Булгаков и Достоевский: некоторые соображения о генезисе образа Иешуа Га-Ноцри из “Мастера и Маргариты”

В июле 1989 г. в Любляне проходил 7-й международный симпозиум, посвящённый творчеству Достоевского. Сербский литературовед Миливое Йованович выступил на нём с интересным докладом, в котором утверждалось, что прототипом Воланда из булгаковского “Мастера и Маргариты” послужил Свидригайлов, персонаж из “Преступления и наказания” Достоевского. Эта смелая и многообещающая гипотеза навела меня на мысль об иной, гораздо более явной параллели между другими героями Достоевского и Булгакова. Я сверил тексты двух произведений и увидел, что догадка моя оказалась продуктивной. Речь идёт об одном из самых пререкаемых действующих лиц булгаковского романа — Иешуа Га-Ноцри из иерусалимских глав “Мастера и Маргариты”. Мне кажется, моё предположение поможет раскрыть загадку героя Булгакова и прояснить степень соотнесения его с историческим Иисусом Христом в замыслах самого автора, работавшего над романом до последних часов жизни, но так и не успевшего завершить его.

Итак, более чем вероятно, что прототипом булгаковского Иешуа послужил главный герой романа Достоевского “Иди­от” — князь Мышкин. Если сравнить Иешуа с князем Мышкиным, сразу замечаешь, что обоих героев роднят их ярко выраженные донкихотские черты. Воззрения Мышкина характеризуются одним из самых глубоких исследователей Достоевского так: «Князь уверяет безобразных и злых людей, что они прекрасны и добры, убеждает несчастных, что они счастливы, смотрит на мир, лежащий во зле, и видит один лишь “образ чистой красоты”»¹. Но в равной степени и Иешуа уверяет Пилата, что злых людей нет; с любым человеком достаточно поговорить, и он поймёт, что он добрый. Это поразительное сходство характеров двух героев ещё более подчёркивается целым рядом практически полных параллелей между ними. Их количество, равно как повторение ключевых слов в описаниях обоих героев и их поведения, исключает возможность случайного совпадения.

Давайте рассмотрим другие параллели²:

Это поразительное сходство подчёркивается ещё тем, что два других ключевых героя иерусалимских глав Булгакова являются двойниками столь же ключевых героев “Идиота”. Образ единственного ученика Иешуа Левия Матвея фактически списан с Рогожина, а образ Иуды Искариотского — с Гани Иволгина.

Оба героя вспыльчивы, с горячим характером. Оба оставляют свою прежнюю главную страсть — деньги (Матвей бросил деньги на дорогу — стр. 440) ради одной идеи — на самом деле, ради любви. В психологическом плане оба могут быть характеризованы как мономаны.

А вот и следующие два героя:

Мы видим, что и тут Булгаков, как и в случае с Рогожиным-Левием Матвеем, несомненно, заимствует внешние черты образа Гани, описывая своего Иуду, чтобы ещё раз показать родство Иешуа Га-Ноцри и князя Мышкина.

Каков смысл в этом параллелизме? Чтобы ответить на этот вопрос, необходимо понять, что Достоевский хотел сказать, создавая образ своего героя. Очевидно, что Лев Николаевич Мышкин (вряд ли это совпадение с именем-отчеством Толстого случайно) — христоподобная фигура. Это Христос, от которого отняли его Божественную сущность — просто очень хороший человек, великий учитель нравственности, наподобие того Христа, которого чуть позже начал проповедовать Толстой. Характерно, что учительствующий и пророчествующий герой Достоевского, как и его тёзка-писатель — совершенно нецерковный и внецерковный человек. Понятие Церкви для него весьма абстрактно, а исповедуемое им христианство — скорее мечтательного свойства. Он обличает римо-католичество и говорит о преимуществах Православия, но при этом сам в церковь не ходит (оказавшись на похоронах генерала Иволгина, он впервые (!) попадает на православное отпевание).

Да, внешне он напоминает несколько романтизированного Христа. Как пишет уже цитировавшийся выше Мочульский: “Сострадание, всепрощение, любовь, смирение, мудрость — таковы черты Христа-князя”³. Князь лишён не только себялюбия, но и чувства собственного достоинства. Он бескорыстен, смирен, сострадателен и целомудрен.

Но что несёт человечеству такой Христос? Он не может предложить ни искупления, ни спасения — лишь хорошие и правильные слова. Но мы видим, что этих слов никто не слышит и слышать не хочет. Более того, само присутствие князя Мышкина служит катализатором для проявления худших человеческих черт, самых неприглядных качеств. Его самого никто не воспринимает серьёзно — даже те, кто относится к нему с симпатией. Он суетливо пытается всё исправить и всех примирить, но вокруг него лишь умножается зло. Он совершает один нелепый поступок за другим, желая добра, но на самом деле потворствуя худшему в человеке. В конечном итоге концентрация зла вокруг него достигает такой степени, что в ней фактически погибает и он сам, навсегда утрачивая рассудок и сознание. Происходит это в доме, где на стене висит убивающая веру картина — натуралистическое изображение мёртвого — не воскресшего Христа.

В булгаковском иерусалимском повествовании мы видим того же героя, помещённого в псевдоевангельский контекст. Точно так же он воспринимается окружающими его людьми в качестве дурачка. Точно так же он суетится и совершает нелепые поступки, а его присутствие катализирует зло во всех, с кем он соприкасается. Как и Мышкин, он говорит хорошие и возвышенные слова, которые никто не слышит и никто не принимает всерьёз. Его единственный ученик совершенно не собирается следовать советам своего учителя, излучая в окружающий мир лишь неприятие, вражду, злобу и ненависть. Такой учитель не способен никого повести за собой и уж тем более не может никого спасти.

Образ князя Мышкина создан Достоевским для того, чтобы служить аргументом “от противного”. Если Христос — не Бог, то какой бы привлекательной ни была Его личность, сколько бы возвышенным ни было Его учение, всё это впустую, ибо весь мир лежит во зле (1 Ин 5:19), и сам себя человек ни искупить, ни спасти не может. Великий русский писатель гениально доказал это примером явления идеального по человеческим качествам: доброго, честного и искреннего князя Мышкина (“свет­лей­шего”, как его называет Лебедев) в тёмные глубины Петербурга.

Булгаков ещё более заострил этот пример. Двойник князя Мышкина (мы видим, что черты его характера те же, что и у героя Достоевского) является в древний Иерусалим, и является туда вместо Христа. Мы помним, что “иерусалимские главы” булгаковского романа подаются как “евангелие от сатаны”, создающего тот фальшивый образ Иисуса, который он хотел бы подсунуть людям вместо подлинного и живого Евангельского образа. Будучи существом в высшей степени хитрым и изобретательным, сатана понимает, что сфальсифицированный им образ должен быть привлекательным — иначе он не сможет выполнить своей задачи. Но в нём нет главного: Иешуа Га-Ноцри — не Бог, а значит, он не способен победить зло и преодолеть смерть. Всё заканчивается его нелепой гибелью на кресте и погребением в общей могиле. Никакого воскресения не предусматривалось, не обещалось, и оно никем не ожидается — об этом даже разговора нет. Людям, проникшимся симпатией к бродячему проповеднику и считавшим себя его учениками, остаётся только утешаться местью, которую он сам отвергал.

Ошибка и князя Мышкина, и Иешуа Га-Ноцри в том, что они не желают замечать падшей человеческой природы, но видят и проповедуют лишь некое расплывчатое богоподобие (“об­раз чистой красоты”) каждого человека. В мировоззрении обоих нет места греху, а, следовательно, и реальному искуплению. Восклицание князя о том, что “красота спасёт мир”, остаётся лишь типичным донкихотским высказыванием. Тьма и мрак, сгущаясь, поглощают и преходящую человеческую красоту, порабощённую похотью и страстью. Не менее всего остального она нуждается в искуплении. В отличие от этих литературных персонажей, настоящий Христос — Сын Божий, знал о грехе и об искуплении. Он пришёл в мир для того, чтобы победить грех и свершить искупление.

Итак, прототипом Иешуа Га-Ноцри является вовсе не исторический Иисус, как уверял Ивана Бездомного и Михаила Берлиоза Воланд, а герой романа Достоевского. Подчёркивая заимствованность своего Иешуа, наделяя его чертами другого литературного персонажа и вкладывая повествование о нём в уста сатаны, Булгаков как бы предупреждает читателя не поддаваться на обман диавола и, несмотря на кажущуюся реальность исторических описаний, не воспринимать Иешуа как реальное историческое лицо. Этому же служат и довольно прозрачные аллюзии, сближающие вымышленный писателем древний Ершалаим и вполне конкретную Москву времён кровавой сталинской диктатуры⁴.

Булгаков несомненно продолжает линию Гоголя-Достоевско­го в русской литературе. И продолжает её он не только стилистически. Сын профессора Духовной академии Михаил Булгаков является христианским писателем, “от противного” доказывающим Божество Иисуса Христа, противопоставляя его как советскому мифологизму, так и породившему его гуманизму, — ведь как тот, так и другой вдохновлены князем мира сего, явившимся, чтобы справить свой шабаш, в только что взорвавшую храм Христа Спасителя страшную сталинскую Москву.