Боль утраты. Наблюдения. Часть 2.
Продолжение. Начало: Боль утраты. Наблюдения. Часть 1
Впервые за это время я решился перечитать свои записи. Мне стало неприятно. Читая эти записи, можно подумать, что её смерть не имеет значения сама по себе, а важно лишь то, как она повлияла на меня. Сама Х. как бы выпала из поля зрения. Как я мог забыть, с какой горечью она восклицала: «Как много еще осталось всего, ради чего так хочется жить!»
Счастье пришло к ней довольно поздно. Она могла прожить ещё 1000 лет и никогда бы не заскучала. Её вкус ко всем удовольствиям чувства, разума и духа никогда не притуплялся. Она наслаждалась всеми радостями жизни, как никто другой, кого я знал. Она была как голодный, перед которым поставили изобильную еду и сразу же отобрали. Рок, судьба (или как это называется) обожает дарить огромные возможности, чтобы затем обмануть ожидания. Бетховен оглох… Как ни посмотри, всё это смахивает на злую шутку, фокус злобного кретина.
Я должен думать больше о Х. и меньше о себе. Звучит неплохо. Но тут есть загвоздка. Я думаю о ней постоянно. Я вспоминаю, как она выглядела, как она разговаривала, как она двигалась. Но все эти факты и детали отбирает и сортирует мой разум. Меньше месяца прошло после её смерти, и я уже чувствую, что начался медленный процесс превращения живой Х. в придуманную мною женщину. И это несомненный факт. Я больше не буду ничего выдумывать (по крайней мере, надеюсь). Но что, если мои записи всё равно будут всё больше и больше сосредоточиваться на моей персоне? Нет больше самой реальности, которая меня могла вовремя одёрнуть, как это делала, всегда неожиданно, живая Х, будучи самой собой, а не мной.
Самый ценный дар, который мне дала женитьба, — это то, что рядом со мной всегда было существо, очень близкое, тесно связанное со мной и в то же время отличное от меня и даже сопротивляющееся, одним словом — сама реальность. Неужели весь этот труд пойдет насмарку? Неужели я допущу, чтобы Х. будет уходить всё дальше и дальше, пока не станет не более чем одним из снов, которые меня посещали в молодые годы, когда я был еще не женат?
О, родная моя, вернись хоть на минуту и прогони этот страшный призрак! О, Господи, зачем Ты приложил столько стараний, чтобы вырвать это существо из его оболочки, если его затягивает, засасывает назад?
Сегодня мне надо было встретиться с человеком, которого я не видел 10 лет. Все эти годы я считал, что я прекрасно его помню — его внешность, манеру говорить, его любимые словечки. Но в первые же пять минут реальный человек полностью разрушил живущий в моей памяти образ. Это не значит, что он сильно изменился. Наоборот, я мысленно говорил себе: «Да, конечно, конечно, я просто забыл, что он думал о том-то, как он не любил того-то, что он знал о том-то, или его манеру откидывать назад голову». Но его облик за эти 10 лет потускнел и вылинял в моей памяти, и когда я увидел реального человека, я был поражён удивительной разницей. Могу ли я надеяться, что этого не произойдет с моей памятью о Х.? Что это уже не началось? Медленно, бесшумно, как падают на землю снежные хлопья, и снег будет идти всю ночь — хлопья моего воображения, моей избирательной памяти будут накрывать её образ… И в конце концов полностью погребут под собой реальные очертания. Всего 10 минут, 10 секунд — и реальная, живая Х. могла бы всё исправить. Но даже если бы мне были даны эти 10 секунд, в следующую же секунду снова начнут падать хлопья. И острый, грубый, очищающий вкус её уникальности снова исчезнет.
Какое жалкое лицемерие — говорить: «Она будет вечно жить в твоей памяти». Жить? Вот именно жить-то она и не будет. С таким же успехом можно, как древние египтяне, забальзамировать умершего и думать, что он будет всегда с нами. Что ещё может убедить нас, что их нет, они ушли, исчезли навсегда? Что осталось? Труп, память и (в некоторых вариантах) привидение. Всё это — издевательство и ужас. Три разных слова, которые означают одно: она умерла. Я любил Х. Я не хочу любить мою память о ней, её образ, существующий в моём собственном воображении. Это будет что-то вроде инцеста.
Я хорошо помню, как я был неприятно поражён в одно прекрасное утро много лет назад. Полнокровный жизнерадостный работяга с лопатой и лейкой в руках вошёл в церковный дворик и, закрывая за собой ворота, крикнул через плечо своим приятелям: «Скоро вернусь, я только маму навещу!» Он имел в виду, что он польёт цветы и приберёт могилу матери. Меня всё это ужаснуло, подобное проявление чувств, вся эта кладбищенская ерунда всегда и до сих пор мне ненавистны и совершенно неприемлемы.
Но в свете моих теперешних мыслей я начинаю задумываться: если некоторые (я — нет) могут принять и понять поведение этого парня, то, пожалуй, можно немало сказать в защиту такой позиции. Клумба 6 на 8 футов стала мамой, символом, тем, что связывает его с ней. Ухаживание за могилой означает навещать маму. Может быть, это в какой-то мере лучше, чем хранить и ласкать образ, запечатлённый в моем воображении, в моей памяти? Могила или образ, в принципе, одно и то же: нити, связывающие с необратимым, символы невообразимого. К тому же мысленный образ имеет дополнительный недостаток — он делает всё, что ты пожелаешь, он будет улыбаться или хмуриться, будет нежным, весёлым, грубым, может спорить с тобой — всё зависит от твоего настроения. Ты — кукольник, дёргающий за веревочки. Конечно, это не совсем так. Память ещё свежа, подлинные невольные воспоминания, слава Богу, возникают неожиданно и вырывают веревочки из моих рук. Но роковая подчинённость образа, полная зависимость от меня со временем будут возрастать. С другой стороны, могильная клумба — это упрямая, упорная, часто несговорчивая часть действительности, каковой, не сомневаюсь, была его мама при жизни. Кстати, такой же была Х.
Или есть. Могу я, положа руку на сердце, сказать, что я верю, что она — есть? Большинство моих знакомых, с которым я встречаюсь, скажем, на работе, уверены, что её больше нет. Естественно, они не делятся этой точкой зрения со мной, во всяком случае, пока. Что думаю я сам? Я всегда молился за упокой души неблизких мне людей, я молюсь за них и теперь. Но как только я пытаюсь помолиться за Х., что-то меня останавливает. Мною овладевают смущение и замешательство, я чувствую нереальность происходящего, как будто я произношу слова в пустоту, и всё, о чём я говорю, плод моего воображения. Объяснение достаточно простое. Вы никогда не знаете, насколько сильно вы верите во что бы то ни было, пока истинность вашей веры не станет вопросом жизни или смерти. Легко утверждать, что данная верёвка достаточно крепкая, если вы собираетесь обвязать ею коробку. Но, предположим, на этой же веревке вам предстоит повиснуть над пропастью. Вот тут-то вы и поймете, насколько вы уверены в крепости вашей веревки. Так же и с отношениями между людьми. Долгие годы я полагал, что полностью доверяю Б. Р. Но вот наступило время, когда мне надо было решить, доверить ли ему важный секрет. Тут-то я понял цену своего «безграничного доверия». Я понял, что я никогда не доверял ему до конца. Сила истинной веры проверяется только испытанием на риск. Вероятно, моя вера (я думал, что я верю) позволяла мне молиться за чужих мне людей и казалась истинной, потому что, по большому счету, я был равнодушен к их судьбе.
Но тут возникают другие сложности. Где она сейчас? Вот именно, где она находится в данный момент? Если она покинула свое тело, а тело, которое я так любил, несомненно, больше не является ею, значит её нет нигде. Ведь «настоящее время» — это дата или определенная точка во времени, в котором мы проживаем. Как если бы она уехала куда-нибудь без меня, и я бы задумался, взглянув на часы: «Интересно, доехала ли она уже до Юстона?» Но если она не существует в одном с нами временном отрезке, где одна минута состоит из 60-ти секунд, как для всех живущих, что значит «сейчас»? Где разница между «был», «есть» и «будет»?
Мои добрые знакомые утешают меня: «Она теперь с Богом». Это верно в какой-то степени. Она, также как и Бог, недоступна и не поддается никакому воображению.
Но я полагаю, как бы ни был важен этот вопрос сам по себе, всё это не имеет отношения к горю, которое я испытываю.
Предположим, те несколько лет земной жизни, которые мы провели вместе, были только началом, или прелюдией, или земным проявлением двух невообразимых, сверхкосмических бессмертных творений. Эти «творения» можно представить себе в виде сфер или шаров, и там, где космическое тело Природы пролетает сквозь них, оно рассекает их на две половинки, две полусферы, которые и соприкасаются на время своего земного существования. Но именно этого я жажду, именно это я оплакиваю, именно этого мне так не хватает, двух половинок круга, за пределами их соприкосновения.
Вы мне говорите: «Она продолжает существовать», но моя душа, моё тело, всё моё существо взывают: «Вернись, вернись ко мне, будь этим кругом, соприкоснись с моим на космическом корабле Природы!» Но я знаю — это невозможно. Я хочу того, чего я никогда не получу. Старая добрая жизнь, шутки, споры, бокал вина, до боли знакомая обыденная жизнь. С какой стороны ни посмотри, «Х. умерла» означает «Всё это умерло с нею». Это стало частью прошлого. И прошлое — это прошлое, это прошедшее время, ещё одно название смерти или самих небес, где находится всё то, что было и умерло.
Поговорите со мной о религиозной истине, и я с удовольствием послушаю. Говорите о религиозном долге, я покорно выслушаю. Но не пробуйте говорить со мной о том, что религия утешает, иначе я подумаю, что вы меня просто не понимаете.
Конечно, если вы буквально верите во встречу с родными и близкими в загробном мире, которое люди воображают совершенно по-земному, это меняет дело. Однако этого не подтверждают никакие тексты, всё почерпнуто из плохих гимнов и дешевых литографий, в Библии об этом ничего не сказано. Да и звучит совсем уж неправдоподобно. Действительность никогда не повторяется. Нельзя отнять что-то, а потом вернуть в том же виде. Спиритуалисты живо заглатывают приманку: «Всё там совершенно такое же, как здесь». В Раю тоже курят сигары. Вот чего бы нам хотелось. Реставрировать прошлое счастье.
Именно этого хочу и я, об этом плачу по ночам, шепча в пустоту страстные мольбы.
Как цитирует бедный С., «не оплакивайте тех, у кого не осталось надежды». Меня поражает, как мы прилагаем к себе слова, адресованные лучшим из нас. То, что говорит св. Павел, может утешить тех, кто любит Бога больше, чем умерших, а мёртвых больше, чем самого себя. Когда мать оплакивает свое дитя, она скорбит не по ребенку, которого потеряла, а по тому, что потерял её ребенок, утешение она находит в вере, что её дитя обрело другую жизнь, оно не утратило своего предназначения навсегда. Но утешение также в её вере, что потеряв самое дорогое существо, смысл своего существования, она не утратила самого главного, она надеется «прославлять Бога и находить в Нём вечную радость». Утешение матери в вечном Божественном духе, который будет с ней всегда. Но нет утешения её материнству. Радости материнства отняты у неё навсегда. Никогда и нигде не подержит она сына на коленях, не искупает его, не почитает ему сказку, не помечтает о его будущем, никогда не увидит своих внуков.
Мне говорят: «Ей сейчас хорошо», мне говорят: «Она успокоилась». Откуда у них такая уверенность? Я не хочу сказать, что я боюсь самого худшего. Чуть ли не последние её слова были: «Я в мире с Богом», а она не всегда была с Ним в мире. И она никогда не лгала. И её было трудно обмануть, особенно, если этот обман был в её пользу… Я не говорю, что она солгала. Но откуда они взяли, что со смертью кончаются все страдания? Половина христианского мира и миллионы верующих на Востоке уверены в обратном. Откуда они знают, что она успокоилась? Почему разлука, которая так ужасна для оставшегося, не должна приносить боль ушедшему?
«Потому что она сейчас в руках Бога». Но если на то пошло, она и раньше была в руках Бога, и я видел, что с ней сделали. Что, к нам вдруг относятся более милосердно, как только мы покидаем бренное тело? Если доброта Бога неразрывно связана с причинением боли, это значит, либо Бог злой, либо — Бога нет: ибо в единственной жизни, которая нам дана, Он причиняет такие запредельные страдания, которые даже невозможно себе вообразить. Если Он заставляет нас так страдать при жизни, то Он может вполне причинять невыносимую боль и после смерти.
Иногда сразу напрашивается: «Бог простил Богу». Но если мы истинно верим, то ведь Он не простил, Он распял Его.
Нечего себя обманывать, мы от этого ничего не выиграем. Мы обречены страдать, и это неизбежно. Действительность, если прямо взглянуть ей в глаза, невыносима. Как и почему она и здесь и там расцвела и выросла в ужасный феномен, называемый осознанием? Почему она вызвала к жизни нас, которые видим эту действительность и содрогаемся от ужаса? Кто (ещё не знакомый с нею) захочет не только увидеть её, но и приложить все старания, чтобы её найти, даже если в этом нет никакой необходимости и даже если лишь один взгляд на неё оставляет в наших сердцах незаживающую язву? Кто? Такие, как сама Х., которая всегда хотела знать правду любой ценой.
Если Х. больше нет, то её никогда не было. Я ошибся, приняв облако атомов за живого человека. Людей не существует и никогда не существовало. Смерть просто обнажает вечную пустоту, которая была всегда. С тех, которых мы считаем живыми, ещё просто не сорвана маска. Все банкроты, но некоторые ещё не объявили банкротства. Однако и это полная бессмыслица: пустота там, где никого никогда не было? Объявить себя банкротом — кому? Другим скоплениям искорок или соединениям атомов? Я никогда не поверю, а ещё точнее, не могу поверить, что один набор физических превращений можно заменить или по ошибке принять за другой.
Нет, меня пугает не материализм. Если бы материалисты были правы, мы, вернее, то что мы принимаем за «мы», могли бы избежать мучений, проще простого — проглотить горсть снотворного. Я больше боюсь другого — что мы крысы в мышеловке, или того хуже, лабораторные крысы. Кто-то, помнится, сказал: «Бог всегда приумножает». А что если Бог занимается вивисекцией?
Рано или поздно, пытаясь найти ответ, я буду вынужден взглянуть правде в глаза и задать этот вопрос на простом человеческом языке.
Что, кроме нашего собственного отчаянного желания, оправдывает нашу веру в милосердие Бога? Весь наш опыт утверждает обратное. Что мы можем на это возразить?
Мы возражаем — а сам Христос? Но вдруг и Он ошибся? Его последние слова могут иметь простое объяснение. Он понял, что Бог-Отец совсем не такой, каким Он должен быть. Ловушка, которую заранее тщательно продумали, приготовили и искусно подложили приманку, наконец, сработала — на кресте. Злобный розыгрыш удался.
Почему все мои молитвы застревают в горле и все надежды кажутся тщетными — потому что я всё ещё прекрасно помню, как мы с ней страстно молились и напрасно надеялись. Надеялись не только потому что мы хотели надеяться, но и потому что нам давали, даже навязывали надежду: ошибочными диагнозами, рентгеновскими снимками, внезапными улучшениями состояния, которые воспринимались как чудо. Шаг за шагом нас вели по «тропе цветущего сада», и раз за разом, когда Он, казалось, был особенно милосерден, на самом деле, у Него уже была наготове очередная пытка.
Это я записал вчера ночью. Это была даже не мысль, а скорее, вопль. Попробую еще раз. Разумно ли верить, что Бог жесток? Неужели Он может быть таким жестоким? Что, Он — космический садист, злобный кретин?
Если подумать, это уже чистая антропология, это еще глупее, чем представлять Его в виде доброго царя с длинной бородой. Этот образ — типичная модель Юнга. Этот облик сближает Бога с добрыми мудрыми сказочными королями, добрыми волшебниками, фокусниками и героями народных сказаний. Формально мы представляем Его человеком, но в то же время предполагается высшее существо, и уж по крайней мере, мы представляем кого-то, кто старше нас, мудрее нас, знающего гораздо больше того, что доступно нашему воображению. Сохраняется тайна. И тем самым остается место для надежды. Следовательно, и для страха, и не просто опасения, что с тобой сыграют злую шутку. Вчера ночью я представлял себе кого-то, похожего на С.С. — когда-то он был моим соседом по столу и за ужином любил рассказывать, что он сегодня проделывал с кошками. Если Он такой же как С.С. (пусть это сильное преувеличение), то, конечно, Он не способен ничего ни создать, ни управлять чем бы то ни было. Он мог бы только расставлять капканы с приманками. Но Он бы никогда не додумался о таких приманках, как любовь, смех, нарциссы или закат солнца в морозный день. И Он создал вселенную? Такое существо не способно просто пошутить, или поклониться, или принести извинения или завести друга.
Можно ли всерьёз рассматривать идею недоброго Бога, как бы с «чёрного хода», в духе крайнего кальвинизма? Вы можете возразить, что мы все погрязли в грехе. Мы настолько грешны, что наши представления о добре и зле ничего не ст`оят, хуже того, то, что мы считаем добром, может оказаться злом в чистом виде. Если наши худшие опасения подтверждаются, тогда Бог обладает всеми качествами, считающимися дурными: безрассудность, тщеславие, мстительность, несправедливость, жестокость. Но то, что нам видится чёрным, на самом деле белое. Наша собственная греховность окрашивает всё в чёрный цвет.
Ну, и что с того? Все наши рассуждения и предположения уничтожают саму идею существования Бога. Само определение «добрый» становится бессмысленным, как, скажем, «абракадабра». Нет никакого основания Ему повиноваться, даже бояться Его не ст`оит. Да, Он угрожает, Он даёт обещания. Но зачем им верить? Если жестокость Он считает милосердием, то и ложь — добро. Если это так, то какая разница? Если Его идея добра так отличается от того, что мы считаем добром, тогда Его рай — это по-нашему ад и наоборот. Наконец, если сама реальность в корне не имеет для нас никакого смысла, или другими словами, мы полные идиоты, какой смысл пытаться раздумывать о Боге, или вообще о чём бы то ни было? Этот узел всё равно развязывается, как ни пытаешься его затянуть.
Как я смею даже думать о подобной гадости и ерунде? Может быть, я надеюсь, что если чувства настолько искажены, то я буду меньше чувствовать? Не являются ли мои записи бессмысленными попытками человека, не желающего примириться с фактом, что единственный способ прекратить страдания — это принять и перестрадать их? Кто всё ещё надеется, что существует какое-то средство от боли, нужно только хорошенько поискать? Что бы мы ни делали в зубоврачебном кресле, хватаем ли врача за руки или смирно сидим, сложив руки на коленях, сверло продолжает сверлить.
А горе по-прежнему похоже на страх, вернее, ужас. Или ожидание, будто сидишь и ждёшь, что вот-вот случится что-то ужасное. Вся жизнь приобретает постоянный привкус временности. Не ст`оит ничего начинать. Я никак не могу угомониться, меня одолевает зевота, я не могу найти себе места, я слишком много курю. До сих пор мне вечно не хватало времени, теперь в жизни не осталось ничего, кроме времени. Чистое время, пустое бесконечное время.
Единая плоть. Или, если вам больше нравится, другое сравнение — корабль. Потерян мотор с правого борта, я — оставшийся мотор с левого борта, должен как-то дошлепать до пристани. Вернее, пока не закончится плавание. Как я смею даже мечтать о пристани? Скорее всего меня встретит пронизанный ветром пустынный берег, чёрная ночь, оглушающий грохот шторма, впереди показались сваи, а мелькнувший на берегу огонёк — скорее всего, размахивающий фонарем пьяный забулдыга. Так выглядит её подход к берегу. Такой же был у моей матери. Я называю это — их подход к берегу, а не прибытие.
Боль утраты. Наблюдения. Часть 1
