Писатель Светлана Алексиевич на прошлой неделе прочла Нобелевскую лекцию.
Текст лекции уже вызвал многочисленные споры, от восторгов до неприятия, но мне хотелось бы обратить внимание на принципиальное изменение самого ракурса, точки, из которой к нам и миру обращается писатель ХХI века. Писатель в ХХ веке – властитель дум, идеолог, демиург, знаток душ. Определений много, но их объединяет общая над- и сверх-позиция. Писатель до недавнего – тот, кто брал на себя смелость самостоятельно определять границу между добром и злом, между человечностью и бесчеловечностью, вкусом и безвкусием. С этого возвышения обращались к миру и Бунин, и Пастернак, и Шолохов, и Солженицын, и Бродский. Каждый, несмотря на всю их разность, ощущал себя учителем – по отношению к ученикам-читателям, к ученику-миру. Каждый из них был строгим или снисходительным, демократом или консерватором, новатором или классиком, учителем, который принципиально «ничему не учит» — но все равно учителем.
Принципиальное отличие Светланы Алексиевич – в отказе от учительства, вообще в отказе от взгляда на мир сверху или сбоку. Она обращается прямо изнутри мира, который описывает. Да и можно ли сказать — «обращается»? Она сознательно лишила себя собственного голоса, превратившись в слух.
Сама писательская и человеческая позиция Алексиевич – отказ чем-либо отличаться от читателя. Сама Алексиевич говорит о желании быть «человеком-ухом» — по аналогии с «человеком-пером» Флобера.
«Я ничем не отличаюсь от вас».
Принципиальное растворение в герое, отказ от символических привилегий, отказ играть с читателем. Отказ от остранения. Принципиальное решение жить в голой, жестокой реальности. Не отделение себя от страданий, испытываемых ее героями. То, что некоторые критики называют «уровнем сельской многотиражки» — часть лекции посвящена пересказу «наивных» монологов героев ее книг – говорит о непонимании роли писателя в сегодняшнем мире. Собственно, сама награда Алексиевич — это сигнал о том, что роль писателя в мире изменилась. Быть свидетелем человеческого страдания сегодня «важнее», чем литературность, «гладкость» и «занимательность». «Важнее», чем сюжет и тема.
Быть свидетелем смерти. Свидетелем горя. Свидетелем распада. Говорить за тех, кто не мог сказать, кто не имел голоса, сил и возможностей. В книгах Алексиевич с нами разговаривает само голое человеческое страдание. Как называется тот, кто дает слово этому страданию – не столь важно. В этом смысле Алексиевич не столько «ухо», сколько эхо; однако для того, чтобы быть эхом, недостаточно мастерски владеть словом. Необходимо наличие сердца у принимающей стороны; способность это горе не просто принять — но воспринять как свое, в полноте. Для этого необходим большой запас человечности, в десятки раз превышающий обычные возможности.
Алексиевич говорит в своей лекции о «красном человеке» — имея в виду тех, кто до сих пор живет в «советском». Многие обвиняют ее в пренебрежении к памяти, в презрительном отношении к бывшей стране. Но отделяет ли себя Алексиевич от «красного человека»? На мой взгляд, нет. Как раз – напротив. Алексиевич в своем роде сама — идеальное порождение «интернационала»: родилась в Украине, жила в Белоруссии, говорит, пишет и мыслит на русском. Кто она? Украинка, русская, белоруска?.. Именно что — дитя советского мира, плод интернационализма, нового социального братства; результат многократного переселения народов во времена советской империи. Советское – это и есть ее единственная идентичность; именно над этой идентичностью она и размышляет, именно с ней и работает; исследует в той же мере других, сколь и себя. Проживает собственные травмы «на миру».
Жизнь советского человека, пережившего 1980-е, 1990-е, 2000-е – сменившего за три десятилетия три социальные формации – от развитого социализма к постсоветскому миру, и далее, к капиталистическому — своего рода шоу «За стеклом». Жестокий эксперимент, за участие в котором не платят денег, но который является между тем наглядным уроком миру. Алексиевич говорит от лица одного из участников эксперимента — но никак не с позиции всезнающего, постороннего, якобы «объективного» наблюдателя. Это принципиально отличает ее от позиции «писателя», управляющего потоком эмоций, распределяющего их, словно оператор, между турбинами писательского замысла.
Уникальность писательской позиции Алексиевич — в ее добровольном согласии на участие в человеческом водовороте, согласие быть затянутой в общий поток жизни, принципиальный отказ воспользоваться спасательными средствами. Согласие быть жертвой – иначе не расслышать голоса тонущих, не расслышать криков о помощи и о спасении.
Она говорит о трагедии постсоветского человека – но видит и себя частью трагедии. Она растворена в этом гуле и скрежете. Она говорит не «я» – но «мы». Она не отказывается от иллюзий, ошибок и разочарований своего времени. Она принимает на себя всю боль и все надежды постсовесткого человека. Она не выносит приговор – она сообщает о диагнозе, который ставит, прежде всего, самой себе. В ее речи — впервые, вероятно за всю историю Нобелевской премии – такой заряд жертвенности. Готовности разделить ответственность за все – за лучшее и худшее в человеке. В этом нет пренебрежения, презрения, высокомерия – в этом есть лишь готовность быть с другими. Даже в своей нобелевской речи она дает слово чужим голосам, другим душам; она отказывается от амбиций «я» — в пользу безголосых, лишенных возможности что-либо сказать самостоятельно.
Всякий постсоветской человек – тот, кому сейчас больше 20-25 лет – обречен жить в двух измерениях, вероятно, до конца жизни. Опыт постсоветского – это уникальный опыт существования на разломе, на границе этик, эстетик, практик.
Идентичность постсоветского человека — это вечный бой с самим собой, вечный вопрос и вечный выбор – как поступить, как говорить, как мыслить? Невозможность нащупать почву под ногами – нравственную и психологическую. Привычная тяжесть бытия усугубляется вечным барахтаньем между сразу двумя готовыми вариантами – добра и зла, праведного и неправедного, честного и бесчестного. И оба эти комплекта никогда почти не сочетаются между собой – а выбрать один почти невозможно. Постсоветскому человеку приходится учиться всю жизнь заново. Алексиевич не отказывается от этой ноши, мало того – она делает эту принципиальную неустроенность в мире смыслом существования. Своего рода народный экзистенциализм. Ее лекция – это не ответ, а череда вопросов, прежде всего, самой себе. Писатель теперь «не знает» как быть, не знает ответов — а лишь бредет вместе со всеми в темноте. Надеясь увидеть, наконец, свет.
