Дни

— Людмила Васильевна, расскажите о своем детстве, семье.

— Я родилась в 1921 году в Витебске, в Белоруссии, в православной, церковной семье. И меня, конечно, крестили. И там сначала, по-моему, не было особых гонений на веру. Рядом с нами была действующая церковь, люди туда ходили. В 1930 году мы переехали в Павловск, около Ленинграда, и там я уже пошла в школу. В это время в Павловске, как я помню, было три храма. Сначала мы ходили в церковь, и никто не запрещал. Но потом в школе начали пропаганду против религии. Однако мы продолжали ходить. Потом стали церкви постепенно закрывать.

4_bwx_61f1774d

Вы были свидетелем того, как это происходило?

— С одним из храмов, куда мы постоянно ходили и общались там со священником, получилось следующее. Мама работала тогда в райисполкоме. И вдруг она слышит разговор служащих: «Завтра пойдем закрывать церковь». Речь шла как раз о том храме, прихожанами которого мы были. Мама пошла и предупредила священника. Но я ничего не знаю о том, что с ним стало в дальнейшем. Я в это время училась и, возможно, по-детски не очень интересовалась. Хотя к священнику этому я ходила. Помню, он нам сирень давал весной из своего сада.

Другой храм был далеко от нас, в военном городке. Мы туда никогда не ходили, поэтому, когда именно его закрыли, я не могу сказать. Но уже до войны он был закрыт. Он стоял в ужасном состоянии, потому что танки в него въезжали и Бог знает, что было. Сейчас его восстановили, а служат там давно[1]. После восстановления я туда довольно часто ездила, пока силы были.

Третий храм — самый старинный, в честь Марии Магдалины, построенный (вместе с госпиталем) императрицей Марией Федоровной[2]. О его закрытии мы просто узнали позже как о случившемся факте. Там организовали фабрику, сначала — игрушек, потом — еще какую-то.

Еще была часовенка на рынке. Ее тоже закрыли при нас. Нас не предупреждали, конечно, что закрывают. Придешь — закрыто, и все.

 — А как это воспринималось?

— Переживали, очень жалко было. Все церковные неполадки, неустройства переживались очень, но между собой обсуждали, среди своих. Было очень печально, и все. Понимаете, люди разобщены были, работали отдельно, кто где. Связей особенно не было.

 — После того, как в Павловске закрыли храмы, вы куда-то ездили на службу?

— Рядом у нас был Пушкин, ранее — Детское Село, теперь — Царское Село. Мы ходили туда в Знаменскую церковь, которая позже, при немцах, была закрыта[3]. Однако уже не постоянно ходили, довольно редко.

 — У вас верующая семья, вы вспоминаете какие-то традиции, например, совместную молитву? Как вас воспитывали?

— Нет, совместной молитвы не было, молились каждый отдельно. Ходили с мамой в церковь. Папа у меня был из староверов. В партию не вступал, но в храм не ходил. А праздники вместе отмечали всегда. Из детства вспоминаю, как яблоки летом освящали на Преображение — Второй Спас. Мама учила молиться. Я молилась сама, утренние молитвы я сама должна была прочитать и на ночь — тоже. И брат сам молился. Иконы у нас дома висели. И елку на Рождество ставили, несмотря на то, что это было запрещено[4]. При этом окна завешивали, чтобы никто не увидел.

Л.В. Смирнова в юности

 — Когда вы переехали в Ленинград?

— Летом 1941 года, когда война началась, мама работала в военном училище. Оно выезжало на лето в Красное Село. Нам дали домик в Дудергофе, прямо под горой. Там такая гора высокая, с которой немцы обстреливали Ленинград (Дудергофские высоты. — Ред.). Мы какое-то время летом там жили. А папа поехал куда-то далеко на окопы. И в этот момент поступило распоряжение, что военные должны уезжать. Маме предложили ехать с ними и разрешили взять с собой семью. Но, во-первых, папы с нами не было, а во-вторых, я была против. «Мама, куда? — говорю. — Да что ты? Никуда мы не поедем!» В общем, мы остались.

Когда блокада[5] началась, мы еще в Павловске находились. Нас сначала не бомбили, но через нас летали все время немецкие самолеты, делали налеты на Ленинград. Когда же начали бомбить, мы спрятались в маленьких окопчиках, которые, конечно, ни от чего не защищали: если бы попала бомба, то погибли бы. Один день мы там просидели, пока папа не вернулся. 8 сентября склады горели[6], в город уже только по пропускам можно было попасть. Вот папа приехал, и мы наутро уехали в город уже вместе. Но мама с братом решили вернуться обратно, чтобы забрать кое-что нужное из дома, то ли керосин, то ли еще что-то. Рано утром мы все приехали в Ленинград, и мама с братом поехали обратно, а меня оставили. «Ты, — говорят, — трусиха, ты с нами не езжай». Папа на работу ушел. И вот их нет и нет, нет и нет…

Уже вечер, папа с работы вернулся, отправился на Витебский вокзал, возвращается и говорит: «Отрезано!» Все, поезда больше не ходили. Я плачу, папа тоже нервничает. В общем, всю ночь не спали. Что делать? Мама с братом пропали! В пять часов утра вдруг звонок в дверь. Я открываю — брат. Спрашиваю: «А мама где?» «Мама идет потихоньку». Оказывается, они в Павловск доехали, взяли, что нужно, и пошли к вокзалу, а мост с дорогой к Павловску разбомбили. И поезда уже не могли ходить. Ну что делать? Они пошли в Пушкин пешком, нагруженные. Они же взяли что-то такое тяжелое с собой. Шли полями, на них урожаи хорошие, и морковка, и капуста, и все что угодно. Но им не до этого было. Вот они в Пушкин пришли, уже к вечеру. Брат сел, говорит: «Больше никуда не пойду. Что будет, то будет». Ему пятнадцать лет было. И они так сидят, ночь настала, темнота, зарево вокруг. И вдруг кричат: пришел поезд. Все бросились. Они не одни ведь там сидели, много скопилось народу. Удалось сесть в этот поезд — последний, который как-то проехал. И мама с братом приехали. Вот так мы остались в Ленинграде.

Л.В.Смирнова в юности

 — Расскажите, как вы пережили блокаду.

— Приехав из Павловска, мы остановились у маминой знакомой, Александры Ивановны. Но вскоре нас пригласил к себе папин брат. Он с семьей жил на Петроградской стороне и позвал нас, опасаясь, что к нему заселят посторонних. В это время с окраин переселяли людей и ломали деревянные дома, чтобы пожары предотвратить. Ведь немцы стояли уже совсем на пороге. Вообще, мы с папиным братом не очень общались, не ссорились, но просто разные мы были люди. Его семья была обеспеченная, а мы такие… середнячки. Брат папе позвонил, и он согласился, хотя мама была против. Но в конце концов пришлось переехать на Петроградскую сторону. Комната, в которую нас поселили, не отапливалась. Папа сделал там буржуйку. Причем хозяин выказывал недовольство, там ведь мебель была, обстановка.

Вскоре папа умер. Он с нами не жил в этот период, потому что его предприятие было в Невском районе — очень далеко от нас. Он лишь изредка приходил к нам на квартиру брата. И последний раз мы встречались с папой как раз там. Это произошло в ноябре 1941 года, уже был жуткий мороз. Мы вышли вместе с ним, стояли на площади, ждали трамвай, расстались и больше не виделись. И вот долго его не было, мы с мамой, как раз перед днем Николая Чудотворца, в декабре сами пошли пешком к папе на работу. Морозище был ужасный. Брат остался, не мог идти уже от слабости. Пришли на папину работу, нам сообщили, что его забрали в больницу, а в больнице сказали, что он скончался. И мы даже не знаем, где он похоронен.

Так мы остались с мамой и братом. Я все время была на казарменном положении в институте, мы там вязали пуловеры, шарфы для армии.

В этот период Александра Ивановна, мамина знакомая, к которой мы сначала из Павловска приехали, совершила героический поступок. Она жила около Технологического института на Подольской улице, ближе к Обводному каналу. А мы — на Петроградской стороне. Так она пешком, в мороз (морозы были ужасные в том году!), пришла узнать, как мы устроились. Она застала маму с братом, и я как раз пришла из института. Александра Ивановна предложила нам вернуться к ней. А перед этим прошла бомбежка, в наш дом попала бомба, хотя и не в наш отсек. Но все равно были разбиты окна и выбиты стекла, было очень холодно. Мы и переехали снова на Подольскую улицу. Через некоторое время Александра Ивановна умерла. В конце декабря стали по карточкам давать водку и пиво. Она пошла получать пиво, и что-то у нее в тару не поместилось, и она, чтобы не выливать такую ценность, на холоде выпила остаток. Пришла домой, у нее сильно заболело горло, и все — через несколько дней она умерла. Так мы остались в ее комнате втроем — я, мама и брат. В квартире было две комнаты, одну Александра Ивановна сдавала семье с маленьким ребенком, во второй — мы. Вскоре пришел управляющий домом и говорит: «Вы здесь не прописаны. Уезжайте куда хотите». А мы на прежнем месте выписались, а в той комнате не успели прописаться, и хозяйка квартиры умерла. Тогда нам эти соседи помогли: они прописали нас как бы на свою площадь. Так мы с ними вместе и жили, питались тоже вместе.

В январе 1942 года от голода умер брат. Это случилось дома, тело увезли, и где он похоронен, тоже неизвестно.

Мы остались с мамой вдвоем. Она работала в пищевом тресте — печатала для одного ресторана меню. Там ей давали за это тарелку супа. А потом она слегла от истощения и уже не могла ходить на работу. Была уже на пороге смерти. Но вот однажды мама мне говорит: «Попробуй сходить ко мне на работу, к начальнику. Может быть, он чего-нибудь даст». Это был большой ресторан на Садовой улице, сейчас там ресторан «Баку». Было начало февраля, я с трудом туда дошла. Сотрудницы мамы узнали меня: «Да что же вы за карточками не приходите? Карточки лежат вашей мамы». Я получила карточки, мы нашли магазин, где нам отоварили все прошедшие дни, и начальник еще дал нам мешочек манной крупы. И вот благодаря этому мама стала потихоньку поправляться.

А тем временем институт мой эвакуировался, а я осталась в Ленинграде.

 — Почему же вы с институтом не уехали?

— Так получилось, что я не смогла уехать. Когда блокада началась, в институте какое-то время еще были занятия, а к началу марта уже все преподаватели были без сил, не могли вести занятия, но я приходила в институт получать карточки. К тому моменту я на четвертый курс перешла. И вот я как-то пришла, а мне сказали, что 20 марта институт будут эвакуировать и если я хочу, то могу отоварить карточки, подготовиться и тоже уехать. Я все подготовила, пришла в институт, чтобы сдать документы, а институт уже уехал. Началось таяние льдов, и они раньше отправились. Но это, знаете, была Божия воля. Это счастье, что я с ними не уехала!

— Почему? Вы же остались в блокадном городе, среди голода, опасности, погибнуть могли.

— А вот так сложилось потом. Институт уехал и попал к немцам где-то около Кавказа, пришлось бежать в Ташкент или куда-то еще, я сейчас не помню. Меня это ничего не коснулось. Кроме того, мама еще слабенькая была, она бы не доехала.

А так у нас все образовалось. Поскольку институт уехал, мне надо было куда-то устраиваться, а рядом с нами была электростанция. Я слышала, что туда можно пойти разгружать вагоны. Я уже дистрофик была самый настоящий. И мама еле-еле живая. Но я пошла на станцию. Со мной поговорил начальник отдела кадров и сделал вывод, что разгружать вагоны я, конечно, не смогу. И вместо кого-то, кто собирался уезжать, меня взяли в отдел энергетики. Там были и свет, и тепло, и вода. На работе я все время проводила, можно сказать, на казарменном положении. Была в санбригаде. Видела налеты, обстрелы, в общем, все.

Мама вскоре после поправки тоже вышла на работу, встретила своего бывшего начальника, который ее пригласил к себе. Он был в это время директором школы медсестер, располагавшейся в Невском районе, очень далеко от нашего дома. Мама стала выполнять обязанности завхоза, и машинистки, и библиотекаря. Но главное — там были свет и тепло. А еще люди, которые жили рядом в том районе, держали огородики, и они маме давали немного продуктов. Ну, вот так и пережили.

Когда подошло лето, я жалела, конечно, что мне не удалось уехать вместе с институтом. Я же не знала в тот момент, как там и что. Я написала письмо Жданову[7], что хочу вернуться в институт. Ведь с работы так просто не отпускали. Получила ответное письмо с разрешением уехать, и как раз в этот момент у меня украли паспорт. Вот опять я, значит, осталась.

— Видимо, надо было, чтобы вы остались…

— Да, да, да! И вы знаете, если бы я уехала, я бы уже не вернулась в Ленинград, потому что дом, в котором мы жили до войны в Павловске, немцы, когда начали наступать, то ли разобрали, то ли сожгли. В общем, возвращаться нам было бы некуда. А так мы с мамой остались в этой ленинградской квартире у знакомых, а вскоре мне предложили в этом же доме комнату. Это было чудо какое-то… Устроилось это так. Наши соседи, хотя они нас выручили в свое время и мы вместе жили, все же, понятно, не были заинтересованы в нашем присутствии в квартире. И видимо, они поговорили с управхозом, нет ли комнаты свободной. А внизу люди эвакуировались и была небольшая комнатка — тринадцать с половиной квадратных метров. Прихожу я как-то домой и встречаю управхоза. Она мне и говорит: «Хотите я вам комнату дам?» А мне в этот момент было совершенно безразлично, потому что никаких мыслей о будущей жизни не было. Жили сегодняшним днем. Я говорю: «Ну, ладно». И все. Я в ту комнату долго не могла попасть, с другим жильцом встретиться не получалось. Потом мы встретились, я открыла комнату и стала понемножечку туда вещи переносить, хотя у нас их почти и не было. Стала мебелью обставлять. На электростанции я доработала до того времени, как институт мой вернулся из эвакуации и я возобновила учебу. Тут уж пошла нормальная жизнь. И когда я уже окончила институт, мы с мамой переехали в эту комнату и прожили там, пока институт не построил дом и мне там дали квартиру.

— Вы ходили в церковь во время блокады?

— Нет, во время блокады я церковь не посещала, потому что далеко было идти и сил не хватало, вообще ходить было трудно.

Однако праздники церковные как-то мы с мамой отмечали дома. Копили немножко продукты… Помню, Пасха была в апреле, и как раз сильный налет был в эту ночь[8]. Мы с мамой сидели и думали, только бы успеть нам разговеться! Такая была ужасная ночь.

 — Вы что же, постились?

— Нет, конечно. Какой пост?! Мяса мы не стали получать еще в октябре 1941 года, сразу после начала блокады его перестали давать по карточкам. Однако стояли штабелями рыбные консервы, вот вместо мяса их давали. Когда я на электростанции работала, то у меня карточка была служащая, и еще давали дополнительные талоны. Мой начальник устроил меня в столовую, где кормили по первой категории. Я не помню уж, что там давали. Но, конечно, скоромного много там не было. Так, если кусочек масла… Мама далеко от меня жила, поэтому общались по воскресеньям, когда у меня не было дежурства, я к ней ездила на трамвае. Вот я, бывало, в течение недели откладываю по кусочку, чтобы взять с собой, чтобы вместе поесть, как в праздник. И к Пасхе также собирали какие-то кусочки, и праздновали.

А есть хотелось все время. Водку давали по талонам, мы ее, конечно, не пили, мама меняла ее у военных на хлеб или на шоколад. Американский шоколад у военных был, и они его с удовольствием на водку меняли. Бывало, я приеду к маме, она уже выменяла шоколад — такая большая плитка, и вот мы покушаем с ней, потом ляжем спать, проснемся и опять покушаем шоколад. Да, вы знаете, голод вообще очень неприятная штука. Но никогда ничего не хотелось так, как хлеба, только хлеба! Никаких пирожных, ничего другого не хотелось… Вспоминался только хлеб. А он был одно время вообще не хлеб, это мякина какая-то, и кусочек в сто двадцать пять грамм.

 — А вы молились?

— Я дома молилась. В блокаду, я говорю, в храмы не ходила. Потому что и морозы были жуткие, и большие расстояния. Невозможно было освоить эти расстояния. Поэтому молились только дома. Читали Евангелие и вообще литературу.

 — Было страшно?

— Вы знаете, я вообще трусиха была. Конечно, я не то чтобы все время сидела и тряслась. Нет! Но все же боялась. Вот мама так себя вела, что как-то не чувствовалось, что она боится.

Но и естественная чувствительность в тех условиях уже была заморожена. Вот, расскажу, как-то я шла, а передо мной садик. И мне надо было идти через этот садик. И вижу, в калитке лежит полчеловека. Представляете? Полчеловека. Только верхняя часть. И я перешагнула и дальше пошла.

Конечно, человеческие чувства оставались, люди помогали друг другу. Но бывали случаи, к примеру, — таскали друг у друга продуктовые карточки. У меня тоже как-то на станции, когда я спала, ночью украли карточки. Бывало всякое… Люди же… Надо же было выживать.

— А чего было больше — взаимопомощи или другого? Сплачивались люди перед лицом общей беды или наоборот?

— Ну вот, на моем примере — помогли нам соседи, когда нас хотели из квартиры выселить. И мы вместе жили, и никаких не было разладов. То, что они потом договорились и нас устроили в другую квартиру, это можно понять. У них семья, ребенок. Хотя Александра Ивановна и говорила нам, что мы будем вместе жить до конца, однако не получилось. Вот и она нам помогла. Я думаю, что вообще люди помогали друг другу. Хотя и разные были случаи. Но всегда же есть и хорошее, и плохое. В целом, я считаю, в городе народ был добрый. И в воспоминаниях моих никакого ужаса уже нет. Конечно, все это страшно было. Но хорошее уже как-то застлало старое.

— Как ваша жизнь сложилась после войны?

— Когда институт вернулся из эвакуации, я снова пошла учиться. В 1944 году я стала опять в храм ходить — в основном в Никольский собор, потому что поближе было. А после института я попала на работу в Эстонию, в Кохтла-Ярве, где проработала два с половиной года. Там была русская церковь. Служили и на эстонском, и на русском языках. И располагалось это как раз недалеко от Пюхтиц. Но я, к сожалению, тогда не знала, что там есть монастырь недалеко, не слышала, что такое Пюхтицы. И как-то, помню, на Успение, мне предложили поехать в монастырь. (Заметили, что я ходила в церковь.) Но я в связи с занятостью работой не могла уехать. Лишь позже, когда вернулась в Ленинград, узнала, какую возможность упустила.

Ну а потом я уволилась оттуда и уехала в Ленинград, надеялась устроиться там на предприятие «Ленинградсланец», но планы мои не осуществились. И во всем этом тоже была Божия воля. Меня всю жизнь Господь вел. Оказавшись в Ленинграде без работы, я стала думать, что же делать. А я слышала, что где-то есть институт по разработке пластмассы. Я узнала телефон их отдела кадров, позвонила. Я ничего про этот институт не знала, только что там идет разработка пластмасс. Сама же говорю: «Я слышала, что вам нужны экономисты». (Моей специальностью, полученной в институте, была — инженер-экономист с химическим уклоном.) Мне отвечают: «Да. Откуда вы?» Я рассказала кратко о себе. Меня пригласили приехать. Пришла я в отдел кадров. Руководитель со мной побеседовал. Потом говорит: «Ну, посидите». Ушел. И через некоторое время возвращается с двумя моими соученицами по институту! Спрашивает их: «Вы эту барышню знаете?» Они меня увидели, конечно, бросились ко мне, стали мы обниматься, целоваться. А одна из них как раз увольнялась, и им нужен был экономист. Ну вот, я у них и устроилась. Проработала там двадцать пять лет. Но только экономистом я работала один год, а потом перешла на производство — работала сначала начальником смены, потом технологом и заместителем начальника цеха закончила.

В этом институте я получила квартиру, потому что у нас комнатка маленькая была. После войны ставили на очередь, но нас не ставили, так как у нас лишние полметра были. Но здесь я получила квартиру. По вредности работы на пенсию ушла с сорока пяти лет, но продолжала работать. Так было… Я одно хочу, а Господь меня по-другому устраивает…

Я ходила в церковь все время, но это не афишировала. Я никому не говорила, и никто меня не спрашивал. Но мне все в компартию вступить предлагали, а я говорила, что еще не готова. Вот так и прошла моя жизнь. В общем, я с Церковью не расставалась.

 

[1]           Свято-Никольская церковь при Павловском гарнизоне существовала с 1840 г. Время постройки последнего здания храма в русском стиле — 1900–1902 гг. Закрыта в 1933 г., помещение использовалось для мастерских по ремонту бронетехники. В настоящее время (с 1991 г.) храм восстановлен.

[2]           Церковь Марии Магдалины построена в 1781–1784 гг. на средства императрицы Марии Федоровны (супруги Павла I), в 1797 г. при ней основана богадельня под названием «Церковный инвалид». Закрыта в 1932 г. В помещении размещались обувная фабрика «Спартак», фабрика «Точмех», затем «Металлоигрушка». В настоящее время храм восстановлен.

[3]           Знаменская церковь является старейшим сооружением Царскосельского дворцово-паркового ансамбля, первым каменным зданием Царского Села. Сооружена в 1734–1747 гг. К началу Великой Отечественной войны осталась единственной действующей в городе. С 1943 по 1991 г. храм был закрыт. В настоящее время восстановлен.

[4]           Запрет на новогодние елки просуществовал с декабря 1929 по декабрь 1935 г.

[5]           Блокада Ленинграда длилась с 8 сентября 1941 г. до 27 января 1944 г.

[6]           В результате налетов германской авиации 8 и 10 сентября 1941 г. на Бадаевских складах в Ленинграде сгорело около сорока помещений с продовольствием.

[7]           Жданов Андрей Александрович (1896–1948) — государственный и партийный деятель СССР. В 1938–1947 гг. председатель Верховного Совета РСФСР, в годы блокады — член Военного совета Северо-Западного направления и Военного совета Ленинградского фронта.

[8]           Весь день 4 апреля 1942 г. шел обстрел Ленинграда. В пасхальную ночь, с 4 на 5 апреля, город подвергся особо жестокой бомбардировке, в которой участвовало 132 самолета. Пасхальное богослужение было перенесено на раннее утро.

Встреча с героями книги «Хранители веры» состоится 30 января в 19–00 в культурном центре «Покровские ворота» по адресу: ул. Покровка, д. 27, стр. 1.

Поскольку вы здесь...
У нас есть небольшая просьба. Эту историю удалось рассказать благодаря поддержке читателей. Даже самое небольшое ежемесячное пожертвование помогает работать редакции и создавать важные материалы для людей.
Сейчас ваша помощь нужна как никогда.
Лучшие материалы
Друзья, Правмир уже много лет вместе с вами. Вся наша команда живет общим делом и призванием - служение людям и возможность сделать мир вокруг добрее и милосерднее!
Такое важное и большое дело можно делать только вместе. Поэтому «Правмир» просит вас о поддержке. Например, 50 рублей в месяц это много или мало? Чашка кофе? Это не так много для семейного бюджета, но это значительная сумма для Правмира.