Маленькая принцесса. Глава 10,11. Индийский джентльмен. Рам Дасс

ГЛАВА 10
Индийский джентльмен

Подниматься на чердак к Саре было для Эрменгарды и Лотти небезопасно. Они никогда наперед не знали, застанут ли Сару; к тому же по вечерам мисс Амелия часто обходила спальни воспитанниц, проверяя, все ли легли. А потому Эрменгарда и Лотти лишь изредка навещали Сару, и та жила в одиночестве.

Спускаясь вниз, Сара чувствовала свое одиночество еще сильнее, чем на чердаке. Ей было не с кем поговорить, Если же ее посылали куда-то, то она шла по улицам среди спешащей толпы, и ветер рвал с нее шляпку, а дождь заливал башмаки, и она еще острее чувствовала свое одиночество. В те дни, когда она была принцессой Сарой и ездила по улицам в коляске или гуляла в сопровождении Мариэтт, прохожие часто оглядывались на девочку с оживленным лицом, одетую в красивую шубку и шляпку. Веселая, нарядная девочка всегда привлекает внимание. На улицах немало детей в старых потертых одеждах, но никто из прохожих не оглядывается на них с улыбкой.

Теперь, когда Сара спешила по запруженным тротуарам, ее словно не замечали. Она выросла, а так как ей приходилось донашивать те платья, что попроще, она понимала, что вид у нее и вправду странный. Все дорогие туалеты были проданы, а то, что осталось, ей предстояло носить, пока вконец не износится. Иногда, завидев свое отражение в зеркальной витрине магазина, она готова была рассмеяться; иногда же заливалась краской и, закусив губу, отворачивалась.

По вечерам, проходя мимо домов с освещенными окнами, Сара развлекалась тем, что заглядывала в них и придумывала разные истории про людей, которые сидели в тепле у камина или вокруг стола. Таким способом она познакомилась уже с несколькими семьями, жившими по соседству с пансионом мисс Минчин. Больше всех ей нравилась семья, которую она называла про себя Большой — не потому, что все ее члены были большого роста, нет, многие из них были совсем малы, но потому, что их было так много. Семья состояла из восьми детей, крепкой румяной матери, крепкого румяного отца, крепкой румяной бабушки и нескольких слуг и служанок.

Одних детей нянюшки на прогулку выводили, других — вывозили в детских колясках; порой дети собирались прокатиться в экипаже с матерью или бежали вечером к двери встречать отца. Они целовали его, прыгали вокруг, стаскивали с него пальто, рылись в карманах в поисках пакетиков со сластями или выглядывали в окна детской, подталкивая друг друга и смеясь, — словом, они всегда были заняты чем-то приятным, как всегда бывает в больших семьях. Сара полюбила их всех; она выбрала для них имена — романтичные имена, взятые из книг. Всему семейству она дала фамилию Монтморенси. Толстенькая светлокудрая малютка в кружевном чепчике звалась Этельберта Боучели Монтморенси; малютка постарше — Виолетта Чамли Монтморенси; малыш, который только начал ходить и у которого были такие толстые ножки, — Сидни Сесил Монтморенси. За ним шли Лилиана Эвангелина, Мод Мэрион, Розалинда Глэдис, Гай Клэренс, Вероника Юстасия и Клод Гарольд Гектор.

Однажды вечером произошел забавный случай, — впрочем, возможно, он был не так уж и забавен.

Старшие дети Монтморенси, судя по всему, собрались на детский праздник; когда Сара проходила мимо их двери, они как раз высыпали из дому, чтобы сесть в ожидавшую их коляску. Вероника Юстасия и Розалинда Глэдис, в белых, подвязанных лентами платьях с прошвами, уже сидели в коляске, а пятилетний Гай Клэренс, одетый в матроску, как раз садился в нее. Это был такой милый мальчуган с румяными щечками, голубыми глазами и круглой кудрявой головой, что Сара совершенно забыла и про тяжелую корзинку в руках, и про свое потрепанное пальтишко. Она забыла обо всем — так ей хотелось посмотреть на него. И она остановилась.

Дело было на Рождество, и маленькие Монтморенси наслышались рассказов о бедных детях, которые голодают и зябнут и у которых нет ни мамы, ни папы, чтобы положить им в чулок подарки или взять в театр на пантомиму. В этих рассказах добрые люди (а иногда и маленькие мальчики и девочки с нежными сердцами) всегда дарили бедным детям деньги или щедрые подарки, а не то вели их домой, чтобы накормить вкусным обедом. В тот день Гая Клэренса как раз до слез растрогала такая история (им ее прочитали вслух) — он горел желанием найти такую девочку и подарить ей шестипенсовик, который лежал у него в кармане. Целого шестипенсовика ей хватит, конечно, чтобы прожить в довольстве всю жизнь, — он в этом не сомневался. Шестипенсовик лежал у Гая Клэренса в кармане его коротких штанишек. Он ступил на красную дорожку, положенную на тротуар от подъезда к экипажу. Розалинда Глэдис села в коляску и подпрыгнула на сиденье, чтобы проверить упругость пружин; и в эту минуту он увидел Сару. Держа в руке старую корзинку, Сара стояла на тротуаре в обтрепанном платье и шляпке и жадно смотрела на него.

Гай Клэренс решил, что у нее такие глаза потому, что она, должно быть, давно не ела. Откуда ему было знать, что ее мучает не голод, а тоска по доброй и веселой жизни, какой наслаждалось это семейство. Достаточно было взглянуть на румяное личико мальчика, чтобы почувствовать это, — Саре так и хотелось схватить его в объятия и расцеловать. Но Гай Клэренс видел только, что глаза у нее большие, а ноги худенькие, что одета она бедно и держит в руках простую корзинку. Он сунул руку в карман, нащупал шестипенсовик и подошел к ней с милостивой улыбкой.

— Вот тебе, бедная девочка, — сказал он. — Возьми этот шестипенсовик. Я тебе его дарю.

Сара вздрогнула. Она вдруг поняла, что выглядит так же, как те бедные дети, которых она видела в свои счастливые дни: они тоже стояли на тротуаре и смотрели, как она выходит из коляски. А она так часто подавала им. Она вспыхнула, потом побледнела: она не могла взять монетку у этого милого мальчика.

— О нет! — воскликнула она. — Благодарю — но я никак не могу взять.

Ее голос бы так непохож на голоса маленьких нищих, а вся манера была исполнена такого благородства, что Вероника Юстасия (которую на самом деле звали Джэнет) и Розалинда Глэдис (которую звали Нора) высунулись из коляски и прислушались.

Однако Гай Клэренс не желал принимать отказа. Он сунул монету Саре в руку.

— Нет уж, возьми! — твердо сказал он. — Купи себе что-нибудь поесть. Ведь тут целых шесть пенсов!

Он глядел на Сару с такой прямотой и участием, что она поняла: если она не возьмет монетку, он огорчится до глубины души. Отказать ему было бы жестоко. И Сара спрятала свою гордость, хоть щеки ее и вспыхнули.

— Спасибо, — сказала она. — Ты такой добрый, такой добрый и милый мальчик!

Гай Клэренс весело прыгнул в коляску, а Сара пошла своей дорогой. Она старалась улыбнуться, но в глазах у нее стояли слезы. Конечно, она знала, что вид у нее обтрепанный и неказистый, но до сего дня никто не подавал ей милостыню.

Когда коляска Большой семьи отъехала, дети принялись с жаром обсуждать происшествие.

— Ах, Дональд (так на самом деле звали Гая Клэренса), — с тревогой сказала Джэнет, — зачем ты подал этой девочке милостыньку? Она не нищенка, я убеждена!

— И говорит она совсем не так, — воскликнула Нора. — И лицо у нее совершенно не такое!

— Ведь она не просила милостыни, — продолжала Джэнет. — Я так боялась, что она на тебя рассердится. Знаешь, это неприятно, когда тебя принимают за нищенку!

— Она не рассердилась, — возражал Дональд немного смущенно, но твердо. — Она улыбнулась и сказала, что я очень добрый. Добрый и милый! Так и сказала. — И он упрямо повторил: — Ведь я ей отдал целый шестипенсовик!

Джэнет и Нора переглянулись.

— Нищенка никогда бы так не сказала, — решила Джэнет. — Она бы сказала: «Спасибо, барчук, спасибо, сэр!» — и, может быть, присела бы.

С этих пор Большая семья стала с таким же интересом наблюдать за Сарой, как и она за ними, хотя Сара об этом не догадывалась. Стоило ей появиться на улице, как из окна детской кто-то выглядывал, а по вечерам, сидя у камина, вся семья говорила о ней.

— Она вроде служанки в пансионе, — сообщила раз Джэнет. — У нее, кажется, никого нет. Она, должно быть, сирота. Только она не нищенка, хоть и одета так плохо.

С тех пор в Большой семье стали называть Сару «девочкой, которая не нищенка»; конечно, это было очень длинное имя, иногда, когда младшие дети произносили его залпом, получалось очень смешно.

А Сара провертела в монетке дырочку и, продев в нее узенькую ленточку, стала носить на шее. Она еще больше полюбила Большую семью — и вообще всех, к кому у нее лежала душа. Ее привязанность к Бекки день ото дня росла; она полюбила и своих маленьких учениц и с удовольствием ждала уроков французского языка, которые давала им дважды в неделю. Маленькие ученицы ее обожали — когда она входила в классную, каждая старалась подойти к ней поближе и взять ее за руку. Сердце у Сары оттаивало, когда они жались к ней.

В конце концов Сара подружилась и с воробьями: стоило ей встать на стол, высунуться в окно и почирикать, как в ответ тотчас раздавался щебет и плеск крылышек; стайка скромных городских птах слеталась на черепичную крышу, чтобы поболтать с ней и поклевать крошек, которые она им кидала. А Мельхиседек проникся к ней таким доверием, что порой приводил с собой миссис Мельхиседек или кого-нибудь из детей. Она с ним беседовала, а он глядел так, словно все понимал.

Зато к Эмили, которая только сидела и молча взирала на все происходящее, Сара теперь испытывала какое-то странное чувство. Оно возникло в минуту отчаяния. Саре хотелось бы верить, что Эмили ее понимает и жалеет; она старалась представить себе, что это так. Ей грустно было бы думать, что ее подружка ничего не чувствует и не слышит. Иногда Сара сажала Эмили в креслице, а сама устраивалась на красной скамеечке напротив и, глядя на нее, выдумывала всякие истории, пока ее не охватывал страх. Особенно страшно бывало ночью, когда вокруг царила тишина, лишь изредка нарушаемая писком или возней родни Мельхиседека. Больше всего Сара любила воображать, что Эмили — добрая колдунья, которая ее защищает. Порой, когда она долго так фантазировала, она приходила в такое волнение, что начинала задавать Эмили вопросы, — ей казалось, что Эмили вот-вот ей ответит. Но Эмили молчала.

«Впрочем, я тоже редко отвечаю, — утешала себя Сара. — Я всегда стараюсь промолчать. Когда тебя оскорбляют, лучше всего не отвечать ни слова, а только смотреть и думать. Мисс Минчин просто бледнеет от ярости, когда я так поступаю, а мисс Амелия и ученицы пугаются. Если не терять самообладания, люди понимают, что ты их сильнее: у тебя хватает силы сдержать свой гнев, а они не могут и говорят всякие глупости, о которых потом жалеют. С гневом ничто не сравнится по силе — кроме самообладания, ведь оно может обуздать гнев. Не отвечать врагам — это хорошо. Я почти никогда не отвечаю. Может, Эмили еще больше на меня похожа, чем я сама. Может, она даже друзьям предпочитает не отвечать. А все хранит у себя в сердце».

Но как ни старалась Сара утешиться, это было нелегко Когда после целого дня беготни по городу она возвращалась, промокшая и голодная, домой, а ее опять посылали на холод, под ветер и дождь, ибо никто не хотел помнить, что она всего лишь ребенок, что она продрогла и что ее худенькие ножки устали; когда вместо благодарности ее награждали лишь бранью и презрительными взглядами; когда кухарка была особенно груба и сварлива, а мисс Минчин — не в духе; когда воспитанницы пересмеивались между собой, глядя на ее обтрепанное платье, — тогда Саре не всегда удавалось утешить фантазиями свою израненную, гордую, одинокую душу. А Эмили сидела, выпрямившись в своем креслице, и молча взирала на нее.

Как-то вечером Сара поднялась к себе, голодная и прозябшая после долгого трудного дня. В груди ее бушевала буря — взгляд Эмили показался ей таким пустым, а набитые опилками руки и ноги такими невыразительными, что Сара вышла из себя. У нее не было никого, кроме Эмили, — ни души в целом свете. А Эмили сидела себе и молчала.

— Я скоро умру, — сказала Сара.

Эмили все так же безмятежно взирала на нее.

— Я больше не могу, — произнесла бедная Сара, дрожа всем телом. — Я знаю, что умру. Я иззяблась… промокла… я просто погибаю от голода. Сегодня я столько ходила, и никто меня даже не поблагодарил! Все только бранили с утра и до ночи. А вечером я не смогла найти какого-то пустяка, за которым меня посылала кухарка, — и меня оставили без ужина. И какие-то люди засмеялись, когда я поскользнулась и упала в грязь. Я вся в грязи. А они смеялись. Ты слышишь?

Она посмотрела на спокойное лицо и стеклянные глаза Эмили — гнев и отчаяние охватили ее. Она схватила Эмили, швырнула на пол — и разрыдалась. Это Сара, которая никогда не плакала!

— Ты просто кукла! — закричала она. — Просто кукла… кукла… кукла! Тебе все равно. Ты набита опилками! У тебя нет сердца! Ты ничего не чувствуешь! Ты кукла!

Эмили бесславно лежала на полу с заброшенными за голову ногами и отбитым кончиком носа; впрочем, она не потеряла своего спокойствия, даже достоинства. Сара закрыла лицо руками. Крысы за стеной завозились, забегали, запищали: это Мельхиседек наказывал кого-то из детей.

Понемногу Сара перестала плакать. Потерять самообладание — было настолько не похоже на нее, что она удивилась. Она подняла голову и поглядела на Эмили, которая краем глаза тоже смотрела на нее, на этот раз даже как будто с сочувствием. Сара нагнулась и подняла Эмили с пола. Ее охватило раскаяние. Она даже слегка посмеялась над собой.

— Ах, Эмили, ты не виновата, что ты — кукла, — сказала Сара со вздохом. — Джесси с Лавинией не виноваты, что у них нет сердца. Все мы разные. Может, ты даже лучше, чем другие куклы.

Она поцеловала Эмили и, отряхнув ее платье, посадила назад в креслице.

Саре давно хотелось, чтобы кто-нибудь поселился в пустовавшем рядом доме, — ведь соседнее слуховое окно было так близко от нее. Как было бы хорошо, если бы в один прекрасный день окно соседнего чердака распахнулось и оттуда выглянула девочка!

«Если она мне понравится, — размышляла Сара, — я с ней поздороваюсь для начала, а там посмотрим, всякое может случиться. Только, скорее всего, на чердаке поселят служанку».

Однажды утром Сара возвращалась домой после продолжительного отсутствия — она побывала в мясной, бакалейной и булочной. Вдруг она с радостью увидела, что, пока ее не было, к соседнему дому подъехал фургон. Все дверцы его были распахнуты, носильщики вынимали мебель, тяжелые ящики и вносили в дом.

— В дом въезжают жильцы! — обрадовалась Сара. — Вот замечательно! Ах, вот бы на чердаке поселился кто-то приятный!

Ей так хотелось присоединиться к зевакам, стоявшим на тротуаре и наблюдавшим за носильщиками! Если б она могла посмотреть на мебель новых жильцов, мелькнуло у нее в голове, она бы сумела составить представление о них самих. «У мисс Минчин все столы и стулья похожи на нее, — думала Сара. — Я это тут же заметила, хотя была тогда совсем маленькой. Я потом папочке сказала, а он засмеялся и согласился. А у Большой семьи, я просто уверена, кресла и диваны удобные, мягкие, а обои в красный цветочек. И все у них в доме веселое, теплое, доброе и счастливое, как они сами».

В тот же день Сару послали в зеленную за петрушкой; поднимаясь на улицу из полуподвала, где была расположена кухня, она увидела на тротуаре мебель, вынутую из фургона. Сердце у Сары радостно забилось, словно она встретилась со старыми друзьями. На тротуаре стояли красивый тиковый стол, стулья с великолепной резьбой и ширмы с роскошной восточной вышивкой. От этих вещей на Сару повеяло чем-то родным и близким. Такие вещи она видела в Индии. А точно такой же резной столик из тикового дерева папа прислал ей из Индии — только мисс Минчин потом забрала его вместе со всем остальным!

«Какие красивые вещи, — подумала Сара. — Они принадлежат, верно, хорошему человеку. Все такое великолепное. Видно, это богатая семья».

Весь день к дому подъезжали фургоны с мебелью. И Сара, несколько раз выходившая из дому, имела возможность посмотреть на вещи, которые вносили в дом. Она верно догадалась: новые соседи были люди состоятельные. Мебель была богатой и красивой, к тому же у них было немало восточных вещей. Из фургонов вынимали чудесные ковры, украшения, шторы, книги, картины. Книг было столько, что их хватило бы на хорошую библиотеку! И еще там была великолепная статуя Будды.

«Кто-то из этой семьи жил в Индии, — думала Сара. — Они привыкли к индийским вещам и любят их. Как я рада! Я буду знать, что рядом друзья, даже если никто не выглянет из слухового окна».

А когда вечером Сара принесла для кухарки молока (каких только поручений ей не давали!), она увидела что-то еще более интересное. Красивый и румяный мистер Монтморенси перешел площадь и спокойно взбежал по ступенькам, ведущим к парадной двери соседнего дома. Он взбежал как свой человек, которому предстоит множество раз входить и выходить из этого дома. Он пробыл в доме довольно долго, но несколько раз выходил и давал распоряжения носильщикам, словно имел на то право. Было ясно, что он друг людей, снявших дом, и готовит дом к их приезду.

«Если у наших новых соседей есть дети, — размышляла Сара, — то маленькие Монтморенси, наверно, будут приходить к ним играть. Вдруг они когда-нибудь и на чердак поднимутся — просто так, посмотреть…»

Бекки, закончив вечером работу, навестила свою соседку по «камере» и принесла целый ворох новостей.

— В соседнем доме, мисс, будет жить индийский джентльмен, — рассказывала она. — Не знаю, черный он или белый, только он из Индии. Он очень богат и болен, а джентльмен из Большой семьи его поверенный. На индийского джентльмена всякие беды свалились, вот он и загрустил и разболелся. Он идолам поклоняется, мисс. Язычник он, молится камню и дереву. Я своими глазами видала, как ему в дом идола вносили. Пусть бы кто послал ему молитвенник. Молитвенник можно дешево купить.

Сара засмеялась.

— Вряд ли этот джентльмен поклоняется идолу, — сказала она. — Некоторым нравится держать их в доме, потому что на них интересно смотреть. У моего папы тоже был такой, очень красивый, но он ему не молился.

Однако Бекки предпочла остаться при том мнении, что новый сосед — «язычник». Так он казался ей гораздо интереснее, чем если бы был обыкновенным джентльменом и ходил бы, как все, в церковь с молитвенником в руках. В тот вечер Бекки допоздна засиделась у Сары, рассуждая о том, какими будут новый сосед, его жена (если у него есть жена) и дети (если у него есть дети). Сара заметила, что в глубине души Бекки очень хотелось, чтобы все они были темнокожими, носили тюрбаны, а главное, были «язычниками».

— Я рядом с язычниками, мисс, никогда не жила, — призналась Бекки. — Интересно бы посмотреть, какие они.

Прошло несколько недель, прежде чем Бекки смогла удовлетворить свое любопытство; оказалось, однако, что у нового соседа нет ни жены, ни детей. Он был человек одинокий, без родных и близких, здоровье его было расстроено, а состояние души невеселое.

Однажды к соседнему дому подкатила карета. Когда лакей соскочил с козел и открыл дверцу, из кареты вышел мистер Монтморенси, а за ним — сиделка в форменном платье. Из дома выбежали два лакея и высадили из кареты закутанного в меха худого, как скелет, человека с печальным, измученным лицом. Его внесли в дом, а мистер Монтморенси с озабоченным видом последовал за ним. Вскоре после этого к дому подъехала другая карета — из нее вышел врач и направился к больному.

— Знаешь, Сара, — зашептала Лотти во время французского урока, — рядом с нами теперь живет ужасно желтый джентльмен. Как по-твоему, он китаец? В учебнике географии сказано, что китайцы все желтые.

— Нет, он не китаец, — тоже шепотом ответила Сара. — Он очень болен… Продолжай, Лотти. «Non, monsieur. Je n’ai pas le canif de mon oncle» .

Так началась история индийского джентльмена.

ГЛАВА 11

Рам Дасс

Иногда даже над площадью бывали чудесные закаты. Вернее, куски заката, которые можно было увидеть меж трубами над крышей. Из кухни, как ни высовывайся в окошко, их было не видать; о них можно было лишь догадываться: воздух вдруг на несколько минут розовел, и кирпичи приобретали теплую, мягкую окраску, и где-то огнем вспыхивало оконное стекло. Впрочем, было одно место, откуда открывалось все великолепие закатов: пламенеющие на западе алые и золотые облака, багровые тучи, окаймленные ослепительной полоской света, или легкие, розоватые клочья, которые при ветре неслись, словно голуби, по синему небу. Все это можно было увидеть из слухового окна, а заодно и подышать чистым воздухом.

Когда площадь вдруг хорошела и начинала волшебно светиться, несмотря на покрытые сажей деревья и решетки, Сара понимала: в небе что-то происходит. Если ей удавалось ускользнуть, она спешила наверх, влезала на стол и, высунувшись по пояс из окна, глубоко вздыхала и обводила взглядом небо. В эти минуты ей казалось, что небо и все вокруг принадлежит ей одной. С других чердаков никто на небо никогда не глядел. Обычно слуховые окна были закрыты, а если их и открывали для проветривания, то никто к ним даже близко не подходил.

Сара стояла, подняв лицо к синему небу, которое, казалось, было совсем близко; порой она обращала взор к западу, где таяли и плыли облака, окрашиваясь в розовые, багровые, снежно-белые и пурпурные тона, образуя то горные вершины, у подножий которых лежали бирюзовые, янтарные и изумрудные озера, то острова в неведомых морях, то стройные перешейки, соединяющие сказочные страны.

Были там места, куда, казалось, можно было подняться — стать там и ждать, когда все наконец растает и ты унесешься вдаль. Так, по крайней мере, думалось Саре; в ее глазах ничто не могло сравниться с красотой закатного неба. Она смотрела на него, высунувшись из слухового окна, а воробьи меж тем чирикали на черепицах, освещенных мягкими лучами заходящего солнца. Саре казалось, что воробьи щебетали особенно умиротворенно, когда в небе происходили все эти чудеса.

На следующий день после приезда индийского джентльмена закат был особенно великолепен. К счастью, случилось так, что к вечеру вся работа на кухне была закончена, Сару никуда не послали, и ей удалось ускользнуть на чердак.

Она взобралась на стол и высунулась в окно. Удивительное зрелище открылось ее глазам. Потоки расплавленного золота волнами заливали западную часть небосклона, воздух заполнил шафрановый свет, и птицы, перелетающие над кровлями домов, казались в этом свете черными.

— Сегодня закат волшебный, — тихонько произнесла Сара. — Мне почти страшно… кажется, будто сейчас случится что-нибудь необыкновенное. Волшебные закаты всегда на меня так действуют.

Внезапно она услышала какой-то звук в нескольких шагах от себя — и повернула голову. Звук был странный, будто кто-то тихонько верещал надтреснутым голосом. В соседнем окне, откуда доносился звук, тоже любовались закатом! Только это была не девочка и не служанка, а темнолицый индус с блестящими глазами; на нем была белая одежда, а на голове — белоснежный тюрбан. «Ласкар!» — мелькнуло у Сары в голове. Он держал на руках обезьянку, которая прижималась к нему и что-то по-своему болтала.

Сара взглянула на индуса — а индус взглянул на Сару. Она подумала, что лицо у индуса грустное. «Верно, скучает по дому», — решила Сара. Она не сомневалась, что он поднялся наверх, чтобы взглянуть на солнце, по которому истосковался, — ведь в Англии оно показывается редко.

Сара внимательно посмотрела на индуса, а потом улыбнулась ему. Она знала, что улыбка, пусть даже незнакомого человека, может утешить в горе. Ее улыбка явно обрадовала индуса.

Лицо его просияло, и он улыбнулся в ответ, сверкнув ослепительными зубами. Дружеское участие, светившееся в Сариных глазах, всегда подбадривало людей.

В эту минуту обезьянка выскользнула из рук индуса. Она была проказлива и всегда готова пошалить; возможно, вид девочки взволновал ее. Обезьянка прыгнула на крышу и, с криком пронесясь по черепицам, вскочила Саре на плечо, а оттуда — на чердак. Сара радостно засмеялась. Конечно, она понимала, что обезьянку надо отдать ее хозяину, если хозяином был ласкар. Но как это сделать? Удастся ли ее поймать? А что если она не дастся в руки, выскочит на крышу и убежит? Нет, этого допустить нельзя. Возможно, обезьянка принадлежит бедному больному и он к ней привязан.

Сара обернулась к ласкару, радуясь, что еще немного помнит хинди: она выучила этот язык, когда жила с отцом в Индии. Ласкар ее поймет.

— Поймать ее? Она мне дастся? — спросила Сара на хинди.

При звуках родного языка лицо индуса изменилось от изумления, а потом радостно вспыхнуло. Бедняге, верно, показалось, что вмешались сами боги — добрый милый голос прозвучал словно с неба. Сара сразу поняла, что ласкар знает, как говорить с детьми европейцев. Он рассыпался в благодарностях. Он покорный слуга мисси сахиб. Обезьянка хорошая и не кусается, но поймать ее, к несчастью, нелегко. Скачет то туда, то сюда с молниеносной быстротой. Проказница, но не злая. Рам Дасс ее знает словно собственного ребенка. Рам Дасса она иногда слушается, но не всегда. Если мисси сахиб позволит, Рам Дасс пройдет по крыше к ее окну, влезет в комнату и поймает негодницу. Впрочем, он тут же смутился: не сочтет ли Сара это предложение вольностью с его стороны? Не откажет ли ему?

Но Сара тотчас согласилась.

— А вы можете перейти по крыше? — спросила она.

— Сию минуту, — ответил индус.

— Тогда идите, — сказала Сара. — Она там мечется по комнате. По-моему, она испугалась.

Рам Дасс вылез в окно и с такой легкостью прошел по черепицам, будто всю жизнь только тем и занимался, что лазал по крышам. А потом скользнул в Сарино окно и бесшумно спрыгнул на пол. Оказавшись в комнате, он повернулся к Саре и, сложив руки, поклонился. Обезьянка увидела его и тихонько взвизгнула. Рам Дасс поспешил закрыть окно и стал ловить обезьянку. Это оказалось нетрудно. Несколько минут обезьянка, словно играя, шаловливо увертывалась от него, а потом прыгнула к нему на плечо и с криком обхватила его за шею цепкой морщинистой лапкой.

Рам Дасс почтительно поблагодарил Сару. Она видела, что индус с одного взгляда оценил нищету и убогость ее жилища, но делает вид, что их не замечает, и говорит с ней так, словно она дочь сиятельного раджи. Поймав обезьянку, Рам Дасс поспешил уйти. Он задержался только для того, чтобы еще раз выразить Саре глубокую и почтительную благодарность за ее снисходительность и доброту. Эта маленькая негодница обезьянка не такая злая, как кажется, и порой очень забавляет его господина, который болеет. Он бы очень огорчился, если бы его любимица пропала. Затем Рам Дасс снова поклонился, сложив руки, вылез в окно и прошел по крыше с той же легкостью, что и его маленькая подопечная.

После его ухода Сара постояла в раздумье посреди комнаты. Его лицо, манеры, костюм и глубочайшая почтительность напомнили ей о прошлом. Ей показалось странно, что ее, простую служанку, которую какой-нибудь час назад осыпала бранью кухарка, еще не так давно окружали люди, обращавшиеся с ней так же почтительно, как и Рам Дасс. Это были ее слуги, ее рабы. Они кланялись, когда она шла мимо, и чуть ли не касались лбами земли, когда она к ним обращалась. Все это минуло, словно сон, и никогда не вернется. Что может теперь измениться в ее жизни? Она знала, какое будущее готовит ей мисс Минчин. Пока она слишком юна для того, чтобы быть учительницей, она будет служанкой; в то же время от нее будут требовать, чтобы она не забывала того, чему научилась, и даже какими-то неведомыми путями продолжала учиться. Свободные вечера она должна проводить за занятиями; она знала, что с нее строго взыщут, если она не будет продвигаться вперед. Мисс Минчин понимала: Сара так жаждет знаний, что ей не нужны педагоги. Дайте ей книги — она будет глотать их одну за другой и запомнит все наизусть, а через несколько лет станет хорошей учительницей. Вот что ей предстоит: когда она вырастет, она будет так же с утра до ночи трудиться в классной, как сейчас трудилась на кухне. Конечно, придется ее немного приодеть, впрочем, оденут ее в простое и грубое платье, чтобы она в нем выглядела словно служанка. Вот и все, что ее ждет. Сара стояла посреди комнаты и думала о своем будущем.

Потом в голове у нее снова мелькнула одна мысль — щеки ее вспыхнули, глаза заблестели. Она выпрямилась и вскинула голову.

«Что бы ни случилось, — сказала она про себя, — одного они не смогут у меня отнять. Пусть я хожу в лохмотьях, но в душе я все же принцесса. Легко быть принцессой, если на тебе платье из золотой парчи. А вот попробуй остаться ею в другое время, когда никто и не подозревает о том, что ты принцесса. Мария Антуанетта оставалась королевой и тогда, когда ей оставили одно черное платье и заточили в тюрьму, когда голова ее побелела, когда ее оскорбляли и звали «вдовушкой». В это время она была королевой еще больше, чем в те дни, когда ее окружали блеск и веселье. Мне она больше всего нравится именно в это время. Она не дрогнула перед ревущими толпами. Она была их сильнее — пусть даже они отрубили ей голову».

Это была не новая мысль — Сара уже не раз обращалась к ней. Эта мысль поддерживала ее в самые трудные дни, когда на ее лице появлялось выражение, непонятное мисс Минчин, а потому выводящее ее из себя: ей казалось, что в глубине души Сара живет жизнью, которая поднимает ее над остальными. Она словно не слышит брани и оскорблений, а если и слышит, то не обращает на них никакого внимания. Иногда, делая Саре строгий выговор, мисс Минчин замечала, что та смотрит на нее спокойно, не по-детски, с гордой усмешкой в глазах. Мисс Минчин не знала, что в эти минуты Сара про себя говорит: «Вам, мисс Минчин, и в голову не приходит, что вы говорите все это принцессе. Стоит мне только кивнуть — и вас тотчас отправят на эшафот. Я этого не делаю лишь потому, что я принцесса, а вы — жалкая, глупая, злая и грубая женщина, и не умеете быть другой».

Эти фантазии чрезвычайно занимали и развлекали Сару; странно, но они ее утешали, и это было хорошо. Она никогда не отвечала грубостью или злобой на грубость и злобу окружающих.

«Принцессе надо быть вежливой», — говорила она себе. Когда служанки, беря пример с хозяйки дома, бранили ее и оскорбляли, Сара, гордо подняв голову, отвечала им так учтиво, что они совершенно терялись.

— У этой девчонки такие манеры, будто она как сейчас из Букингемского дворца , — с усмешкой говорила иногда кухарка. — Я, бывает, на нее наброшусь, но она никогда себя не забывает. «Пожалуйста» да «простите», «будьте так добры» да «могу я вас потревожить?» — так и сыплет всякими словечками.

На следующее утро после встречи с Рам Дассом и его обезьянкой Сара занималась французским со своими маленькими подопечными. Закончив урок, она собирала тетрадки, размышляя о том, чего только не приходилось делать королям и королевам в изгнании. Альфреду Великому , например, жена пастуха велела напечь лепешек; когда же лепешки подгорели, она отвесила королю оплеуху. Вот, верно, испугалась, когда узнала, кто это был! Хорошо бы мисс Минчин узнала, что Сара — принцесса, настоящая принцесса, хоть и ходит в худых башмаках!.. При этой мысли в глазах у Сары появилось выражение, которое особенно раздражало мисс Минчин. Мисс Минчин, которая как раз стояла рядом, не могла этого стерпеть: она пришла в ярость, подбежала к Саре и надавала ей пощечин — совсем как жена пастуха королю Альфреду. Сара вздрогнула и, пробудившись от своих мечтаний, на миг застыла. От неожиданности у нее перехватило дыхание. Затем, сама не зная почему, она тихонько рассмеялась.

— Чему вы смеетесь, дерзкая, наглая девчонка? — вскричала мисс Минчин.

Сара уже овладела собой, вспомнив, что она принцесса. Щеки у нее пылали от нанесенных ей ударов.

— Я думала, — ответила она.

— Сейчас же просите у меня прощения, — потребовала мисс Минчин.

После минутного колебания Сара ответила:

— Я готова просить у вас прощения за смех, если он вам показался обидным, но не за то, что думала.

— О чем вы думали? — вопрошала мисс Минчин. — Как вы смеете думать? Что вы думали?

Джесси захихикала и толкнула локтем Лавинию. Ученицы подняли глаза от книжек и прислушались. Когда мисс Минчин нападала на Сару, они всегда с интересом слушали. Сара порой так странно отвечала — и совсем не боялась! Она и сейчас не испугалась, хотя щеки ее горели, а глаза сверкали.

— Я думала, — ответила она учтиво и с достоинством, — что вы сами не знаете, что творите.

— Не знаю, что творю? — переспросила мисс Минчин, задыхаясь от гнева.

— Да, — подтвердила Сара. — И еще я думала, что бы случилось, если бы я была принцессой и вы бы ударили меня… как бы я поступила? А потом я подумала, что, будь я принцессой, вы бы никогда не решились меня ударить, что бы я ни сделала и что бы ни сказала. Я подумала, как бы вы удивились и испугались, если бы вдруг узнали…

Сара настолько живо все себе представила и говорила с такой уверенностью, что даже мисс Минчин прислушалась к ее словам. Этой ограниченной, лишенной всякого воображения женщине на миг почудилось, что, если Сара говорит так уверенно, значит, за ней действительно стоит какая-то сила.

— Что узнала? — воскликнула она. — Что?

— …что я и вправду принцесса и могу поступать, как хочу.

Девочки с изумлением смотрели на Сару. Лавиния всем телом подалась вперед, чтобы не пропустить ни слова.

— Ступайте в свою комнату! — вскричала, задыхаясь, мисс Минчин. — Сию же минуту! Убирайтесь отсюда! Всем остальным заняться своим делом!

Сара слегка поклонилась.

— Извините, что я засмеялась, если вам это показалось невежливым, — произнесла она и вышла, оставив мисс Минчин бороться со своим гневом.

Девочки пригнулись над учебниками и зашептались.

— Нет, ты заметила? Заметила, какой у нее был чудной вид? — зашептала Джесси. — Ты знаешь, я совсем не удивлюсь, если вдруг откроется, что она совсем не та, за кого мы ее принимаем. А вдруг так оно и есть?!