Текущий понедельник, или Помилуй, Боже, участкового врача. Часть 4.

Текущий понедельник, или Помилуй, Боже, участкового врача. Часть 1.

Текущий понедельник, или Помилуй, Боже, участкового врача. Часть 2 

Текущий понедельник, или Помилуй, Боже, участкового врача. Часть 3.

 

ВЫЗОВЫ

Страна Регистратура встречает меня своей всегдаш­ней суетой.

Позвольте мне пропеть хвалебную песнь регистра­торам, и в их лице — всем работникам всех справоч­ных служб. Я люблю находиться здесь, в самом серд­це, а точнее сказать, в солнечном сплетении всей по­ликлинической жизни. От того, как работает регист­ратор, как ответили больному, как нашли карточку, за­висит, с каким настроением больной придёт ко мне в кабинет.

На сколько мне придётся меньше сил потратить на убеждение и на лечение больного, часто зависит от ре­гистратора. И наоборот — если больного «завели» уже на подступах — увы!

Здесь — как бы оперативный штаб. Здесь мелкие и крупные наши тайны, здесь выплёскивают свои эмо­ции не только больные, но и врачи: у нас нет ордина­торской.

       Здесь, по этой тонкой стеклянной перегородке, про­ходит граница, которая делит окружающую среду на две чётких половины — они и мы. Они — это пациен­ты, мы — это сёстры и врачи.

— Нет, я не могу больше! — это моя коллега, до­ведённая до порога терпения — они вызвали меня на температуру тридцать восемь! Прихожу, а у них уже три дня назад всё прошло! Говорит мне: «Извините, доктор, Я на приём опоздала, вы мне справку не дади­те?» Ребёнку уже восемь лет! А я топала на восьмой этаж, пешком, без лифта!

— Да, да, — кивает регистратор, киваю и я.

А что сделаешь? Таких случаев сколько угодно!

       Иногда вызывают только потому, что у них лифт в доме сломался — лень по лестнице на приём идти. И врут, врут. Врут про температуру, про сроки болез­ни, про то, как лечились и как не лечились.

Как-то меня вызвала восемнадцатилетняя девица (мы обслуживаем «детей» до восемнадцати лет), пыта­ясь убедить меня, что простужена. Однако «выхлоп» из её рта говорил совсем о другой причине недомога­ния. Однако как это доказать, подтвердить?

Нет такого механизма, который защищает участко­вого врача от поведения больных, граничащего с пря­мым издевательством, по крайней мере, от унижения. Часто встречают, не стесняясь, в нижнем белье, в не­прибранной квартире, не предлагают стула, куда при­сесть. Вызывают ради больничного, не слушая назна­чений и, тем более, не выполняя их…

Иногда не пускают дальше кухни своей богатой и ухоженной квартиры. Подозрительно косятся на твои, видавшие виды, туфли, на не модную и недоро­гую одежду.

Нет чётких критериев, когда надо принимать вызов,

а когда можно спокойно, на законных основаниях, от­казать в приёме. Особенно тяжело во время эпидемий, когда число вызовов зашкаливает за двадцать, и вра­чи работают на грани своей физической выносливос­ти.

Вот тогда вызов «на тридцать девять», когда на са­мом деле оказывается, что «тридцать семь и два, вче­ра было», воспринимается, как тяжёлое оскорбление человеческого достоинства врача.

Это одна из причин, наряду с нищенской зарплатой, почему молодые врачи не идут в участковые. Посмот­рите, кто в поликлинике — старая гвардия, в основ­ном.

Эдакая мрачная получилась у меня другая сторона моей медали! Ведь на первой стороне по-прежнему си­яет — бескорыстная и чистая, и профессиональная по­мощь, закрывая собой всю черноту другой стороны. Иначе работать было бы невозможно! Но мы стараемся

держать своё врачебное достоинство, держать, не смо­тря ни на что, пытаясь в любой ситуации остаться сначала врачом, а затем уже — все обиды, все униже­ния, и все другие издержки профессии.

Я молюсь, всегда молюсь про себя, и так вот выдер­живаю другую сторону медали. Может быть, то, что я стала участковым сейчас, уже в такие зрелые годы, и не случайною.

      Ты, Боже привёл меня сюда в тот момент, когда я могу уже выдержать эту работу.

      — Сколько там сегодня у меня вызовов? Девять?

Ну, с Божьей помощью!

    Участок мой не далёкий, рядом с поликлиникой. Ма­шиной пользуюсь редко, в основном хожу пешком. Хо­жеными — перехоженными, мерянными — перемеряными до­рожками.

Наблюдаю по дороге, как сменяют друг друга вре­мена года. Появляются первые почки, затем деревья вдоль реки покрываются яркой зелёной листвой, так что даже начинает кружиться голова от зелёного цвета.

Потом наступает любимая моя пора — золотая, жёлтая, красная, малиновая осень. Взлетает над кро­нами деревьев пронзительная небесная синь, открыва­ется великая тишь и благодать природы.

Затем опять зима, мороз, шуба, шарф, шапка — бед­ный участковый! Хочешь — не хочешь, а раз двадцать на дню, а то и больше — оденешься и разденешься.

Трудный для меня ещё один момент — весна, ког­да сходит снег, и проявляется на поверхности много­страдальной земли всё, что скрывали трёхмесячные слои снега. Вылезают пробки от бутылок, всевозмож­ные обёртки и кучи собачьих отбросов. Как же не лю­бим мы Землю свою!

Но Земля снова и снова прикрывает нас, прощает нам — и вот появляется трава, какие-то кустики, скры­ваются и грязь, и пробки, и обёртки. Жизнь продол­жается!

Первый вызов к мальчику лет шести. Встречает ба­бушка, старенькая, почти глухая.

Мама и папа на работе. Бабушка протягивает запи­ску — мама написала обо всём, что было с мальчиком, и какие лекарства давала ему. Смотрю ребёнка, и по­скольку не вижу ничего, кроме обычной простуды,

и пишу маме ответное послание. Что сделаешь, зара­батывать надо. Мать решила сама, что ей важнее.

Выхожу на площадку, вызываю лифт. Могу сказать, что знаю все площадки на своём участке. Где написа­но: «Спартак — чемпион», где что ещё — непечатное. Как землю свою не любим, так и площадки, и лифты. Чего здесь только нет! Очень трудно было в начале ра­

боты, пока не привыкла — кружилась голова, мутило от грязи и запаха в подъездах.

А вот лифты я люблю! Это друзья мои! Какова бы­ла бы моя работа без лифтов? Грязные, вонючие, об­шарпанные — но ездят, ездят, великие труженики!

Как вхожу, всегда мысленно говорю ему (лифту): — Привет, друг! Всё служишь?

— Да, служу! — отвечает он мне. — Вот спасибо! Тогда — поехали.

За два года работы застряла в лифте только один раз, и то была вызволена достаточно быстро. Это они мне отвечают любовью на любовь.

В таких случаях отходит на второй план и то, как тебя встретили, и то, какая квартира, и то, какая ма­ма, и какой ребёнок. Это и есть основное, ради чего               мы ходим по домам.

Мать суетливо собирает вещи.

— Недаром мне сегодня во сне зуб выдёргивали! — Да, сердце матери всегда чувствует! Ничего, мальчик взрослый, сильный, справится, даст Бог.

      Я успокаиваю их, как могу, и провожаю на «ско­рую». Хорошо, что быстро приехали.

Медленно отхожу от подъезда. Сны, сны, сны! Где летает сейчас та бабочка, которой любовался Кон­фуций?

Покуда лифт скрипит в своем пути, Как счастлива я, Господи, прости. Ведь я свободна — и остаться и уйти, и душу потерять и душу обрести,

Покуда лифт — скрипит в своем пути.

На лестничной площадке, в тишине, Пред скрытою в дверях чужою болью, Я слышу, как в небесной вышине Торжественно

Твоя вершится Воля.

 

Отношение моё к снам — православное, я стараюсь не особо обращать внимания на простые, «текущие» сны, понимая, что если будет воля Божья, то и пойму свой сон, и запомню его, как было со мной не раз. Бы­ли у меня три сна, которые были значительнее яви. Можно сказать, что даже крещение своё я увидела во сне. В первом таком сне.

После некоторых катаклизмов в своей жизни, через много лет после того, как я молилась перед колоколь­ней, я увидела во сне своего отца. Семья моя была в этом плане сборная — мать была идейным коммуни­стом и членом партии, и не была крещёной. Отец же был крещён в детстве, но тоже верующим не был, хо­тя и в партию вступать не хотел. И вот вижу я своего отца, в страшном виде восстающего из могилы. И как только он встанет, так что-то тянет его опять вниз, и за­тем всё повторяется вновь.

— Папа, папа, как мне тебе помочь? Что мне де­лать? — кричу я.

Второй вызов к ребёнку великовозрастному, но ему явно очень плохо. С порога вижу, что плохо. Глотать не может совсем, слюна течет на платок. От темпера­туры губы сухие, глаза ввалились. «Ребёнок» на пер­вом курсе университета, не хотел пропускать занятия.

С трудом разжимаю ему рот, призвав и к его совести, и к выдержке, и к терпению.

Диагноз-то в принципе ясен, но надо посмотреть. Ко­ нечно, это перитонзиллярный абсцесс. Надо вскры­вать, и чем раньше, тем лучше. Пишу направление, вы­зываю «скорую».

Объясняю маме, что произошло:

— Понимаете, это нагноилась ткань вокруг минда­лины. Если не вскрыть, может быть тяжелое осложне­ние. Даже очень тяжёлое!

Мать и сама понимает, что дело плохо.

Тут появляется высокая женщина, одетая в белое, берёт меня, как котёнка, за шиворот, и говорит мне:

— Сколько же можно тебе твердить, и тыкать тебя носом, чтоб ты, наконец, пошла в церковь, и положи­ла двенадцать земных поклонов перед Господом! За се­бя, и за всю свою грешную семью!

Я проснулась. Сон был такой силы, что я вышла на кухню, упала на колени и стала молиться за себя, и за свою грешную семью. Но облегчения не наступало ­ведь я была не крещёной.

И тогда я пошла креститься, не совсем ещё пони­мая, что делаю. Пошла креститься, чтобы положить эти двенадцать поклонов — в церкви. Что и сделала, оставшись после крещения в церкви одна.

Понятие же об основах веры и воцерковление при­шли значительно позднее.

Второй сон был у меня на самых первых шагах со­знательной веры, когда церковь стала входить в мою жизнь. Муж у меня в то время пил, и частенько пил с нашими соседями. Соседка работала официанткой, возвращалась домой поздно, часто таща с места своей работы полные сумки продуктов.

Иногда она и нас угощала булочками и пирожками со своей работы. Я не отказывалась. Вообще, мы не ссорились, но совместные пьянки мужа с ней и её му­жем — переносила плохо.

И вот, ругаюсь я, а муж мне говорит:

— Ты её (соседку) совсем не жалеешь! Как она, бед­ная, на своей работе корячится за кусок хлеба!

Тут меня и понесла:

— Да, говорю, ты её жалеешь, а меня, врача, ты не жалеешь! Да я работаю в десять раз больше её! Да она и подмётки моей не стоит! Ты квасишь с ней, вот и за­щищаешь! И т.д.

Заснули кое-как. Слышу во сне голос:

— Вставай, пора тебе служить! Облачайся, и выхо­ди к алтарю!

Я оторопела:

— Я ведь женщина!

— Ничего!

       — Но я ведь службы не знаю! Сейчас я молитвен­ник возьму, и буду по молитвеннику служить…

— Нет, ты служи то, что ты знаешь!

Я вижу себя в церкви, но не в алтаре, а возле по­минального стола, где я служу, многократно повторяя одну единственную фразу: «Блаженны нищие духом, ибо их есть царство небесное».

Я повторяла эту фразу всю ночь, во сне, потом, про­снувшись, Я повторяла её всё утро, испытывая мучи­тельный стыд от того, что превознеслась в своей гор­дыне над другим человеком.

Мужу сказала:

— Извини, что-то понесло меня вчера. Я так не ду­маю, честное слово.

Третий сон — когда уже более-менее стала разби­раться в церковной жизни. Я подружилась с семьёй на­шего священника, и стала как бы семейным врачом у них. Часто, очень часто болели его дети — двое де­тей, мальчик и девочка. Болела и матушка, и сам свя­щенник — кашель, простуда, пневмония, и снова всё сначала. Я устала. Устала их лечить, устала за них бо­яться.

Иногда мне казалось, что батюшка плох, и я реаль­но переживала за его жизнь. И уколы кололи, и тра­вы пили, и всё, что знала, и что не знала — всё де­лали.

Вечером молилась я:

— Господи! Что мне делать? Как мне их лечить?

Я боюсь, не умрёт ли батюшка.

А ночью вижу: стою я перед длинным столом, за ко­торым сидит молодой, но совершенно седой человек, очень спокойный.

— Ты не должна бояться, — говорит он мне. Пока волосы отца Александра не станут такими белыми, как мои, он епархии не сменит. Спокойно лечи его, как ле­чила. Теперь спрашивай, что ещё хотела спросить.

А я хотела спросить о монашестве. Очень хотелось иногда оставить всё и уйти в монастырь. А муж, а де­ти? Временами сердце разрывалось, от несоответствия этого стремления, и всего того, что приходилось делать ежедневно.

                      Я не говорила словами своего вопроса, а только ус­лышала ответ:

— Не обязательно монахом быть на земле. Можно и на небесах быть монахом. Не рвись!

Я проснулась совершенно спокойной. Ушёл у меня мучительный страх за батюшку и за семью его. Насчет монашества — тоже как бы легче стало, перестало му­чить.

Через месяц подарил мне батюшка «Письма Оптин­ских старцев», и там, в одном из писем, прочла я о том, что есть такие люди, которые становятся монахами на небесах, уже после смерти. Так подтвердился мой сон.

Осталось только удостоиться этой небесной чести.

Вот такие три сна.

И стихи, посвящённые другу моему, священнику, от­цу Александру.

Пусть я внутри или снаружи,

В весенний дождь и летний зной,
Но храм стоит, Священник служит,

В кровь обращается вино.

Как долго мне сопротивляться,
Стремиться вдаль, судьбу творить.
Но горько — лгать и притворяться,
А сладко — правду говорить.

и жизни каждое мгновенье
Сложив у верстовых столбов,

Я буду ждать благословенья

И — преломления хлебов.

И как дорога ни закружит,

Но знает сердце все равно ­Что храм стоит,

Священник служит,

В кровь обращается вино.

      Следующий вызов — в дом постройки то ли позд­него Сталина, то ли раннего Хрущёва.

Тихо доживающая свой век трёхэтажка, со своим грибком на стенах, со своими мышами и кошками, со своей скрипучей деревянной лестницей.

Здесь, в одной комнатке двухкомнатной коммуналь­ной квартиры, живут бабушка с внучкой. Эту комнат­ку бабушка получила после отселения, по суду, от соб­ственной дочери — наркоманки. Сюда же забрала и внучку — так и живут вдвоём, матери и отцу девоч­ки дверей не открывают. А чего открывать — если придут, так только украдут чего-нибудь, и всё.

Комнатка бедная, но чисто. Бабушка — не на мно­го меня старше, но выглядит настоящей бабушкой. На лице — застывшее выражение заботы, обиды, и ещё чего-то — безнадёжности, что ли.

Девочка простужена. Стараюсь выписать лекарст­ва недорогие, но проверенные. Бабушка обычно все на­значения выполняет. Сижу у них чуть дольше, чем на­до. Поговорили и о ценах на продукты, и о рано насту­пившей осени. И только в конце разговора она оттая­ла чуть-чуть, и говорит:

— у дочери обнаружили… что она вич-инфициро­вана. СПИД у неё. Сама позвонила, сказала, что надо малышку тоже проверять.

— Проверили?

— Да, слава Богу, у девочки ничего нет.

— Вот уж действительно, слава Богу!

С тяжёлым сердцем покидаю этот маленький дом.

Хорошо, что бабушка жива, хорошо, что за внучкой смотрит. Бывают и хуже варианты.

      Что же это с нами случилось, а? Что будет с нами, когда умрут наши бабушки?

      Я верю, верю, что можно избавиться и от наркома­нии. Трудно, НО можно, с Божьей помощью.

Конечно, мой собственный опыт не совсем типичен. Ведь я была наркоманкой — от боли, а не для кайфа. Но я прекрасно помню, как это было! Я помню ощу­щение! Я помню тягу. Я помню, как ходила кругами вокруг процедурного кабинета, ожидая минуты укола.

Ходила, хотя ходить, от боли, было невмоготу. Я по­мню свою истерику, когда мне вкололи седуксен ­вместо омнопона!

Тогда, как только диагноз мне был поставлен, меня перевели в самое лучшее в Ленинграде спинальное от­деление, уложили на щит. Кончились слёзы, начались будни — лечение, подготовка к операции. Пришёл мой лечащий доктор, огромного роста мужик, по фамилии Гарбуз, и говорит:

— Наркотиков больше не получишь!

— Доктор, я не могу, у меня такие боли!

— Всё, ты уже у нас, боли у тебя пойдут на спад!

Переходим на анальгин с димедролом.

Я, конечно, мучилась первое время. Это сейчас я по­нимаю, что переживала ломку. Как меня выворачива­ло! Капельницы, огромные шприцы анальгина с диме­дролом — сначала по три кубика того и другого, по­том по два, потом по одному. Когда по одному – это уже всё прошло, остался только невроз, страх.

Боль действительно прошла, и вот наступил тот день, когда я сказала:

— Давайте, я попробую сегодня заснуть просто с таблетками.

Это произошло ровно через месяц после поступле­ния в это отделение.

То есть в достаточно жестких условиях можно пе­режить и ломку, и тягу.

Самое важное — тот самый момент мотивации, ко­торый я называю — любовь к жизни. Мне хотелось жить! Я слишком дорожила жизнью, своим сознани­ем, своим — как бы расположением внутри жизни, чтоб спустить всё это за пару ампул морфина.

у тех, кто погибает сейчас, нет её. Нет любви к жиз­ни. Среди прочих аспектов и причин — у них нет люб­ви. У них нет любви — хоть к чему-нибудь, хоть к ко­му-нибудь, даже к своим детям, даже — к себе. Поги­бающие без любви — погибающие без Бога.

И мы, бабушки и дедушки, смотрим им в след и су­дорожно обнимаем внуков, пытаясь удержать хотя бы их У разверзающейся бездны.

Помилуй, Господи, и бабушку, и внучку! Помилуй, Господи, и дочь, и зятя.

Выведи их, Господи, неисповедимыми путями твои­ми, выведи их туда, где сгорают в любви Твоей все пре­грешения наши, вольные и не вольные! Спаси, Госпо­ди, детей и внуков наших!

Первый патронаж к новорожденному — это всегда некое действо, которое сродни чуду. Вхожу, спраши­ваю — кто? Мальчик? Девочка? Не двенадцать фей и не волхвы — а детский врач и медсестра — вот кто первый приходит в дом к новорожденному – хотите вы этого или не хотите.

      — Разворачивайте, разворачивайте полностью! Пер­вый раз надо осмотреть всю.

      Девочка. Действительно, чудо. Маленький человек, у которого уже всё есть.

      Мама выглядит усталой именинницей.

      Я смотрю девочку по определённой, отработанной временем схеме. Проверяю рефлексы, переворачиваю на животик, что вызывает громкий «АХ» у мамы, у ба­бушки, у молодого и ошарашенного папы.

Первая беременность, первые роды. Слава Богу, всё хорошо.

Множество вопросов:

— Доктор, а это что за прыщики? Доктор, она чихает! А что нам ей давать, чтоб животик не болел?

— Старайтесь в первые дни ничего не давать, про­сто сами держите диету. Успокойтесь сами и дайте ей адаптироваться, дайте ей привыкнуть к вам. Вспомни­те себя в новом месте! И не грузите её, не грузите се­бя — всё будет хорошо. Дети обычно вырастают.

Мало рождается детей. Пусть растёт на здоровье. Сегодня у меня, как никогда — два патронажа. Сей­час направлюсь на второй.

                                                             

       Здесь меня встречают попроще. Попроще и жильё, и мать. Нет ни бабушки, ни папы — мать одна дома.

Разворачиваемся, смотримся. Мальчик хороший, правда, желтуха приличная. Маме уже за тридцать. У меня правило — сначала новорожденного смотрю, потом уже маму расспрашиваю, чтобы первое впечат­ление было не замутнено ничем.

От восьмой беременности, вторых родов. В середи­не мед. аборты, шесть раз.

— Доктор, второй раз замужем. Никак родить не могла, лечилась. Муж, слава Богу, любит, всё ждал, сына хотел. У него своих детей нет, а у меня старше­му — уже двадцать лет!

— Да, конечно, молодец, что решилась! Новый че­ловек — всегда радость, а если от любви, то радость вдвойне. Крестить будете?

— Обязательно!

— Вы уж простите меня, что вам скажу, только вам надо покаяться в абортах, исповедаться, перед тем, как будете крестить малыша. Снять надо с души этот груз.

Эта фраза не находит отклика. Очень трудно понять, в чём каяться, зачем? Мы хоть и крещёные, да все ма­териалисты. Не воспитали нас, не понимаем, где тут вина. Мы не видим убийства, так как не верим, что там уже человек — от самого момента зачатия. А всё вокруг танцует и кричит: «Занимайтесь сексом!», «Ты беременна — это временно!»

И упаси Бог сказать в молодёжной, да и не только в молодёжной, среде, что аборт — убийство собствен­ного ребёнка!

Сколько должно пройти времени, чтобы изменилось мировоззрение? Как и где надо кричать, как и где мол­чать? Я не знаю…

Я всё это пережила на своей шкуре. Крестилась я уже после двух родов и четырёх абортов. Вернее, по­сле трёх родов. Первенец погиб тогда, во время бо­лезни.

Сказали мне, что благодать крещения снимает с че­ловека все грехи — но пекло что-то, ворочалось вну­три, и я решила всё-таки на исповеди сказать священ­нику об абортах. Именно решила, а не каялась, ибо, как и эта женщина, в глубине души не испытывала ни­чего, кроме недоумения. Почему нельзя? Я сама впра­ве решать — рожать, или не рожать! И никого я не убивала!

Назначил мне священник епитимию: каждый день Петрова поста — по двенадцать земных поклонов пе­ред иконой Богородицы. Кланяюсь-кланяюсь, а в душе не шевелиться ничего. Как-то даже пропустила один день. Но дисциплина взяла своё — на другой день ду­маю: пропустила, значит, сегодня мне надо двадцать четыре поклона положить.

И вот тут стронулось что-то внутри. Вдруг ощути­ла я панический ужас, ощутила жуткую боль. Увиде­ла раздираемые внутри меня маленькие тела. Это бы­ло не моментальное, а имеющее длительность дейст­вие. Я как будто переживала это несколько раз. По­том я как бы увидела их — сначала того, который по­гиб во время первого кесарева сечения. Про себя я на­зывала его по имени. У него было имя, было давно.

— Я не виновата! — прокричала я ему.

— Я знаю! — ответил он.

Потом второй — это тоже был мальчик. Откуда-то изнутри появилось его имя.

— Меня заставили!

Действительно, рожать второго мне не разреши­ ли — было ещё мало времени после кесарева.

— Я знаю!

Потом девочка, и снова мальчик. Я снова знала и имена, но на этот раз даже маленького оправдания у меня не было.

Последняя — маленькая девочка.

— Прости! Я не знаю, что сказать тебе…

— Я знаю!

Они ушли, и я осталась одна. Я была распластана на полу. Я была опустошена, выпотрошена. Я не по­мню, как вернулась к обыденной жизни. Я вернулась к жизни человеком, совершившим смертный грех.

Прости меня, Господи! Простите меня вы, мои не­ рождённые дети! Простите, простите, простите! Про­сти, Господи, нас — и меня, и эту женщину, в чьей квартире сегодня новорожденный, и многих, многих нас. Прости…

Опять грязный подъезд, и мой скрипучий верный друг — лифт.

      — Привет! Поехали на восьмой!

      Мать в длинной юбке, в платке. На лице выраже­ние заискивающее, и одновременно — упрямо целеу­стремленное.

— Слава Богу, доктор, это вы! Мы так переволно­вались, мы тут так переживаем! У нас Сашенька в пят­ницу температурил, мы вызывали дежурного, но мы ему не очень доверяем, и мы решили сегодня вызвать ещё и вас. Вы уж посмотрите, пожалуйста, повнима­тельнее, ради Бога! Мы вас так ждали, так ждали! Я тут уже травки заварила, молоко тёплое давала… И воду свячёную давала, и маслицем мазала…

Она будет ещё долго говорить. Голос слабый, с при­дыханием, как бы извиняющийся. Я знаю, что и мне она не доверяет, потому что не доверяет никому, в том числе — самой себе.

Вся комната заставлена иконами, даже лампадка ви­сит. На столе — молитвенник и медицинская энцик­лопедия.

Вся её фигура выражает некое благочестие — она не притворяется специально, это у неё в крови. Это не игра, а плавный переход — от православного сознания собственной греховности к комплексу собственной не­полноценности. Это тоскливая и вывернутая наизнан­ку гордыня. Глубоко внутри ущемлённая, не осознан­ная, мучительная для себя и для других.

Здесь понятие греховности, это вот показное благо­честие — просто удобное прикрытие собственной не­состоятельности. Но не дай Бог напрямую сказать ей об этом — это дело мудрого священника. Или, может, только Божье?

И не дай Бог сказать, что вообще можно меня бы­ло не вызывать — действительно, простуда на исходе.

Эта мамаша уже писала жалобу — на моего колле­гу, который однажды попал к ним во время дежурст­ва, в воскресенье, примерно год назад. Когда я только пришла на этот участок, меня о ней сразу предупре­дили. Учти, мол, есть такая «богомолка», она из тебя всю душу вытрясет. Будет вызывать по десять раз на одну простуду, а потом ходить, жаловаться.

Моя рука с трудом поднимается, чтобы перекрес­титься на её иконы — Бог ни в чём не виноват. Такая «богомолка» может от веры многих отвратить.

Температура у Сашеньки уже упала. Сашенька блед­ный, нервный мальчик, лет одиннадцати. Что-то не нра­вится ему, он чувствует фальшь в поведении матери, и он пытается грубить:

— Ма, ну перестань, я уже почти выздоровел! За­чем ты врача вызывала? Что ты лезешь со своими трав­ками? Не буду я ничего полоскать!

Тяжело у них в доме. Я пытаюсь успокоить маль­чика:

— Надо ещё немного горло пополоскать, хотя уже и не болит. Курс лечения надо выдержать, хотя бы пять дней. Успокойся, мама тебе желает добра.

«Никогда не говори никогда». Очень часто бывает так: только скажешь, что у больного ничего нет, и что тебя вызвали напрасно, как сразу появится какое-ни­будь осложнение. Особенно, если родители ребёнка нервничают. И по этому я молчу, и треплю всю нео­боснованность этого вызова.

Опять, опять я говорю себе то, что говорю всегда: «Ты видишь нас, Господи, видишь нас с высоты своей! А мы слепы. Мы не знаем, за каким плевритом скры­вается остеомиелит позвоночника, за какой ангиной стоит ревматизм, за какой назначенной таблеткой нас ждёт аллергический шок. Мы не знаем, за каким не­врозом — истинное страдание, за какой иконой — ка­кая вера, за каким нервным мальчиком — будущий мо­нах, а за каким — опустившийся бомж. Тонкая нить веры связывает меня с Тобой, не позволяет разуверить­ся в   Твоей высшей справедливости.

Я, слепая дочь Твоя, снова, тыкаюсь в углы, снова ощупываю руками дорогу перед собой, и снова не знаю — зачем, для чего Ты проводишь меня среди этих людей, зачем опять сердце моё рвётся от жалости и бо­ли, от неумения помочь, от не возможности что-либо изменить. Зачем опять слова вязнут у меня в глотке, и ничего, кроме «выздоравливайте!» не могут произне­сти! Помилуй меня! Помилуй её! Помилуй нас!»

— Выздоравливай, Саша! А вы, мамочка, успокой­тесь, да больше к Богу обращайтесь — Богу доверяй­те, он вам всё подскажет, даже как простуду лечить.

Был запах перегара и рванья,

Ребёнок плакал в хаосе постельном,

А на груди, средь потного белья,

На ниточке — был явлен крест нательный.

Дай, Господи, тебя мне не забыть!

Дай, Богородица, уйти — чтоб возвратиться,

Дай, Господи, мне впредь смотреть на лица
  ­Не на бельё, не в грязь, и, может быть,

я вырвусь из мучительных объятий.

Дай, Господи, мне мзды не возлюбить,
Дай, Богородица, мне совесть не утратить,
  «Для послушанья, ради пользы братии»

Дай всё раздать, что Ты мне дал потратить.
  Дай, Господи, Тебя мне не забыть!

До следующего вызова длинный переход, успею прийти в себя, успокоиться. Осталось немного, и нель­зя допускать мысли об усталости, нельзя жалеть се­бя — иначе будет труднее вдвойне.

Дом девятиэтажный, этаж пятый, квартира двухком­натная — с мебелью семидесятых годов.

Пыльные книжные полки с давно нечитанными кни­гами, изданными в те же года. Пушкин, Маяковский, серия «Классики и современники». Как мы гонялись за ней когда-то!

Странно, но мы не понимаем, какие мы одинаковые. Есть квартиры, обставленные в семидесятых, есть ­в восьмидесятых. Типовая мебель, типовые ковры, ти­повые книги.

И те, кто сейчас ремонтирует своё жилище, устра­ивая «евроремонт», вряд ли думает о том, что тоже ис­пользует некие типовые схемы, которые тоже устаре­ют, уступив место новым.

Признаю это, как факт, и позволяю себе погладить типовые книги семидесятых, как старых добрых дру­зей. Спасибо.

Ну, а здесь — всего лишь ветряная оспа. Только не­сколько слов для мамы, несколько слов для симпатич­ного больного — по поводу зелёных конопушек. Болей, дитя! Сколько ветрянок у тебя ещё впере­ди   — и первая дружба, и первое предательство; и пер­вая любовь, и первое разочарование. Болей, дитя, болей и выздоравливай!

Следующий вызов — к психическим больным. У де­вочки — эпилепсия, а у мамы — не знаю точно, что, но знаю, что в психдиспансере на учете.

Участковый врач ежедневно работает на грани ­на грани основной проблемы психиатрии. Где норма, где патология? Такая вот прикладная проблема.

Часто температура, боль — такое обостряют, такое высвечивают в человеке, что не знаешь, как подсту­питься к нему. Этих же, своих — я знаю.

В квартире есть ещё один человек — бабушка. Ба­бушка у них — художница. Все стены в маленькой од­нокомнатной квартире увешены пейзажами. Насколь­ко я понимаю, пейзажи хорошие. И бабушка не выгля­дит психически больной. Только усталость — старость, которая не знает покоя.

Может, если бы кто помог продать им эти картины, было бы им легче материально, а то, кроме пейзажей, в доме — вопиющая нищета. Какая-то кушетка под го­лубым покрывалом, пара стульев. Бельё старое, грязное.

У девочки — приступы нечастые, она учится в обыч­ной школе. Учится слабенько, но пропускать не хочет, всегда просит скорее выписать. Признаков деграда­ции — практически нет.

У мамы — есть. Мама неопрятна, в сбившемся на­бок платке. Многословна. Всё, что я говорю, записы­вает в блокнот.

— Всё забываю, доктор, всё забываю…

Весь блокнот испещрён непонятными записями.

Она пишет на каждом вызове, пишет, пишет…

Я назначаю лечение. Как ни странно, обычно они всё покупают, и всегда лечат. Я только назначаю ­подешевле. Так и ухожу.

Я не знаю статистики. Знаю только, что много у нас психически больных, так много, что ни одна статисти­ка учесть их не может. Больно, грустно.

В своих странствиях по поликлиникам и больницам, в основном по хирургическим отделениям, я много ви­дела разных людей: и больных, и здоровых, и в погра­ничном состоянии психики. Видела и как врач, и как соседка по палате.

Сколько раз сидела рядом с людьми в послеопера­ционном психозе. Это как раз тот вариант, когда бо­лезнь, наркоз, и сама операция вдруг выворачивают че­ловека наизнанку, выплёскивая наружу всё самое по­таённое, всё самое грязное, что скрыто в человеческой душе.

Только став верующей, прикоснувшись к безднам человеческой греховности, стала я понимать, что вы­ворачивает наружу послеоперационный психоз. И что, бывает, лежит в нас, «нормальных», ожидая своего часа.

Психоз — не тема для стихов. Извините меня, те­мы возвышенные.

ЕЩЕ РАЗ О ПОСТОПЕРАЦИОННОМ ПСИХОЗЕ

Кричала, корчилась в бреду,

Весь мир кляла, весь мир ругала.

Все эти жуткие броски,

Все эти страшные признанья ­
Такие жалкие куски растерзанного подсознанья.

Тебя в порядок приведут невозмутимо ­

Психобратья насильно руки разожмут,
  Раскрыв, как будто для объятья,
Или ­как будто для распятья.

(И снова — все на одного!)
… Еще немного ты побьешься,

Уснешь. Привязанной проснешься,

Уже не помня ничего.

Не помня, даже не скорбя.

Но ангелы склонили крылья

И тихо, бережно прикрыли
Беспокаянную Тебя.

Не избежать своей судьбы.
Возьми десяток операций
  ­Кому-то — выйти и забыть,
Кому-то — на столе остаться.

А ты в палате, на виду,
Бинты кровавые срывала,

А кто-то бьётся, И наркоз
­Несёт ему — напоминанье

Что это? Неумение, нежелание ограничить себя в своих желаниях, а иногда и просто прихотях. Ведь вместе с ребёнком и маме, и папе придётся ограничить себя — а не желают! Всё что угодно, купят дорогие таблетки — но не диета! Не ограничение!

За два года моей работы, из множества детей аллер­гиков, только одного вытянули родители без лекарств, соблюдая вышеизложенные правила. У него был страшный, сплошной, мокнущий дерматит и постоян­ный, незатихающий кашель. Вызывали меня — каж­дую неделю по два раза. Потом перестали, и вызвали как-то месяца через четыре.

Кожа ребёнка была практически чистой. В пустой комнате с паркетными полами, при полном отсутствии мягких игрушек, на специальных матрацах и подуш­ках. На полной противоаллергенной диете.

— Мы тоже на диете, доктор! — сказал молодой, симпатичный папаша. — Мы ему эту аллергию пере­дали с генами, и теперь решили вместе выздоравли­вать. Мы уже начали диету расширять, уже едим не­много творога, вроде, пока ничего, не высыпает.

Маленький аскет прекрасно себя чувствовал. Что будет с тобой дальше, маленький аскет? Я надеюсь, что мужество твоих родителей будет вознаграждено. Твоя иммунная система придёт к норме.

И ты впитаешь, вместе с твоей овсяной кашей на воде, всю силу и мощь добровольного отказа, всю чи­стоту любви твоих родителей. Ты впитаешь всю муд­рость Божьей воли, дающей человеку испытания – по силе его.

И с этим — познаешь свою, человеческую силу.

О смерти.

И опять — психоз…

И в нём — душа без покаянья.

Квартира прекрасно отделана, дорогая мебель, зер­кала, огромный телевизор. Полы затянуты дорогим па­ ласом.

Мамаша молодая, растрёпанная, в квартире, изви­ните, «бардак». Как будто специально разбросаны кру­гом всевозможные вещи. Тут же на столе — засохшая, грязная посуда.

Ребёнок двух лет, вся кожа в сухих бляшках, соп­ли размазаны по щекам. Кашель сухой, навязчивый. Это мой постоянный пациент. Смотрю горло — язык красного цвета — от чупа-чупса. Этот малыш — ал­лергик.

В вазе — опять апельсины! Много раз уже разгова­ривала и убеждала мать, целые лекции читала.

1) Яйцо, рыба, шоколад, цитрусовые, малина, клуб­ника. Все овощи и фрукты красного и жёлтого цвета. Затем — молоко и молочные продукты. Пух, перо, ко­вры, кошки, рыбки, собаки, морские свинки. Все это ­аллергены, все это должно быть исключено.

2) Консультация аллерголога, кожные пробы. Экс­судативный диатез, атопический дерматит, обструктив­ный бронхит, бронхиальная астма.

Если не убрать первого, будет второе, по порядку возрастания, или вместе. И почти не бывает исключе­ний.

Тем не менее, в вазе — апельсины, в комнате — ак­вариум и ковры… И ингалятор нужен уже в «лошади­ной» дозе.

А пока я вновь читаю свою лекцию, вновь назначаю кларитин, эуфиллин, вновь пугаю бронхиальной аст­мой. А что пугать — вот она, рядом.

Посоветовать бы мамаше этой — для начала про­сто в квартире убрать.

Ну, вот и всё. Теперь уже усталость не прячется в угол, а наступает на меня, проникает в каждую кле­точку тела. Иду по улице медленно, наслаждаясь окон­чанием дела.

На базар, за продуктами, и домой, туда, где я — же­на, где я — мама двух взрослых сыновей. Но это ­уже совсем другая повесть.

Я думаю о том, что завтра — вторник, и приём снова с утра, я думаю о том, что моя работа не имеет конца, по­ка существуем все мы, пока существует человечество.

Духовная природа наших страданий, как высшая правда — в ведении Бога. Была она святым открыта, явлена была им в своей красе и справедливости. И по­могали они людям со своей, почти небесной высоты.

Хорошо, если будет духовная правда хоть немного тебе открыта, вернее — только чуть-чуть будет тебе приоткрыта, и ты поможешь людям от знания своего.

Но уже и то хорошо, когда человек знает, что есть у наших страданий духовная причина. И вложит Гос­подь слова в уста человеку, когда будет сердце его го­тово, и сумеет он помочь людям так, как даст ему Бог.

Уже и то хорошо, что человек просто знает, что есть над ним Бог.

Уже и то хорошо, что просто один человек помога­ет другому. Помогает другому переносить страдание, даже не задумываясь — духовная ли, физическая ли природа этого страдания.

Вот и хорошо, что есть врачи — и профессора в кли­никах, и в обычных стационарах, и мы, участковые. И только Бог знает — где и когда, что и кому.

Слава Богу. Аминь.

В комнате темно, сумрачно, застойный запах таба­ка. Мать — лет сорока-сорока пяти, голос сиплый, ка­шляет сама достаточно красноречиво — чуть-чуть больше, чем на обычный бронхит курильщика.

Девочка лет двенадцати, бледная, серая, под глаза­ми круги. Тоже бронхит, после не леченной простуды. Температура — тридцать восемь.

— Как у вас табаком пахнет! Надо проветрить, что ли.

— Да, доктор, я курю, и много курю. Бросить не мо­гу, пыталась уже не раз, но не могу. С мужем пока раз­водилась, пока скандалы шли, пока ругались — при­выкла так, что вообще изо рта сигарету выпустить не могу. И дочка переживает, стала всё время болеть.

Не брошу я в нее камень. Пусть бросит тот, кто не грешен. Я назначила девочке лечение и сказала этой проку­ренной женщине:
— Пытайтесь бросить. Пусть безрезультатно, но пы­тайтесь. И молитесь, Бога просите помочь. Только не отчаивайтесь, если сразу не получиться. Может, по­лучится так, как вы и не думали никогда. Только верь­те. Верьте Ему больше, чем себе.

Что нам, Господи, готовишь,
Этой ночью, днем грядущим?
Что нам, Господи, готовишь

И куда нам правишь путь?

Что нам, Господи, готовишь?
Будет завтра — хлеб насущный?
Будет — сказанное слово?
Будет ли, на что взглянуть?

Что мне, Господи, готовишь,
Чем мне испытаешь душу?

Завтра ­

я узнаю завтра,

А сегодня я слепа.

А сегодня, этой ночью,
Прямо в мягкие подушки
Всеблагой Господней Воли

Я укладываюсь спать.

Из-за темного рассвета
Потихоньку — выйдет Завтра,
И опустится на Землю,
Обопрется на меня.

Что мне, Господи, готовишь?
Жду Тебя, Тебя приемлю. Буди!

— Господи, помилуй!
  Наступающего дня.

Источник: Татьяна Шипошина. «Тайна Спасенного квартала». М., 2006

Текущий понедельник, или Помилуй, Боже, участкового врача. Часть 1.

Текущий понедельник, или Помилуй, Боже, участкового врача. Часть 2 

Текущий понедельник, или Помилуй, Боже, участкового врача. Часть 3.