Отец Евгений Амбарцумов: «Он умел нести веру и через барьеры»!
Мы продолжаем знакомить читателей со страницами жизни большой семьи Калед-Амбарцумовых. Сегодня мы публикауем удивительные воспоминании об отце Евгении Амбарцумове: известном петербургском священнике, отце Марии Евгеньевны Ильяшенко, супруги руководителя портала «Правмир» отца Александра Ильяшенко, матери 12 детей.
Отца Евгения Амбарцумова я помню с детства, когда он со своей семьей жил зимой у нас на даче. Времена были трудные, жить многим, особенно с маленькими детьми, было негде, и наш папа давал приют на нашей даче. На ней жила «няня Дуня», келейница схиигумении Фамари, мы сами приезжали на все выходные. Теснились зимой в одной комнате, зато был приют для близкой верующей семьи, и дом был жилой всю зиму.
Так через нашу дачу прошли три семьи: Апушкиных, Амбарцумовых и Калед, по несколько зим каждая. Летом они снимали какую-нибудь соседнюю дачу, найти было не так трудно; а вот зимнее жилье найти было не легко. Прожили так Амбарцумовы несколько лет — в Москве родились четверо старших детей: Алеша, Дима, Коля и Маша (из семерых). Потом Евгений Владимирович решил встать на путь отца — священника (погибшего в 37-м году в заключении). Он работал тогда заместителем директора Библиотеки Литературного института. В Москве стать священником ему было невозможно, он уехал в Ленинград.
Жизнь на даче основывалась на духовной близости семей наших родителей и Амбарцумовых, стремлении строить жизнь семей по христиански, как домашнюю церковь. Сохранить веру и передать ее детям, обеспечить христианский уклад во враждебном мире. Наша семья, как и у Амбарцумовых, и позже, у Калед — была многодетной. Это было редкостью и очень нелегко давалось. Общие трудности, общие задачи и принципы жизни легли в основу большой душевной близости и внутреннего согласия.
На 43-м родились четверо старших детей о. Евгения, или дяди Жени, как мы его часто называли (в этом был и элемент необходимой тогда конспирации). Три сына стали впоследствии священниками, дочь – матушкой. В 51-м году он поехал в Ленинград, там должен был стать священником. Татьяна Александровна, его жена, осталась с тремя малышами в ожидании четвертого.
В Ленинграде о. Евгения посвящал митрополит Григорий, но его скоро перевели из Ленинграда. За ним был митрополитом Гурий, открывавший, как наместник, Троице Сергиеву Лавру в 1946-м году, после этого бывший епископом в Ташкенте, где развил большую активность и дал приют многим священникам из репрессированных. Он попросил о. Евгения стать секретарем епархии. В 61-м году митр. Гурия перевели в Симферополь, где он и кончил свои дни. На его место стал митр. Никодим (сперва еще архиепископом); о. Евгений остался секретарем и при нем.
Есть фотография Евгения Владимировича и Глеба Александровича Каледы «на пороге решительных перемен» — первый становится священником, второй решился на женитьбу на сестре Евгения Владимировича, Лидии Владимировне. Амбарцумовы уехали в Ленинград.
Но связь нашей семьи с ними после их переезда не прервалась. О. Евгений довольно часто приезжал в Москву и старался зайти к старым знакомым поддержать общение. Заезжал он и к нам. Он стал секретарем митр. Никодима и одним из первых начал выезжать заграницу. Все поездки шли через Москву, даже в соседнюю Финляндию (такие были тогда порядки) — с заездом в Отдел Внешних сношений Патриархии с отчетом. Несмотря на занятость, находилась минутка — заглянуть к нам в Телеграфный переулок, у Чистых прудов, у Кировских ворот.
За обедом или ужином — рассказ о ленинградской жизни, о проблемах и событиях семьи, поделиться духовными впечатлениями о поездке. Рассказы эти были яркими и глубоко поучительными, несущими духовный заряд. Как часто позже я бывал разочарован от общения с батюшками, не умевшими дать высокий настрой своей беседе. Конечно, о. Евгений был богато одарен, и трудно ровнять всех по нему. Но еще он был нацелен на явную или неявную проповедь в каждую удобную минуту, в самом разном обществе, при любых обстоятельствах, не теряя времени на праздное слово.
Думается, — это настрой определенной части верующих интеллигентов той исповеднической эпохи. Сохранять и поддерживать свою веру было так трудно, и напрягали не только силы души, но и ума для разогревания ее в редкие минуты общения. Тут и традиция участников христианских студенческих кружков (его родителей и их друзей) — серьезный собранный душевный строй внутренней мобилизованности. Дух в нашей семье — родителей, бабушки был этому очень созвучен.
Помню, после поездки в Америку о. Евгений рассказывал, как хвалились в американских христианских домах, его принимавших, большим числом комнат, удобствами, холодильниками (все это так разительно отличалось от нашего быта). — «Но с ними нельзя говорить больше пятнадцати минут на серьезные темы. Они устают, не могут держать напряжения». В Финляндии, где он был одно время благочинным приходов Московской Патриархии, поразили западные нравы: кого-то из прихожан позвали вместе с ними на обед, а кого-то — только на кофе после обеда, и он ждал на крылечке, пока все обедали.
Е.Б.Пр. – В разгар новой волны хрущевских гонений на церковь о. Евгений находил пути для проповеди, – казавшиеся невозможными, фантастическими. Так, он устраивал в храме вечерние чтения с объяснением службы церковной, ее устава и смысла (помню, он и нам как-то рассказывал – Г.Б.Е.). Чтения эти привлекали множество молодежи. Отец Евгений обладал совершенно удивительным талантом, вернее, целым букетом талантов, в том числе, педагогическим. В любом обществе он находил слова – именно для этого круга слушателей, доходчивые, интересные, проникающие в душу. Других таких я никогда не встречала. Он брал очень глубоко. Например, в проповеди сопрягал евангельское чтение и Апостол дневной.
В годы хрущевских гонений о. Евгению приходилось во время поездок отвечать на острые вопросы о положении Церкви. Нельзя было и неправду сказать, нельзя было и признать правду прямо. Приходилось крутиться. Так, на вопрос — как мы, православные в России, допустили закрытие знаменитой Глинской пустыни, он ответил: «Если бы мы стояли вокруг Церкви так же дружно, всенародно, как после войны, никто бы не смог закрыть». Справедливое признание ослабления веры и нашей доли вины в происшедшем. И добавил: «А как же вы допускаете угасание Нового Валаама». Валаамский монастырь сохранился от разорения, так как отошел в годы революции к Финляндии. После финской войны 40-го года острова Валаама оказались советскими, но монахи ушли в Финляндию и основали Новый Валаам. Они очень неохотно принимали местных финнов, а русские эмигранты из других стран не шли в монастырь, так как требовалось принять финское гражданство. Но французское или американское гражданство перевешивало тягу к святыне и заботу о ее сохранении. В результате монастырь вымирал — самый молодой 60-летний послушник ухаживал за дряхлыми старцами. Похожее было и в русских монастырях на Афоне.
В другой раз о. Евгений рассказывал о ленинградских делах и проблемах. Как приходилось спасать неосторожных батюшек, попавшихся на нарушении советских порядков (крещение или отпевание на дому, распространение литературы, запретные темы при проповеди в храме). Приходилось и наказывать их и выводить из-под более сильного удара. Не все понимали сложность и опасность положения, не береглись от доносчиков и провокаторов, которыми их окружали власти. Делился о. Евгений впечатлениями от зарубежной литературы для ищущих веры, для молодежи и детей. У нас такого вовсе не было, — все подобное строго запрещалось, изымалось, каралось. Сам факт существования подобной литературы был важен, как и ее непривычная форма. «Вот обложка одной из книг — девушка плывет на лодке, отдавшись течению реки, и смотрит в небо». Доверие человека Богу, Его любви и заботе о нас, красота Божьего мира. Как заманчиво и непривычно, как хотелось бы приобщить к этому и наших людей.
Рассказывал, как строит общую исповедь: «Весь день проходит перед нашим мысленным взором. Начиная с утра, как встаем, выходим из дома, едем на работу. И в каждый момент что-то делаем не так, грешим. Так проходит весь день, со всеми нашими грехами по отношению к Богу и ближнему». В Москве и Ленинграде в те годы общая исповедь была обычным явлением, особенно в многолюдных храмах в дни праздников и постом. Многие батюшки проводили ее умело, духовно, вызывая покаянной настрой (индивидуальную исповедь в дополнение, кто мог, старались совершать по будням). О. Евгений не просто перечислял и объяснял грехи (на что отзывались согрешившие). Он умел связать нашу христианскую жизнь с жизнью, лежащей за стенами храма (что всячески разделялось, и не только властями). Я был на общей исповеди о. Евгения. Половина огромного собора исповедуются, необычное построение исповеди так ясно показывало наши грехи, хотя мы их порой и за грехи не считали. Он спорил с о. Стефаном (Сергеем Алексеевичем Никитиным, врачом и тайным священником, незадолго до этого вышедшим из подполья, вскоре епископом), который говорил: — «Мы у себя (в Днепропетровске, а раньше — в Ташкенте) будем всю ночь исповедовать, но уж без общей исповеди». — «А у меня, – отвечал о. Евгений, – в соборе порой тысяча человек и больше. Как справиться!» (наверное, в Ленинграде власти и не разрешили бы исповедь на всю ночь). Для плохо подготовленных, невнимательных к духовной жизни людей такая общая исповедь действительно раскрывала греховность даже неважных вроде бы проступков, расшевеливала душу к покаянию, учила внимательности к жизни души, ответственности за дела свои. Да и по времени общения для многих получалось больше, чем мог бы уделить им батюшка при многолюдстве – не умеющим ни осмыслить, ни назвать толком свои грехи.
А.В.Гоманьков – Вот пример, как о. Евгений умел выходить из самых трудных положений. Однажды в Совете по делам религии (филиале КГБ) его спросили, знаком ли он с Н.Е. Пестовым? Николай Евграфович Пестов был человек замечательный, старинный знакомый семьи Амбарцумовых еще по студенческим кружкам. Он был на особом счету в КГБ, так как активно проповедовал, несмотря на все запреты, размножал и давал читать религиозную литературу, что считалось уголовным преступлением, и даже хуже, — политическим. В гражданскую войну Н.Е. был коммунистом и чуть ли ни чекистом, а потом пришел к вере, вышел из партии. Отец Евгений ответил так: «Да, я с ним знаком. Это отец моего школьного товарища, погибшего на фронте». Знакомство было сведено к теме фронта и войны, – которые в те годы все покрывали.
Е.Б.Пр. – Посты секретаря епархии, благочинного зарубежных приходов, настоятеля большого собора требовали постоянных контактов с властями и компромиссов. О. Евгений старался использовать все возможности для пользы церкви, но за это приходилось дорого платить. От него стали уходить многие духовные дети, особенно из молодежи – молодежь не признает компромиссов. Помню его проповедь в день св. Митрофания Воронежского и Александра Невского. Он говорил, что один спорил с Петром Первым, отказался освящать дворец со статуями античных богов. А другой пошел на поклон в Орду ради блага страны. У каждого свой путь и свой подвиг. Помню, я внутренне негодовала на такое обоснование пути компромиссов. Другие выражали это резче. Как-то я попала на встречу его с молодежью в домашней обстановке. О. Евгений раздал нам прекрасно напечатанные иконы (заграничные, наверное) – тогда это была редкость и роскошь.
О. Евгений был настоятелем Владимирского собора на Петроградской стороне (Князь-Владимирского, теперь есть еще собор Владимирской иконы Богоматери). Потом — в кафедральном Троицком соборе Александро-Невской Лавры. Его замечательные проповеди привлекали множество народу, делали его близким тысячам прихожан. Потом, когда тяжелая болезнь стала сковывать, и он уже не мог быть настоятелем (например, участвовать в торжественных митрополичьих службах), митр. Никодим привлек его к преподаванию в Академии. До конца жизни он был почетным настоятелем Владимирского собора.
Для преподавания нужно было сдать экзамены за семинарию. О. Евгений сдал 25 экзаменов зараз, все блестяще (непревзойденный рекорд). Стал готовить диссертацию по творениям святителя Феофана Затворника. В лекциях, как и проповедях — вдохновлял, поднимал ум, дух и душу. Ему поручили курс «Конституции СССР», и в лекциях он рассказывал, как не на бумаге, а на деле выглядят отношения атеистической власти с Церковью и верующими, на что следует рассчитывать будущему священнику. Лекции были необычны, очень полезны, но вызывали нарекания властей.
В последний год о. Евгений с матушкой приезжали в Москву лечиться массажем по рекомендации старинных друзей — Утешевых. Курс его взбодрил, но не мог остановить болезни. Он ходил с трудом, сильно страдал и, конечно, был удручен будущим семьи – старшему из детей было чуть больше двадцати лет. Это были последние встречи с ним.
В Ленинград к Амбарцумовым я попал в 54 году (с пожилой петербуржкой, любовно показывавшей красоту города). Жили они тогда в Шувалово. Больше всего запомнился Петербург, Эрмитаж, Петергоф. От домика о. Евгения остались в памяти второй этаж, ощущение белой ночи, да особые петербургские цементные с мраморной крошкой надгробия на кладбище у церкви. Тогда впервые побывал у блаженной Ксении на Смоленском кладбище, в огромных (не по-московски) соборах. Грандиозный парадный верхний собор Николы Морского и маленький Шуваловский храм. Потом был уже в доме на Всеволожской. Соседом их был о. Михаил, позже архиеп. Мелитон, ректор Академии. Помнится усталость, занятость о. Евгения, многодетный загородный дом. На общение с детьми не хватало времени и сил (а уж он-то знал важность его!). — «Отец шел гулять и брал меня с собой, — рассказывал о. Дмитрий (первый из сыновей, пошедший по стопам отца). — И по дороге он как бы обдумывал свои дела и проблемы, мыслил вслух обо всем волновавшем. Тогда многое было мне непонятно, почти все. Но теперь я вспоминаю эти беседы, как самое важное». Как и со всеми, в общении с детьми был серьезен, целеустремлен, направлен на высокое. Таков был принцип о. Евгения — тянуть вверх, задавать высокую планку сразу, с любым человеком: в разговоре, в отношениях, в призыве к Богу.
В общении с ним зажигала открытость, горение веры, желание и умение поделиться ею с каждым, даже не готовым к этому. Это было так необычно, ведь мы жили в полу-подполье, привыкши скрывать духовную половину жизни и души. Многие привыкали лелеять и усугублять катакомбные настроения, отделять себя от неверующих, в своем кругу подчеркивать отличие, стену между «нами» и «ними».
У о. Евгения было иначе. Он стремился и умел снять барьеры и даже сквозь них нести веру вокруг. Помню его рассказ, как повезли в ленинградский филиал Кремлевской больницы причащать старых большевиков. И они каялись в деяниях по изъятию церковных ценностей, по преследованиям Церкви, в разорении храмов. После моей свадьбы дал немалую сумму на кооператив — «Отдашь когда-нибудь, кому тогда будет нужнее». Очаровал на всю жизнь мою жену — своей открытостью, отсутствием всего показного. Ему было чем очаровать.
Само лицо его излучало интерес к людям, к их внутренней жизни, доброжелательность. Кудрявая черная шевелюра и борода (он объяснял, как выстригают ему ее, а то уж очень густая), прекрасные большие глаза. Обаятельная улыбка располагала к себе всякого. Чувство юмора помогало преодолевать барьеры (и избегать фарисейской важности). Юмор — это тоже дар Божий. Однажды со смешком, так образно рассказывал, как сопровождал иностранцев по Кремлю, из-за жары не надел брюки под рясу и боролся с развевавшим ее ветром. Так заразительно смеялся, так лучился весельем. Никакого любования собой, напускной важности, превозношения.
В ноябре 1969 года пришло известие о кончине о. Евгения. У нас была трудная пора: папа и мама болели, трудно было с деньгами, папа затеял восстановление дачи, с которой так много было связано. Строил из бревен старого дома в Москве, у Симонова монастыря. В домике у соседей, где папа жил и где хранились вещи (и где одно лето прожили Амбарцумовы), случился пожар, многое сгорело. И тут звонок из Ленинграда с печальным известием… У папы случился инсульт. На похороны о. Евгения поехали мы с Андреем.
Помню огромный Владимирский собор, полный народа, пришедшего проститься с дорогим пастырем. Вынос гроба с телом после отпевания — толпы прихожан, не хотевших расставаться, не успевших проститься. Кладбище во Всеволожске и поминки в семинарии. Один автобус застрял в снегу, и мы раскачивали его. Все это вспомнилось почти 20 лет спустя (87-й год) на похоронах третьего сына о. Евгения, Николая — тоже священника и тоже рано умершего.
Позже — поездки в Ленинград, в Петербург. В годы после 1000-летия Крещения Руси — открытие храмов и святынь — Владимирского (иконы Богоматери) и Казанского соборов, часовни блаженной Ксении и Иоанновского монастыря на Карповке.
Семья о. Евгения — в гуще событий. Сыновья его Дима и Коля стали священниками до юбилея 1000-летия, старший Алексей — вскоре после. Матушкой в Ленинграде стала племянница о. Евгения Саша Каледа; вышел из подполья как священник о. Глеб Каледа. Священники теперь племянники — Иван и Кирилл Каледы; игумения Иулиания — Маша Каледа; матушка – дочь Маша (Ильяшенко). Уже и поколение внуков на церковной стезе: Яша и Илюша у о. Дмитрия, Женя — зять о. Алексея; учатся в семинарии другие внуки.
Младшее поколение помнит о. Евгения только по рассказам. Но и рассказчика не так легко найти — со дня его смерти прошло много лет. Целая эпоха отделяет нас от поколения, в котором он жил, трудился на Божьей ниве. Так нужен был бы он сейчас — с его верой и доверием к Богу, открытостью, жизнерадостностью, культурой, широким кругозором. Кажется, как умело предостерег бы он нас от «заносов» и перекосов современной церковной жизни, помог бы разобраться, научил. Нет, у каждого поколения свой путь, свои ошибки, свои труды. Чужим умом научиться нельзя, трудно. Но мы знаем, о. Евгению наши дела и беды не чужие, он по-прежнему о нас молится — со многими поколениями «прежде почивших отцов» и прадедов наших. А образ его вдохновляет нас, будет вдохновлять и учить.
