это аргументы, выдвинутые Юмом против чудес в его знаменитой работе “Исследования о человеческом разуме”. У Юма они выглядят так:
Чудо есть нарушение законов природы, а так как эти законы установил твёрдый и неизменный опыт, то доказательство, направленное против чуда, по самой природе факта настолько же полно, насколько может быть полным аргумент, основанный на опыте.
Этот аргумент повторяется обычно в краткой форме “чудо противоречит законам природы”. Однако он связан с определённым представлением о мире, которое для Юма и его собеседников было само собой разумеющимся, — представлением о Вселенной как о замкнутой системе, представлением, которое само по себе никак не основано на опыте. Когда говорят “чудеса противоречат законам природы”, путают две вещи.
Первое: мы живём в высокоупорядоченном мире, где благоразумно ожидать, что природа ведёт себя сообразно определённым законам: если вода 1000 раз закипела при 100 градусах, то и на 1001-й она закипит. Наука обращается именно к этой упорядоченности мира.
Второе: мир закрыт, то есть не существует каких-либо сил за его пределами, которые могли бы вмешиваться в происходящие внутри него события.
Тезис первый подтверждается всем нашим опытом — мир упорядочен, более того, упорядочен строго таким образом, что в нём возможна жизнь. Вселенная выглядит удивительно сложной и при этом тщательно сбалансированной и точно настроенной, чтобы поддерживать условия, необходимые для нашего существования.
Мы можем рассмотреть, в частности, так называемые мировые постоянные (константы) — числа, описывающие гравитационное, электромагнитное, сильное и слабое взаимодействие. Расчёты показывают, что если бы эти постоянные были чуть-чуть другими, никакая жизнь была бы невозможна.
Например, ядро любого атома состоит из протонов и нейтронов; между протонами действуют силы электромагнитного отталкивания, и от немедленного распада атом удерживает так называемое “сильное взаимодействие”, благодаря которому мы и имеем нашу таблицу Менделеева. Если бы оно было на 2% слабее (некоторые учёные говорят о 9%), никакое атомное ядро, содержащее больше одного протона, не могло бы образоваться, и единственным элементом во вселенной был бы водород. Если бы оно было на 1% сильнее, водород быстро преобразовался бы в гелий, и это сделало бы невозможным другой процесс — образование звёзд и формирование в их недрах тяжёлых элементов, необходимых для возникновения жизни.
Если мы от вселенной в целом обратимся к солнечной системе, то увидим, что расстояние от Земли до Солнца, скорость вращения Земли вокруг своей оси, расстояние от Земли до Луны подобраны таким образом, чтобы сделать возможным существование жизни — которое было бы невозможно при менее “тонкой настройке”.
Эту особенность (или, вернее, комплекс особенностей) нашей вселенной учёные описывают как “антропный космологический принцип”. Существование науки обусловлено тем, что мир упорядочен, и мы можем исследовать этот порядок. Мы можем (и должны) согласиться с Юмом в том, что мир упорядочен и ведёт себя определённым образом.
Из этой упорядоченности, однако, никак не следует тезис номер два (мир закрыт от вмешательств извне). Не существует никакой логической связи между упорядоченностью и закрытостью. “Чудес не бывает” — это просто мировоззренческая установка, и мы не можем её доказать или опровергнуть, ссылаясь на данные естественных наук, поскольку естественные науки в принципе имеют дело с упорядоченными, повторяющимися явлениями, а не с экстраординарными внешними вмешательствами. Чудеса не противоречат науке и не подтверждаются ею. Они просто находятся вне сферы её компетенции. Можно сказать, что упорядоченность мира скорее побуждает к признанию возможности чудес — сами законы природы указывают на Законодателя, и нет ничего несообразного в том, чтобы признать, что Тот же, Кто является Творцом порядка, является и Творцом чудес.
Второй аргумент Юма связан с фальшивыми свидетельствами о чудесах:
Многочисленные примеры вымышленных чудес, пророчеств и сверхъестественных событий, ложность которых во все времена обнаруживалась благодаря их собственной нелепости, в достаточной степени доказывают сильную склонность человечества к необычайному и чудесному и, разумеется, должны внушать подозрение ко всем подобным рассказам.
Этот аргумент повторяется во многих формах — например, американский атеист Пол Куртц в своей книге “Искушение сверхъестественным” указывает на примеры душевнобольных людей, переживавших нечто, что они описывали как “мистический опыт”. Время от времени появляются сообщения о том, что люди переживали “мистический опыт” под влиянием ЛСД или других наркотиков. Несомненно, можно привести примеры “чудес”, либо сознательно сфальсифицированных, либо явившихся результатом ошибки. Доказывает ли это, что подлинных чудес (и подлинного мистического опыта) не бывает? Доказывает ли наличие фальшивых алмазов, что настоящих алмазов не существует? Доказывает ли существование шарлатанов, выдающих себя за учёных, что все учёные — шарлатаны? Как-то мне довелось беседовать с человеком, убеждённым, что он совершил научное открытие в области физики, которое у него похитила немецкая разведка, каковая разведка продолжает его преследовать и строит ему всяческие козни. Доказывает ли печальный пример этого человека, что все вообще утверждения, касающиеся физики или разведки есть плод психического расстройства?
Эти многочисленные примеры доказывают только то, о чём прямо говорит Писание — “не всякому духу верьте”.
Юм продолжает:
В-третьих, сильным доводом против всех рассказов о сверхъестественном и чудесном является тот факт, что они распространены преимущественно среди невежественных и диких народов; если же какие-либо из них и допускаются цивилизованным народом, то последний, наверное, унаследовал их от невежественных и диких предков, придавших им ту непререкаемость и авторитетность, которые всегда присущи общепринятым мнениям.
Сам факт, на который ссылается Юм (и те, кто повторяет этот аргумент), весьма спорен — например, в США, научно и технологически высокоразвитой стране, христианская вера до сих пор занимает очень влиятельные позиции. Однако главная слабость этого аргумента в том, что он ссылается на такое неясное и неопределённое понятие, как “дикость” и “невежество”. Обладают ли “дикие и невежественные” народы “твёрдым и неизменным опытом” упорядоченности мира? Знали ли, например, современники Господа Иисуса, что мёртвые не воскресают, девы не рождают, а слепорождённые не прозревают? Превосходно знали — именно поэтому рассматривали эти события как свидетельства Божественного вмешательства. Эти люди, вопреки мнению Бультмана, не жили в мире чудес. Для них чудеса — это события, полностью противоречащие их повседневному опыту. От века не слыхано, чтобы кто отверз очи слепорожденному (Ин 9:32).
Иногда этот аргумент бывает связан с путаницей между ложными представлениями о мире с одной стороны и чудесами с другой. “В средние века люди верили, что в отдалённых странах живут люди с песьими головами; как видим, люди были невежественными и верили во всякую ерунду; следовательно, и их вера в чудеса — плод невежества”. Дело в том, что для средневекового человека псоглавцы никоим образом не были чудом; они были предметом знания, которое впоследствии оказалось ошибочным. Точно так же современники Юма могли верить в самозарождение мышей. Это совершенно ошибочное представление не имеет, однако, отношения к чудесам. Заблуждение в отношении псоглавцев никак не отменяло того “твёрдого и неизменного опыта”, которым люди располагали относительно твёрдо известных им вещей. Что мёртвые не воскресают, и воскресение Распятого есть из ряда вон выходящее событие, переворачивающее все представления о мире, — они знали не хуже англичан XVIII века и не хуже русских XXI. Просвещение и наука ничего не добавили к осознанию людьми факта своей смертности.
Фантомные аргументы рассеиваются, как только мы попробуем пристально взглянуть на них; в наше время, однако, к ним обычно не приглядываются — они живут где-то на заднем плане общественного сознания, подпитывая смутную веру в то, что христианская вера каким-то образом опровергнута, или, по крайней мере, поставлена под вопрос. Как говорит Баламут у Льюиса, “старайся, чтобы все его представления были потуманнее”. Было бы, однако, крайне неразумно принимать решения, определяющие всю нашу жизнь, на основании чего-то туманного.
