Анна Данилова
Алексей Мякишев: В моей фотографии сначала джаз, а потом – мысль
Почему войну снимать проще, чем пустую деревню, и как уловить мгновения любви
Есть имена, которые надо знать всем, кто избрал фотографию своей профессией. Произнеси «Алексей Мякишев» – и перед глазами возникают черно-белые карточки, будто из 70-х: безмятежная девочка со светлыми глазами в валенках, солома на вилах, сквозь которую просвечивает солнце. Нет, это не зарисовки сельского жителя. Это работы московского фотохудожника, за спиной которого «Коммерсантъ», премия «Интерфото», участие в международном проекте «РИА Новости». О том, почему пленка, а не цифра, почему Колодозеро, а не Москва и так ли страшен заваленный горизонт, Анна Данилова беседует с Алексеем Мякишевым.
Алексей Николаевич Мякишев
родился в 1971 году в г. Кирове. С 1991 по 1999 работал фотокорреспондентом в нескольких местных газетах. В 1999-м переехал и сейчас живет в Москве. Сотрудничает с несколькими российскими и зарубежными изданиями (Russian Newsweek, «Коммерсантъ», Helsingin Sanomat, APU, Talouselama, SvD, Berlinskgske Tidende, Aftenposten и другими), участник множества персональных выставок, в том числе во Франции, Германии. Алексей Мякишев фотографирует в классической аналоговой черно-белой технике, при подготовке работ к выставкам использует технику ручной печати. Стипендиат Министерства культуры России, дважды призер «Интерфото». 2010 год – II место за серию «Путь к вере» в категории «События» на конкурсе «Премия ФРФ», III место за серию работ «Цхинвал-август» на конкурсе Bestphotographer.
Бабушка купила мне фотоаппарат на последние деньги
– Вы не даете названий своим фотографиям. Только место и год.
– Фотография должна сама за себя говорить, не нужна дополнительная перегружающая информация. Надо оставлять человеку пространство для восприятия фотографии. Поэтому я указываю место и год, и все.
– Вашу первую камеру вам подарила бабушка. Расскажите про нее, она вас воспитала?
– Я достаточно рано остался без родителей, меня определили в детский дом, но бабушка и дедушка меня оттуда быстро забрали: как же так, любимый внук будет в детдоме. Бабушка моя – прекрасный человек, порой немножко жесткий, потому что я был довольно строптивым ребенком, и когда что-то было не по ее, она меня наказывала и говорила: «Я тебя наказываю, Алексей, знай, что тебе в жизни это пригодится». И в результате пригодилось. Она очень мудрым человеком была.
Еще у нее была потрясающая интуиция. Она сумела разглядеть мое увлечение фотографией.
– Это увлечение у вас рано проявилось?
– Сначала я играл в футбол, бабушка к этому относилась прохладно. Да у меня и не очень хорошо получалось: я больше сидел на скамейке запасных… Потом записался в фотокружок – потому что принято было советскому школьнику куда-то записываться.
– Как вы решили, что фотокружок? Помните этот момент?
– Это достаточно случайно произошло, просто мой друг Леша записался, и я вслед за ним. Там преподавал мой первый учитель Лимонов Владимир Александрович. Меня все это здорово увлекло, мы учились печатать фотографии, проявлять пленки, ходили вместе на съемки. Это было такое место, куда можно в свободное от школы время прийти, поговорить со сверстниками, узнать что-то новое.
Бабушка первая почувствовала, что это увлечение будет дальше меня по жизни вести. Она и купила мне мою первую профессиональную камеру – фотоаппарат «Зенит» – очень солидную камеру по советским временам.
– Фотография должна сама за себя говорить, не нужна дополнительная перегружающая информация. Надо оставлять человеку пространство для восприятия фотографии. Поэтому я указываю место и год, и все.
– Вашу первую камеру вам подарила бабушка. Расскажите про нее, она вас воспитала?
– Я достаточно рано остался без родителей, меня определили в детский дом, но бабушка и дедушка меня оттуда быстро забрали: как же так, любимый внук будет в детдоме. Бабушка моя – прекрасный человек, порой немножко жесткий, потому что я был довольно строптивым ребенком, и когда что-то было не по ее, она меня наказывала и говорила: «Я тебя наказываю, Алексей, знай, что тебе в жизни это пригодится». И в результате пригодилось. Она очень мудрым человеком была.
Еще у нее была потрясающая интуиция. Она сумела разглядеть мое увлечение фотографией.
– Это увлечение у вас рано проявилось?
– Сначала я играл в футбол, бабушка к этому относилась прохладно. Да у меня и не очень хорошо получалось: я больше сидел на скамейке запасных… Потом записался в фотокружок – потому что принято было советскому школьнику куда-то записываться.
– Как вы решили, что фотокружок? Помните этот момент?
– Это достаточно случайно произошло, просто мой друг Леша записался, и я вслед за ним. Там преподавал мой первый учитель Лимонов Владимир Александрович. Меня все это здорово увлекло, мы учились печатать фотографии, проявлять пленки, ходили вместе на съемки. Это было такое место, куда можно в свободное от школы время прийти, поговорить со сверстниками, узнать что-то новое.
Бабушка первая почувствовала, что это увлечение будет дальше меня по жизни вести. Она и купила мне мою первую профессиональную камеру – фотоаппарат «Зенит» – очень солидную камеру по советским временам.
"Вятка"
– Бабушка, наверное, долго копила на камеру… Кем она работала?
– Бабушка крутилась изо всех сил, работала на двух работах: на молочной кухне и в прачечной. «Зенит» она мне купила на последние деньги. Мы пришли в магазин: «Алексей, сколько этот фотоаппарат стоит?» – «140 рублей». Бабушка дала мне 200 рублей и говорит: «Принеси сдачу». И вот это «принеси сдачу» у меня выпало из памяти сразу, когда я увидел дополнительный объектив к этой камере. Я без разрешения купил второй объектив и принес вместо 50 рублей сдачи 5 рублей. Бабушка, конечно, расстроилась: «Что же случилось? Как мы сейчас будем жить?» Но ничего, как-то все свелось в шутку, обошлось, жили-пережили.
Первую мою книжку – «Вятка» – я посвятил своей любимой бабушке, которая меня вырастила, воспитала, поставила на ноги.
– Бабушка крутилась изо всех сил, работала на двух работах: на молочной кухне и в прачечной. «Зенит» она мне купила на последние деньги. Мы пришли в магазин: «Алексей, сколько этот фотоаппарат стоит?» – «140 рублей». Бабушка дала мне 200 рублей и говорит: «Принеси сдачу». И вот это «принеси сдачу» у меня выпало из памяти сразу, когда я увидел дополнительный объектив к этой камере. Я без разрешения купил второй объектив и принес вместо 50 рублей сдачи 5 рублей. Бабушка, конечно, расстроилась: «Что же случилось? Как мы сейчас будем жить?» Но ничего, как-то все свелось в шутку, обошлось, жили-пережили.
Первую мою книжку – «Вятка» – я посвятил своей любимой бабушке, которая меня вырастила, воспитала, поставила на ноги.
Прямо доллары! Прямо из США!
– Первая большая фотоистория для вас – это американский фотопроект…
– О да, это был совершенно грандиозный проект в 1987 году – «Один день из жизни Советского Союза». Приехал профессиональный фотокорреспондент ТАСС, у него была задача найти юного фотокора, который бы в этот день снял одну пленку. Фотокору дарился фотоаппарат «Кодак», мыльница с одной пленкой 24 кадра.
Я тогда уже занимался в городском Дворце пионеров, делал успехи, участвовал в выставках, и мой учитель Лимонов Владимир Александрович выбрал меня для этой съемки. Дали мне камеру, и я пошел снимать.
Потом американцы прислали в пакетике отпечатанные фотографии с негативами, пришло письмо из Национального географического общества о том, что они хотят опубликовать два слайда в журнале National Geographic и просят подписать эти фотографии. Мыслимое ли дело – советскому школьнику пришло письмо из США, и на него надо ответить!
Приношу письмо своему учителю Владимиру Александровичу, он за голову хватается: «Это же все так серьезно!» Он был комсомольским активистом, поэтому понес письмо директору нашего Дворца пионеров… Отослали, журнал вышел, там было опубликовано две фотографии и подписано: Алексей Николаевич. Дело в том, что когда мне нужно было написать, как меня зовут, я написал: Алексей Николаевич Мякишев. А они на одной фотографии написали – Алексей Николаевич Мякишев, а на другой просто – Алексей Николаевич... А потом еще и гонорар пришел.
– Удалось получить?
– Удалось, но это была история из области фантастики. Представляете, мальчику из Советского Союза, которому всего 15 лет, приходит гонорар из Америки – 178 долларов в виде чека. Что с этой бумажкой делать?
Мой друг из фотокружка был знаком с замечательным человеком Александром, который знал несколько языков, закончил МГИМО и жил в Москве. Говорит: «Обратись к Саше». Я ему позвонил, рассказал о своей проблеме, он говорит: «Ладно, Алексей, поможем, я все сделаю».
В результате мне открыли счет в организации ВААП – Всесоюзное агентство по охране авторских прав. Во Внешэкономбанке тоже открыли счет, пришла бумажка на мой адрес, что у меня есть 170 долларов во Внешэкономбанке, плюс они вычли свой процент, 35%, кажется. И когда я вернулся из армии и получил эти большие по тем временам деньги, я купил на них свой первый импортный фотоаппарат Minolta.
История, конечно, сумасшедшая. Когда я вспоминаю, не верю даже – такое удачное стечение всех обстоятельств. Но теперь я понимаю, почему так все происходило, потому что ангел-хранитель, Господь вели меня по жизни. Всю жизнь анализирую, пытаюсь понять, и вот теперь понимаю.
– О да, это был совершенно грандиозный проект в 1987 году – «Один день из жизни Советского Союза». Приехал профессиональный фотокорреспондент ТАСС, у него была задача найти юного фотокора, который бы в этот день снял одну пленку. Фотокору дарился фотоаппарат «Кодак», мыльница с одной пленкой 24 кадра.
Я тогда уже занимался в городском Дворце пионеров, делал успехи, участвовал в выставках, и мой учитель Лимонов Владимир Александрович выбрал меня для этой съемки. Дали мне камеру, и я пошел снимать.
Потом американцы прислали в пакетике отпечатанные фотографии с негативами, пришло письмо из Национального географического общества о том, что они хотят опубликовать два слайда в журнале National Geographic и просят подписать эти фотографии. Мыслимое ли дело – советскому школьнику пришло письмо из США, и на него надо ответить!
Приношу письмо своему учителю Владимиру Александровичу, он за голову хватается: «Это же все так серьезно!» Он был комсомольским активистом, поэтому понес письмо директору нашего Дворца пионеров… Отослали, журнал вышел, там было опубликовано две фотографии и подписано: Алексей Николаевич. Дело в том, что когда мне нужно было написать, как меня зовут, я написал: Алексей Николаевич Мякишев. А они на одной фотографии написали – Алексей Николаевич Мякишев, а на другой просто – Алексей Николаевич... А потом еще и гонорар пришел.
– Удалось получить?
– Удалось, но это была история из области фантастики. Представляете, мальчику из Советского Союза, которому всего 15 лет, приходит гонорар из Америки – 178 долларов в виде чека. Что с этой бумажкой делать?
Мой друг из фотокружка был знаком с замечательным человеком Александром, который знал несколько языков, закончил МГИМО и жил в Москве. Говорит: «Обратись к Саше». Я ему позвонил, рассказал о своей проблеме, он говорит: «Ладно, Алексей, поможем, я все сделаю».
В результате мне открыли счет в организации ВААП – Всесоюзное агентство по охране авторских прав. Во Внешэкономбанке тоже открыли счет, пришла бумажка на мой адрес, что у меня есть 170 долларов во Внешэкономбанке, плюс они вычли свой процент, 35%, кажется. И когда я вернулся из армии и получил эти большие по тем временам деньги, я купил на них свой первый импортный фотоаппарат Minolta.
История, конечно, сумасшедшая. Когда я вспоминаю, не верю даже – такое удачное стечение всех обстоятельств. Но теперь я понимаю, почему так все происходило, потому что ангел-хранитель, Господь вели меня по жизни. Всю жизнь анализирую, пытаюсь понять, и вот теперь понимаю.
Фотография – немножко сложнее, чем живопись
– Вы говорили, что 90-е в Вятке были годами удивительно творческой атмосферы… Почему?
– После развала СССР люди почувствовали свободу, вздохнули полной грудью, все, что было нельзя, стало можно. В Вятке началось творческое кипение, постоянные выставки. После армии я работал в газете, соответственно, у меня все это было на виду, я был частью этих изменений.
– В армии фотографировали?
– Да, у меня был старый разюстированный ФЭД. Я служил радиотелеграфистом недалеко от Петропавловска-Камчатского: военный городок Мирный, чашеобразные антенны, в космос направленные. Очень красивое место, и мне хотелось запечатлеть его.
– После развала СССР люди почувствовали свободу, вздохнули полной грудью, все, что было нельзя, стало можно. В Вятке началось творческое кипение, постоянные выставки. После армии я работал в газете, соответственно, у меня все это было на виду, я был частью этих изменений.
– В армии фотографировали?
– Да, у меня был старый разюстированный ФЭД. Я служил радиотелеграфистом недалеко от Петропавловска-Камчатского: военный городок Мирный, чашеобразные антенны, в космос направленные. Очень красивое место, и мне хотелось запечатлеть его.
В маленькой комнатушке, где перезаряжают аккумуляторы, был старый увеличитель УПА в чемоданчике, и мы с офицерами договорились (хотя, конечно, нельзя этого было делать), что я там буду для сослуживцев печатать фотографии. Я фотографировал станцию, друзей, печатал по ночам фотографии, сушил их на радиоприемниках и дарил. Потом делали дембельские альбомы – так что фотографическая жизнь даже в армии у меня не прекращалась.
В армии я твердо решил, что буду фотокорреспондентом, и другого ничего себе не мог представить. На завод мне работать не хотелось идти: я слишком свободолюбивый человек, на одном месте долго не могу находиться, мне постоянно хочется двигаться.
В 1991 году образовалась газета «Выбор». Я пришел к главному редактору, показал фотографии, он сказал: «Алексей, давай попробуем. У нас, правда, есть уже штатный фотограф, но если ты зарекомендуешь себя, в виде исключения мы можем еще одну ставку открыть». В результате через месяц я работал в штате этой газеты, по ночам печатая фотографии в ванной комнате.
– Выходит, что фотокружок был единственным вашим системным образованием?
– В общем-то, да. Я рассматривал несколько вариантов, но мне не хотелось идти учиться куда-либо, кроме как на фотографа, это была идея-фикс.
– А журфак МГУ?
– Журфак – это журналистика. Мне хотелось только на фотографа. В какой-то момент я решил, а почему бы мне своим умом не дойти до всего, зачем я буду терять драгоценные 5-6 лет, когда могу достичь этого своими силами. Я даже не думал об этом, у меня само по себе так складывалось.
В начале 90-х я пытался образовываться, приходил в библиотеку, набирал кучу книг, альбомов по искусству, листал и смотрел, что делают художники. Мне интересен был художественный взгляд. И мне хотелось делать что-то большее, чем просто работать фотокорреспондентом.
В армии я твердо решил, что буду фотокорреспондентом, и другого ничего себе не мог представить. На завод мне работать не хотелось идти: я слишком свободолюбивый человек, на одном месте долго не могу находиться, мне постоянно хочется двигаться.
В 1991 году образовалась газета «Выбор». Я пришел к главному редактору, показал фотографии, он сказал: «Алексей, давай попробуем. У нас, правда, есть уже штатный фотограф, но если ты зарекомендуешь себя, в виде исключения мы можем еще одну ставку открыть». В результате через месяц я работал в штате этой газеты, по ночам печатая фотографии в ванной комнате.
– Выходит, что фотокружок был единственным вашим системным образованием?
– В общем-то, да. Я рассматривал несколько вариантов, но мне не хотелось идти учиться куда-либо, кроме как на фотографа, это была идея-фикс.
– А журфак МГУ?
– Журфак – это журналистика. Мне хотелось только на фотографа. В какой-то момент я решил, а почему бы мне своим умом не дойти до всего, зачем я буду терять драгоценные 5-6 лет, когда могу достичь этого своими силами. Я даже не думал об этом, у меня само по себе так складывалось.
В начале 90-х я пытался образовываться, приходил в библиотеку, набирал кучу книг, альбомов по искусству, листал и смотрел, что делают художники. Мне интересен был художественный взгляд. И мне хотелось делать что-то большее, чем просто работать фотокорреспондентом.
– Интересно: вы интуитивно сами пришли к тому, что надо тренировать насмотренность и анализировать произведения искусства…
– Я видел произведения великих художников. Я думал, почему все эти законы не применимы в фотографии? Все то же самое, то же визуальное искусство. Фотография – немножко сложнее, чем живопись, а так все то же…
– Сложнее, чем живопись?!
– Ну, конечно. Потому что художник может нарисовать все, что душе угодно.
– Ну, попробуй нарисуй все, что угодно. Как будто это просто…
– Смотрите: снимаю сюжет какой-нибудь – и тут мне провода, например, лезут. Художник может просто не нарисовать их, потому что они лишние на картинке. А как их убрать с фотографии, непонятно. Если поменять ракурс – совершенно другой сюжет получится.
– Я видел произведения великих художников. Я думал, почему все эти законы не применимы в фотографии? Все то же самое, то же визуальное искусство. Фотография – немножко сложнее, чем живопись, а так все то же…
– Сложнее, чем живопись?!
– Ну, конечно. Потому что художник может нарисовать все, что душе угодно.
– Ну, попробуй нарисуй все, что угодно. Как будто это просто…
– Смотрите: снимаю сюжет какой-нибудь – и тут мне провода, например, лезут. Художник может просто не нарисовать их, потому что они лишние на картинке. А как их убрать с фотографии, непонятно. Если поменять ракурс – совершенно другой сюжет получится.
Сам момент, сама ценность фотографии именно в том, что художник не может ничего изменить в реальности – мы запечатлеваем сиюсекундность, но при этом пропуская всё через себя, чтобы открылось нечто особенное, нечто будоражащее восприятие, – и чтобы это было не особо очевидно.
Потому что очевидные фотографии никому не интересы.
– Расскажите про вашу работу в «Коммерсанте». Как вы вообще там оказались, что снимали?
– В 1998 году, когда случился кризис, все мои друзья, в том числе Паша Смертин, Сережа Михеев, уехали в Москву, и год спустя я тоже туда перебрался. Я искал работу и пришел с пачкой фотографий в фотослужбу «Коммерсанта». Эдди Опп и Юра Дьяконов (до 2013 года директор фотослужбы и шеф-редактор фотослужбы в ИД «Коммерсантъ». – Прим. ред.) посмотрели мои снимки: «Алексей, очень хорошие фотографии, давай работать».
Так я проработал с «Коммерсантом» как внештатник без малого пять лет. Это была очень хорошая фотожурналистская школа. В «Коммерсанте» очень высокие требования, ты не имел права приехать в редакцию без выполненного задания, там все очень по-капиталистически жестко. Но эта работа в какой-то момент мне настолько наскучила, что я решил найти что-нибудь поинтереснее.
– Расскажите про вашу работу в «Коммерсанте». Как вы вообще там оказались, что снимали?
– В 1998 году, когда случился кризис, все мои друзья, в том числе Паша Смертин, Сережа Михеев, уехали в Москву, и год спустя я тоже туда перебрался. Я искал работу и пришел с пачкой фотографий в фотослужбу «Коммерсанта». Эдди Опп и Юра Дьяконов (до 2013 года директор фотослужбы и шеф-редактор фотослужбы в ИД «Коммерсантъ». – Прим. ред.) посмотрели мои снимки: «Алексей, очень хорошие фотографии, давай работать».
Так я проработал с «Коммерсантом» как внештатник без малого пять лет. Это была очень хорошая фотожурналистская школа. В «Коммерсанте» очень высокие требования, ты не имел права приехать в редакцию без выполненного задания, там все очень по-капиталистически жестко. Но эта работа в какой-то момент мне настолько наскучила, что я решил найти что-нибудь поинтереснее.
 |
 |
 |
В фотографии важны не правила, а скрытая энергия
– Расскажите про правила в фотографии. Что важно знать про золотое сечение, про заваленный горизонт, про правила наведения, про глубину резкости?
– Правила... Это просто технические моменты. Разве есть правила в фотографии?
– Но если не знать правила, может оказаться, что на фотографии то, что хотел снять в резкости, попало не в резкость…
– Случайность, бывает. А заваленный горизонт – это вообще абсолютно нормально. Это просто определенный набор штампов, таких штампов около двадцати.
– Двадцати?
– Примерно. Почему заваленный горизонт имеет право на существование? Если ты предполагаешь, что это поможет композиции, кадр от этого станет динамичней или интересней, почему бы и нет? Тут правил не существует. Есть только твое видение, твое чувство, интуитивное восприятие будущего изображения.
Если я чувствую, что мне что-то мешает, но это вроде бы не по правилам композиции, естественно, я все равно уберу то, что мешает. У меня нет таких принципов, что я сейчас каждый кадр по золотому сечению буду строить. Это полная ерунда, так ты никогда не сделаешь что-то интересное. Мне важно другое.
– Правила... Это просто технические моменты. Разве есть правила в фотографии?
– Но если не знать правила, может оказаться, что на фотографии то, что хотел снять в резкости, попало не в резкость…
– Случайность, бывает. А заваленный горизонт – это вообще абсолютно нормально. Это просто определенный набор штампов, таких штампов около двадцати.
– Двадцати?
– Примерно. Почему заваленный горизонт имеет право на существование? Если ты предполагаешь, что это поможет композиции, кадр от этого станет динамичней или интересней, почему бы и нет? Тут правил не существует. Есть только твое видение, твое чувство, интуитивное восприятие будущего изображения.
Если я чувствую, что мне что-то мешает, но это вроде бы не по правилам композиции, естественно, я все равно уберу то, что мешает. У меня нет таких принципов, что я сейчас каждый кадр по золотому сечению буду строить. Это полная ерунда, так ты никогда не сделаешь что-то интересное. Мне важно другое.
В фотографии должна быть та скрытая энергия, которая цепляет, – ты и не хочешь, а все равно глаз запомнит. И это намного важнее, чем какие-то непонятные золотые сечения.
Все золотые сечения постепенно сложатся из твоей насмотренности. Вот я альбомы по искусству листал, и там уже заложены все эти сечения. Есть еще такая интересная штука как талант, тут сложнее, он не у всех есть, а научиться ему невозможно. Или тебе это дано видеть, или чем-то надо другим заниматься.
– Как вы отбираете фотографии? Ужасно интересно смотреть, например, на подборки Magnum'а, когда показываются 50 фотографий до какого-нибудь исторического кадра, 50 фотографий после него. И действительно видно, что все остальные – хотя те же люди, та же точка, то же место, – это все не то.
– У меня принцип отбора немножко отличается. Magnum делает контактные отпечатки. Я контакты не делаю. У меня так исторически сложилось, что я негатив смотрю на просвет и вижу: да, вот это интересный кадр.
– Как вы отбираете фотографии? Ужасно интересно смотреть, например, на подборки Magnum'а, когда показываются 50 фотографий до какого-нибудь исторического кадра, 50 фотографий после него. И действительно видно, что все остальные – хотя те же люди, та же точка, то же место, – это все не то.
– У меня принцип отбора немножко отличается. Magnum делает контактные отпечатки. Я контакты не делаю. У меня так исторически сложилось, что я негатив смотрю на просвет и вижу: да, вот это интересный кадр.
– Прямо так на просвет смотрите или на каком-то специальном девайсе?
– Обычно я беру старый разобранный объектив, вот через него. Но это сложно.
А от отбора многое зависит. Очень интересно возвращаться через определенное время, чтобы по-новому переосмыслить отснятое. Как у меня получилось с вятским альбомом – многие негативы я сразу не увидел (речь идет о совместном проекте с немецким фотографом Аннетой Фрик «Два взгляда на Вятку» в 1996 г. – Прим. ред.). Пришло время, я их раскопал и сделал книжку. Часто мы снимаем на какой-то интуиции, на драйве. И сразу после проявки бывает, что можно упустить то зернышко, которое скрыто.
Анализируя негативы двух-, трехлетней давности, понимаю, что все, что я выбрал тогда, соответствует моему сегодняшнему взгляду. А вот то, что было снято в 90-х годах, – не соответствует, и я бы еще раз пересмотрел. Мы живем, развиваемся, у нас меняется мировоззрение, отношение к миру – это все накладывает отпечаток на критерии отбора.
– Обычно я беру старый разобранный объектив, вот через него. Но это сложно.
А от отбора многое зависит. Очень интересно возвращаться через определенное время, чтобы по-новому переосмыслить отснятое. Как у меня получилось с вятским альбомом – многие негативы я сразу не увидел (речь идет о совместном проекте с немецким фотографом Аннетой Фрик «Два взгляда на Вятку» в 1996 г. – Прим. ред.). Пришло время, я их раскопал и сделал книжку. Часто мы снимаем на какой-то интуиции, на драйве. И сразу после проявки бывает, что можно упустить то зернышко, которое скрыто.
Анализируя негативы двух-, трехлетней давности, понимаю, что все, что я выбрал тогда, соответствует моему сегодняшнему взгляду. А вот то, что было снято в 90-х годах, – не соответствует, и я бы еще раз пересмотрел. Мы живем, развиваемся, у нас меняется мировоззрение, отношение к миру – это все накладывает отпечаток на критерии отбора.
Многие фотографы не умеют выбирать, поэтому обращаются к фоторедакторам, к сторонним людям, которым доверяют, чтобы кто-то указал: «Да, вот это хороший кадр». Когда ты не уверен, лучше спросить. Алексей Мишин, например, постоянно публикует посты на Facebook с двумя фотографиями, спрашивая у народа, какая лучше.
– Вообще, съемка в условиях ограниченных кадров (я имею в виду пленку по сравнению с цифрой) – интересная вещь.
– Да, пленка очень дисциплинирует. Ты снимаешь только тот момент, который нужен, и выбираешь те сюжеты, в которых уверен. Я как снайпер. Есть человек, который из пулемета стреляет 10 кадров в секунду, а я выбираю, жду, нацеливаюсь и в нужный момент произвожу выстрел. Такой подход мне ближе. Кто-то может другой подход выбрать – больше снимать и потом уже делать отбор лучшего.
– Анри Брессон, которого называют отцом фоторепортажа, говорил: «Твои первые 10 тысяч кадров худшие». В условиях цифровой фотографии эту цифру, наверное, надо умножить на 10?
– Брессон тоже много снимал, он на один сюжет тратил катушку пленки. И это много. Ему бы, наверное, легче было бы сегодня с цифровыми технологиями, хотя я не представляю Брессона с цифровой камерой. Но мир меняется, многие перешли на цифру по тем или иным соображениям.
А я не хочу уходить с пленки, для меня некоторые преимущества пленочной фотографии намного важнее, чем преимущества цифровой. Во-первых, сам носитель – пленка, это нечто материальное, что я могу взять в руки, посмотреть. А что носитель цифровой фотографии? Какой-то файл хранится в виртуальном пространстве, и непонятно, что это, где это. Мы можем его иметь только в распечатке, в картинке. Но все же картинки не распечатаешь.
А пленку я могу сканировать, могу перевести в цифровой формат, могу вставить в фотоувеличитель, напечатать фотографию, напечатать другую – и в результате получить то, что у меня получается. Да, можно на компьютере довести кадр до какого-то идеала, потом распечатать на принтере и получить тысячу одинаковых фотографий.
А с аналоговыми технологиями так не выйдет, ты не можешь сделать один и тот же кадр одинаковым, тут нет повторений, у тебя все отпечатки будут разными: ты же делаешь какие-то маски, что-то привносишь руками. Поэтому ручной отпечаток среди коллекционеров больше ценится, чем отпечаток на принтере с цифрового файла.
– Вообще, съемка в условиях ограниченных кадров (я имею в виду пленку по сравнению с цифрой) – интересная вещь.
– Да, пленка очень дисциплинирует. Ты снимаешь только тот момент, который нужен, и выбираешь те сюжеты, в которых уверен. Я как снайпер. Есть человек, который из пулемета стреляет 10 кадров в секунду, а я выбираю, жду, нацеливаюсь и в нужный момент произвожу выстрел. Такой подход мне ближе. Кто-то может другой подход выбрать – больше снимать и потом уже делать отбор лучшего.
– Анри Брессон, которого называют отцом фоторепортажа, говорил: «Твои первые 10 тысяч кадров худшие». В условиях цифровой фотографии эту цифру, наверное, надо умножить на 10?
– Брессон тоже много снимал, он на один сюжет тратил катушку пленки. И это много. Ему бы, наверное, легче было бы сегодня с цифровыми технологиями, хотя я не представляю Брессона с цифровой камерой. Но мир меняется, многие перешли на цифру по тем или иным соображениям.
А я не хочу уходить с пленки, для меня некоторые преимущества пленочной фотографии намного важнее, чем преимущества цифровой. Во-первых, сам носитель – пленка, это нечто материальное, что я могу взять в руки, посмотреть. А что носитель цифровой фотографии? Какой-то файл хранится в виртуальном пространстве, и непонятно, что это, где это. Мы можем его иметь только в распечатке, в картинке. Но все же картинки не распечатаешь.
А пленку я могу сканировать, могу перевести в цифровой формат, могу вставить в фотоувеличитель, напечатать фотографию, напечатать другую – и в результате получить то, что у меня получается. Да, можно на компьютере довести кадр до какого-то идеала, потом распечатать на принтере и получить тысячу одинаковых фотографий.
А с аналоговыми технологиями так не выйдет, ты не можешь сделать один и тот же кадр одинаковым, тут нет повторений, у тебя все отпечатки будут разными: ты же делаешь какие-то маски, что-то привносишь руками. Поэтому ручной отпечаток среди коллекционеров больше ценится, чем отпечаток на принтере с цифрового файла.
То, что останется после меня, – это отпечаток.
Негатив не представляет ценности для тех же коллекционеров, ценность представляет отпечаток, то, к чему я приложил все свое умение. Эти вещи важны, можно ими пожертвовать, но становится так грустно...
Это как раз одна из мистических вещей в фотографии. Я всегда снимал на пленку, но когда пришла цифровая технология, понял, что есть тут какая-то заноза, что-то тут не так. Вроде удобно: мы сразу можем посмотреть результат. А с другой стороны, – что-то теряется.
– Что теряется?
– Непонятно. Наверное, ожидание вот этого открытия, которое ты запечатлел. Когда ты сразу посмотрел на результат, это ощущение пропало, а на пленке оно сохраняется.
– Я все-таки задам этот вопрос: почему только черно-белая фотография?
– Почему, есть хорошие фотографы, которые потрясающе работают с цветом, например, Гарри Груйер, французский фотограф из Magnum, еще Алекс Уэбб. Георгий Пинхасов тоже прекрасно видит цвет, он цветом рисует.
Но меня не устраивает одно – то, что цвет сам диктует сюжет. Я не хочу, чтобы мне цвет диктовал, я хочу фиксировать то, что я вижу сам. Когда я убираю цвет, все становится на свои места. Появляется то, что я хочу сказать.
– Ничто не отвлекает?
– Да, цвет – это просто дополнительная информация, которая часто в неудачном сочетании мешает визуальному восприятию. В черно-белой фотографии у меня нет проблемы с цветом. Я просто вижу сюжет, вижу эмоцию, вижу какое-то развитие, что-то, что меня трогает внутренне, и просто это фиксирую, как диктует моя интуиция, мое видение.
Цветная фотография – это отдельный жанр. В цвете тебе сложно конкурировать с художником, который может написать любой цвет любыми красками, вымостить такими вот пятнами, как в жизни. В фотографии, я считаю, это гиперсложно. Но есть фотографы, которым это удается. И хорошо, что есть разное.
Еще почему черно-белая? Черно-белая фотография мистическим образом дает пищу для визуального размышления, так мозг человеческий устроен: ты дорисовываешь в своем воображении цвет. Это очень здорово, когда человек по-своему видит фотографию. Многие мои фотографии, я считаю, очень-очень потеряли бы, если бы были в цвете. Хотя иногда я балуюсь, беру цветной фотоаппарат и что-нибудь нащелкаю, даже иногда получается что-то интересное. Что потом делать с этими цветными фотографиями, не знаю. Ну, вот что, правда?
– Я не знаю. Я тоже всё снимаю в черно-белом.
– Да? Вот как. Хотя для журналов и газет ты обязан снимать в цвете. И если я снимаю для Newsweek или «Коммерсанта», то, естественно, в цифре. И для финнов тоже все в цифре и в цвете снимаю. Но то, о чем мы говорим, – это для другого, это не для души, а для того, чтобы выжить в этом сложном, непонятном мире.
Это как раз одна из мистических вещей в фотографии. Я всегда снимал на пленку, но когда пришла цифровая технология, понял, что есть тут какая-то заноза, что-то тут не так. Вроде удобно: мы сразу можем посмотреть результат. А с другой стороны, – что-то теряется.
– Что теряется?
– Непонятно. Наверное, ожидание вот этого открытия, которое ты запечатлел. Когда ты сразу посмотрел на результат, это ощущение пропало, а на пленке оно сохраняется.
– Я все-таки задам этот вопрос: почему только черно-белая фотография?
– Почему, есть хорошие фотографы, которые потрясающе работают с цветом, например, Гарри Груйер, французский фотограф из Magnum, еще Алекс Уэбб. Георгий Пинхасов тоже прекрасно видит цвет, он цветом рисует.
Но меня не устраивает одно – то, что цвет сам диктует сюжет. Я не хочу, чтобы мне цвет диктовал, я хочу фиксировать то, что я вижу сам. Когда я убираю цвет, все становится на свои места. Появляется то, что я хочу сказать.
– Ничто не отвлекает?
– Да, цвет – это просто дополнительная информация, которая часто в неудачном сочетании мешает визуальному восприятию. В черно-белой фотографии у меня нет проблемы с цветом. Я просто вижу сюжет, вижу эмоцию, вижу какое-то развитие, что-то, что меня трогает внутренне, и просто это фиксирую, как диктует моя интуиция, мое видение.
Цветная фотография – это отдельный жанр. В цвете тебе сложно конкурировать с художником, который может написать любой цвет любыми красками, вымостить такими вот пятнами, как в жизни. В фотографии, я считаю, это гиперсложно. Но есть фотографы, которым это удается. И хорошо, что есть разное.
Еще почему черно-белая? Черно-белая фотография мистическим образом дает пищу для визуального размышления, так мозг человеческий устроен: ты дорисовываешь в своем воображении цвет. Это очень здорово, когда человек по-своему видит фотографию. Многие мои фотографии, я считаю, очень-очень потеряли бы, если бы были в цвете. Хотя иногда я балуюсь, беру цветной фотоаппарат и что-нибудь нащелкаю, даже иногда получается что-то интересное. Что потом делать с этими цветными фотографиями, не знаю. Ну, вот что, правда?
– Я не знаю. Я тоже всё снимаю в черно-белом.
– Да? Вот как. Хотя для журналов и газет ты обязан снимать в цвете. И если я снимаю для Newsweek или «Коммерсанта», то, естественно, в цифре. И для финнов тоже все в цифре и в цвете снимаю. Но то, о чем мы говорим, – это для другого, это не для души, а для того, чтобы выжить в этом сложном, непонятном мире.
Автопортрет
От фотографии я всегда жду открытия
– Вы – фотограф-документалист. В вашем кадре чего больше – случайности или подготовки, наблюдения?
– Тут сочетание огромного количества факторов. Я никогда не планирую, что хочу снять. Сплошная импровизация, как в джазе. Я могу выбрать определенное место, которое интересно с визуальной точки зрения, поехать туда, но я никогда не знаю, что в результате сделаю, какой снимок, какой результат получится.
Ведь очень много факторов: какой будет свет, с какими людьми придется контактировать, в каком месте и в какое время ты окажешься... Настолько много всего сплетается, что ты не можешь предугадать, что тебя ждет. Каждая поездка – это всегда сюрприз, всегда открытие.
– То есть у вас нет каких-то ожиданий от фотографии?
– От фотографии я всегда жду открытия, которого я раньше, с визуальной точки зрения, не мог увидеть. Это как озарение: хоп! вот она, картинка, – получилась! Часто даже не понимаешь, как это происходит. Смотрю на фотографию и думаю, я ли в тот момент нажимал на кнопку или кто-то другой? Поиск чего-то нового всегда дает это новое. Когда ты постоянно находишься в поиске, оно приходит независимо от тебя. Твои мысли материализуются у тебя в изображении. Сложно, да?
– Было такое у вас, что при проявке видно, как ошибся в каком-то месте?
– Конечно, все это было, но при определенных технических навыках, опыте эти ошибки сводятся до минимума. С другой стороны, в этих ошибках и кроется то новое, о чем мы часто и не подозреваем. В Угличе был мастер-класс Георгия Пинхасова, он из тысячи фотографий выбирал картинки. Принцип его отбора был совершенно понятен – нестандартные, глючные, непонятные фотографии. Почему такой отбор? Потому что, повторюсь, очевидное не несет нового, а вот какой-то поиск, какая-то визуальная находка, она сразу работает.
– Тут сочетание огромного количества факторов. Я никогда не планирую, что хочу снять. Сплошная импровизация, как в джазе. Я могу выбрать определенное место, которое интересно с визуальной точки зрения, поехать туда, но я никогда не знаю, что в результате сделаю, какой снимок, какой результат получится.
Ведь очень много факторов: какой будет свет, с какими людьми придется контактировать, в каком месте и в какое время ты окажешься... Настолько много всего сплетается, что ты не можешь предугадать, что тебя ждет. Каждая поездка – это всегда сюрприз, всегда открытие.
– То есть у вас нет каких-то ожиданий от фотографии?
– От фотографии я всегда жду открытия, которого я раньше, с визуальной точки зрения, не мог увидеть. Это как озарение: хоп! вот она, картинка, – получилась! Часто даже не понимаешь, как это происходит. Смотрю на фотографию и думаю, я ли в тот момент нажимал на кнопку или кто-то другой? Поиск чего-то нового всегда дает это новое. Когда ты постоянно находишься в поиске, оно приходит независимо от тебя. Твои мысли материализуются у тебя в изображении. Сложно, да?
– Было такое у вас, что при проявке видно, как ошибся в каком-то месте?
– Конечно, все это было, но при определенных технических навыках, опыте эти ошибки сводятся до минимума. С другой стороны, в этих ошибках и кроется то новое, о чем мы часто и не подозреваем. В Угличе был мастер-класс Георгия Пинхасова, он из тысячи фотографий выбирал картинки. Принцип его отбора был совершенно понятен – нестандартные, глючные, непонятные фотографии. Почему такой отбор? Потому что, повторюсь, очевидное не несет нового, а вот какой-то поиск, какая-то визуальная находка, она сразу работает.
– Современная фотография – это что и это кто?
– Я тоже себя считаю современным, на самом деле (смеется). Но есть некие ответвления. Есть, допустим, Дюссельдорфская школа фотографии – некое концептуальное направление, когда мысль, идея – это в первую очередь. У меня мысль уже в последнюю очередь идет, у меня вначале джаз, а потом мысль.
А у них вначале идет мысль, они придумывают определенный проект, например, серию портретов про беженцев с Украины, они их находят, снимают на форматную камеру. Как правило, это какие-то печальные лица, смотрящие в стороны, очень однотипные. Август Зандер – немецкий основоположник концептуальной фотографии – четко разделил социальные слои на такие портретные типажи. Мне этот подход кажется немножко скучным.
А я – как человек, который из лука стреляет. У лучника есть какие-то мысли, кроме того, чтобы попасть в цель? У меня примерно так же.
Я иду, что-то вижу, у меня стреляется, я сразу достаю камеру, срабатывает эта реакция, потому что она уже наработана с годами. А бывает, что и камера наготове, а я ничего не могу снять.
– Все время с собой носите камеру?
– Нет, не все время. Когда иду в магазин за хлебом, не беру.
– Помните свои упущенные кадры?
– Конечно, много раз упускал. Часто мне кажется, что в этот момент было бы очень здорово, если бы у меня была камера с собой. Это своего рода тренировка, ты постоянно глазом фиксируешь, у тебя рамочка уже в глазах стоит.
– Смотреть на мир через видоискатель.
– Нет, не совсем так. Но эта рамочка, она как бы всегда наготове… А с другой стороны, иногда поймаешь глазами момент, но, чувствуешь, если бы поднял камеру, тут бы – хоп! все изменилось сразу. Часто даже не хочется вторгаться в увиденное пространство.
– Где здесь граница между желанием зафиксировать и желанием отойти, ничего не делать, не мешать?
– Отойти? Но тогда не будет фотографии. И этот момент останется только в памяти. Он от этого не менее прекрасен.
– В чем разница между документальной фотографией и фотографией, сканирующей реальность?
– Вообще, вся фотография документальная, – что мы ни снимем. Но существуют понятия: стрит-фотография, портретная, пейзажная и – если уж прижилось такое название – документальная фотография.
Для меня документальная фотография – это нечто большее, чем просто журнальная съемка, когда фотожурналист работает на какое-то издание или агентство: приехал, сделал репортаж на определенную тему и уехал.
– Я тоже себя считаю современным, на самом деле (смеется). Но есть некие ответвления. Есть, допустим, Дюссельдорфская школа фотографии – некое концептуальное направление, когда мысль, идея – это в первую очередь. У меня мысль уже в последнюю очередь идет, у меня вначале джаз, а потом мысль.
А у них вначале идет мысль, они придумывают определенный проект, например, серию портретов про беженцев с Украины, они их находят, снимают на форматную камеру. Как правило, это какие-то печальные лица, смотрящие в стороны, очень однотипные. Август Зандер – немецкий основоположник концептуальной фотографии – четко разделил социальные слои на такие портретные типажи. Мне этот подход кажется немножко скучным.
А я – как человек, который из лука стреляет. У лучника есть какие-то мысли, кроме того, чтобы попасть в цель? У меня примерно так же.
Я иду, что-то вижу, у меня стреляется, я сразу достаю камеру, срабатывает эта реакция, потому что она уже наработана с годами. А бывает, что и камера наготове, а я ничего не могу снять.
– Все время с собой носите камеру?
– Нет, не все время. Когда иду в магазин за хлебом, не беру.
– Помните свои упущенные кадры?
– Конечно, много раз упускал. Часто мне кажется, что в этот момент было бы очень здорово, если бы у меня была камера с собой. Это своего рода тренировка, ты постоянно глазом фиксируешь, у тебя рамочка уже в глазах стоит.
– Смотреть на мир через видоискатель.
– Нет, не совсем так. Но эта рамочка, она как бы всегда наготове… А с другой стороны, иногда поймаешь глазами момент, но, чувствуешь, если бы поднял камеру, тут бы – хоп! все изменилось сразу. Часто даже не хочется вторгаться в увиденное пространство.
– Где здесь граница между желанием зафиксировать и желанием отойти, ничего не делать, не мешать?
– Отойти? Но тогда не будет фотографии. И этот момент останется только в памяти. Он от этого не менее прекрасен.
– В чем разница между документальной фотографией и фотографией, сканирующей реальность?
– Вообще, вся фотография документальная, – что мы ни снимем. Но существуют понятия: стрит-фотография, портретная, пейзажная и – если уж прижилось такое название – документальная фотография.
Для меня документальная фотография – это нечто большее, чем просто журнальная съемка, когда фотожурналист работает на какое-то издание или агентство: приехал, сделал репортаж на определенную тему и уехал.
Мне этот подход не близок: я пытаюсь погрузиться немножко глубже, мне интересно не только сиюминутное ощущение, хочется раскрыть это место. Документалист больше времени уделяет проекту, размышлению над ним, для него важна история, и он ее развивает, снимает год, например. Фотожурналист, который должен сразу опубликовать свои фотографии, не может себе позволить столько работать над темой, потому что он просто не выживет.
– Но во всяких зарубежных журналах есть такие проекты, которыми по три месяца занимаются.
– Есть, но для журнала это невыгодно. Как правило, там публикуются истории внештатных журналистов, которые могут позволить себе поехать на три месяца куда-нибудь, чтобы снять. Как правило, штатные фотографы в журналах ездят в короткие командировки, максимум на неделю. А у меня другая ситуация, я могу себе позволить работать над историей несколько лет. Как, например, в мое любимое Колодозеро, я там с 2011 года снимаю. Или Великорецкий крестный ход...
– Но во всяких зарубежных журналах есть такие проекты, которыми по три месяца занимаются.
– Есть, но для журнала это невыгодно. Как правило, там публикуются истории внештатных журналистов, которые могут позволить себе поехать на три месяца куда-нибудь, чтобы снять. Как правило, штатные фотографы в журналах ездят в короткие командировки, максимум на неделю. А у меня другая ситуация, я могу себе позволить работать над историей несколько лет. Как, например, в мое любимое Колодозеро, я там с 2011 года снимаю. Или Великорецкий крестный ход...
Русский человек, пока ему не приспичит, в храм не пойдет
– Можете рассказать, почему вы ездите в глубинку? Москву вы, вообще, снимаете?
– В Москве я снимаю очень редко – и то, когда есть настроение, хороший свет. Москва для меня – сложный для восприятия город.
– Разве глубинка – это не экзотика? Все-таки это что-то такое, во многом, уходящее.
– Уходящее, согласен, но это и важно: вот оно уйдет, и никто это не снимет. А мне хочется запечатлеть изменения, которые происходят... У меня была выставка в Инсбруке, и я там разговорился с одним человеком, который сказал, что этот район – Тироль (один из самых богатых, развитых районов в Австрии) – в 60-х годах был отсталым сельскохозяйственным регионом. Крестьяне жили в лачугах, животноводство, никаких инвестиций. Буквально через 20-30 лет туда пришли туристы, и крестьяне смекнули: туристы – это деньги.
И за 30 лет настолько все изменилось – что ни деревушка, то горнолыжный курорт. Вообще не осталось аутентичных деревень, местных людей, все поменялось. У нас, конечно, не будут горнолыжные курорты где-нибудь в Карелии строить, но, тем не менее, все равно все меняется. В Архангельской области уже все дома в сайдинге, древних срубов практически не видно.
– В Москве я снимаю очень редко – и то, когда есть настроение, хороший свет. Москва для меня – сложный для восприятия город.
– Разве глубинка – это не экзотика? Все-таки это что-то такое, во многом, уходящее.
– Уходящее, согласен, но это и важно: вот оно уйдет, и никто это не снимет. А мне хочется запечатлеть изменения, которые происходят... У меня была выставка в Инсбруке, и я там разговорился с одним человеком, который сказал, что этот район – Тироль (один из самых богатых, развитых районов в Австрии) – в 60-х годах был отсталым сельскохозяйственным регионом. Крестьяне жили в лачугах, животноводство, никаких инвестиций. Буквально через 20-30 лет туда пришли туристы, и крестьяне смекнули: туристы – это деньги.
И за 30 лет настолько все изменилось – что ни деревушка, то горнолыжный курорт. Вообще не осталось аутентичных деревень, местных людей, все поменялось. У нас, конечно, не будут горнолыжные курорты где-нибудь в Карелии строить, но, тем не менее, все равно все меняется. В Архангельской области уже все дома в сайдинге, древних срубов практически не видно.
Мне хочется зафиксировать этих бабушек, дедушек, они все очень быстро уходят, хочется сохранить все это в фотографиях.
– Почему вы ездите именно в Колодозеро?
– Я туда приехал и сразу понял, что влюбился, моя душа там. Отец Аркадий – священник, к которому мы ездим, – настолько классный, что хочется только к нему приезжать, общаться, смотреть, наблюдать. Но и само место очень красивое, удивительное. Озеро, на берегу озера деревенька. Часто я туда приезжаю, 20-30 пленок могу снять: вроде бы ничего не происходит, обычная деревушка, но почему-то притягивает. У каждого из нас есть такие места, куда хочется вернуться. Например, я хочу вернуться на родину, где я детство проводил, где мы с бабушкой гуляли. Колодозеро для меня явилось вторым таким родным местом. Там я себя чувствую во всех смыслах…
В глубинке и люди какие-то другие. Видимо, сама атмосфера, сам уклад жизни накладывает отпечатки. Ты разговариваешь с человеком и понимаешь, что за обычным разговором целая жизнь. И ты чувствуешь, что там нет подводных камней. Ну, знаете, бывает, что с человеком встретился и видно, что у него внутри что-то не то, а вот когда ты с бабой Шурой из Колодозера разговариваешь, то понимаешь, что это открытый человек, он весь у тебя как на ладони.
– Как такие люди относятся к вашим фотографиям? Разрешают себя фотографировать?
– В общем-то, спокойно. Как правило, человек, у которого нет вот этой червоточинки, он открыт, и он не против. Как отец Аркадий, – удивительно открытый.
– Расскажите про отца Аркадия, как вы с ним познакомились? Кто он такой?
– В 2011 году мы поехали в Карелию на Рождество, мой друг Саша Шумский меня привез в Колодозеро в гости. Когда я туда приехал, я сразу понял: отец Аркадий – это необычный священник. У меня были какие-то представления, каким должен быть священник, но когда я начал разговаривать с отцом Аркадием, то понял, что он рвет все стереотипы.
Этой своей открытостью, нефальшивой радостью. С ним можно поговорить абсолютно на любые темы. Он такой, немножко странный, но в то же время видно, что настолько преданный своему служению! Особенно это чувствуется на службе. Он как бы преображается, становится совершенно другим. А когда он снимает облачение, то становится обычным человеком, но все равно в нем чувствуется эта внутренняя свобода и любовь к жизни.
– Я туда приехал и сразу понял, что влюбился, моя душа там. Отец Аркадий – священник, к которому мы ездим, – настолько классный, что хочется только к нему приезжать, общаться, смотреть, наблюдать. Но и само место очень красивое, удивительное. Озеро, на берегу озера деревенька. Часто я туда приезжаю, 20-30 пленок могу снять: вроде бы ничего не происходит, обычная деревушка, но почему-то притягивает. У каждого из нас есть такие места, куда хочется вернуться. Например, я хочу вернуться на родину, где я детство проводил, где мы с бабушкой гуляли. Колодозеро для меня явилось вторым таким родным местом. Там я себя чувствую во всех смыслах…
В глубинке и люди какие-то другие. Видимо, сама атмосфера, сам уклад жизни накладывает отпечатки. Ты разговариваешь с человеком и понимаешь, что за обычным разговором целая жизнь. И ты чувствуешь, что там нет подводных камней. Ну, знаете, бывает, что с человеком встретился и видно, что у него внутри что-то не то, а вот когда ты с бабой Шурой из Колодозера разговариваешь, то понимаешь, что это открытый человек, он весь у тебя как на ладони.
– Как такие люди относятся к вашим фотографиям? Разрешают себя фотографировать?
– В общем-то, спокойно. Как правило, человек, у которого нет вот этой червоточинки, он открыт, и он не против. Как отец Аркадий, – удивительно открытый.
– Расскажите про отца Аркадия, как вы с ним познакомились? Кто он такой?
– В 2011 году мы поехали в Карелию на Рождество, мой друг Саша Шумский меня привез в Колодозеро в гости. Когда я туда приехал, я сразу понял: отец Аркадий – это необычный священник. У меня были какие-то представления, каким должен быть священник, но когда я начал разговаривать с отцом Аркадием, то понял, что он рвет все стереотипы.
Этой своей открытостью, нефальшивой радостью. С ним можно поговорить абсолютно на любые темы. Он такой, немножко странный, но в то же время видно, что настолько преданный своему служению! Особенно это чувствуется на службе. Он как бы преображается, становится совершенно другим. А когда он снимает облачение, то становится обычным человеком, но все равно в нем чувствуется эта внутренняя свобода и любовь к жизни.
Потом я узнал историю, как был построен храм в Колодозере. Трое друзей-москвичей решили на этом месте возродить церковь. И построили. Дальше там было не без проблем: местное население на самом деле не ходит в храм, только по большим праздникам. Вот такой печальный факт. Чем это обусловлено, трудно сказать. Видимо, русский человек, пока ему не приспичит, в храм не пойдет. Креститься крестятся, приезжают крестить детей и из Архангельской области, и из Вятки, – потому что отец Аркадий крестит бесплатно. Кто-то мешок картошки принесет, кто пирожки-рыбники, а так бесплатно. Он никогда не берет денег ни за крещение, ни за венчание.
– А живут они на что с приходом?
– А вот непонятно, для меня это загадка. Я отцу Аркадию таких вопросов не задавал. Есть у него огород, курицы, гуси.
– Что собой представляет село, там есть какая-то молодежь?
– Из позитивного: вот ферму недавно открыли – какой-то заработок для местного населения. Там есть школа, детский садик, но детей все меньше становится. Автобус туда уже не ходит. Была больница, закрыли, остался фельдшерский пункт, сейчас почту хотят закрыть. То есть пока живое село, но пройдет 10-15 лет – и всё.
– А живут они на что с приходом?
– А вот непонятно, для меня это загадка. Я отцу Аркадию таких вопросов не задавал. Есть у него огород, курицы, гуси.
– Что собой представляет село, там есть какая-то молодежь?
– Из позитивного: вот ферму недавно открыли – какой-то заработок для местного населения. Там есть школа, детский садик, но детей все меньше становится. Автобус туда уже не ходит. Была больница, закрыли, остался фельдшерский пункт, сейчас почту хотят закрыть. То есть пока живое село, но пройдет 10-15 лет – и всё.
Война – не моя тема
– Расскажите, как вы снимали в Южной Осетии.
– И в Северной Осетии снимал, и в Южной. Это была краткосрочная командировка для финского издания, меня послали во время военного конфликта. Буквально три дня, но, тем не менее, очень насыщенных.
– Расскажите про войну.
– Ничего хорошего, все разрушено. Горячие точки – это такой особенный жанр, есть люди, которым он нравится. Я могу достаточно профессионально выполнить свою работу в горячей точке, но это не моя тема. Конфликт легко показывать, на теме конфликта очень легко сыграть. Ты становишься заложником той или иной конфликтующей стороны. В этом всем участвовать мне не хочется, вообще.
– Журналист, находящийся в определенной конфликтной ситуации, может ли каким-то образом вмешиваться в происходящее? Если на глазах убивают человека, ты должен это снимать, а не защищать его?
– Это баланс человеческой этики и журналистской этики. Кто-то бросится защищать, но с другой стороны, ты должен снять, выполнить свою профессиональную обязанность. И все это вперемешку… Поэтому я и не хочу снимать конфликты, там настолько все мутно, нередко вранье, противно. Мне не хочется становиться частью пропаганды.
В России столько неотснятых интересных мест! Войну снимать легко: там не нужно искать сюжета, все рядом. А вот в пустой деревне, что там снимешь? Как найти сюжет? Вот это намного сложнее. И мне хочется идти по более сложному пути.
– Если брать вот такие неотснятые места, где бы вы еще хотели побывать?
– Да любое место возьми в России! Например, Сибирь. Интересно, как люди живут в какой-нибудь деревне на берегу Енисея, куда можно попасть только по реке летом. Эти места несут свой посыл, ты будто исследуешь корни, откуда цивилизация началась. Места потрясающие, но туда сложно попасть, это связано с большими финансовыми затратами. Или разрушенные деревни, где сельское хозяйство когда-то было. Это я увижу своими глазами в Архангельской, Вологодской области.
В принципе, я могу поехать в любое место и привезти оттуда классные фотографии. Просто вопрос в том, что сейчас все меньше и меньше становится СМИ, которые могут послать фотографа на месяц, чтобы сделать что-то серьезное. Но, бывает, случаются интересные проекты. Например, «Мой Тихий океан» – проект «РИА Новости». Они послали 21 фотографа в разные страны мира. Я, например, ездил на Тайвань, остров в Тихом океане. Кто-то в Америке был, в Малайзии. Причем они давали достаточно свободный выбор, ты мог снимать в любом месте в стране, в которую тебя послали. Это очень здорово, это дает возможность для реализации каких-то своих планов.
– И в Северной Осетии снимал, и в Южной. Это была краткосрочная командировка для финского издания, меня послали во время военного конфликта. Буквально три дня, но, тем не менее, очень насыщенных.
– Расскажите про войну.
– Ничего хорошего, все разрушено. Горячие точки – это такой особенный жанр, есть люди, которым он нравится. Я могу достаточно профессионально выполнить свою работу в горячей точке, но это не моя тема. Конфликт легко показывать, на теме конфликта очень легко сыграть. Ты становишься заложником той или иной конфликтующей стороны. В этом всем участвовать мне не хочется, вообще.
– Журналист, находящийся в определенной конфликтной ситуации, может ли каким-то образом вмешиваться в происходящее? Если на глазах убивают человека, ты должен это снимать, а не защищать его?
– Это баланс человеческой этики и журналистской этики. Кто-то бросится защищать, но с другой стороны, ты должен снять, выполнить свою профессиональную обязанность. И все это вперемешку… Поэтому я и не хочу снимать конфликты, там настолько все мутно, нередко вранье, противно. Мне не хочется становиться частью пропаганды.
В России столько неотснятых интересных мест! Войну снимать легко: там не нужно искать сюжета, все рядом. А вот в пустой деревне, что там снимешь? Как найти сюжет? Вот это намного сложнее. И мне хочется идти по более сложному пути.
– Если брать вот такие неотснятые места, где бы вы еще хотели побывать?
– Да любое место возьми в России! Например, Сибирь. Интересно, как люди живут в какой-нибудь деревне на берегу Енисея, куда можно попасть только по реке летом. Эти места несут свой посыл, ты будто исследуешь корни, откуда цивилизация началась. Места потрясающие, но туда сложно попасть, это связано с большими финансовыми затратами. Или разрушенные деревни, где сельское хозяйство когда-то было. Это я увижу своими глазами в Архангельской, Вологодской области.
В принципе, я могу поехать в любое место и привезти оттуда классные фотографии. Просто вопрос в том, что сейчас все меньше и меньше становится СМИ, которые могут послать фотографа на месяц, чтобы сделать что-то серьезное. Но, бывает, случаются интересные проекты. Например, «Мой Тихий океан» – проект «РИА Новости». Они послали 21 фотографа в разные страны мира. Я, например, ездил на Тайвань, остров в Тихом океане. Кто-то в Америке был, в Малайзии. Причем они давали достаточно свободный выбор, ты мог снимать в любом месте в стране, в которую тебя послали. Это очень здорово, это дает возможность для реализации каких-то своих планов.
Коробка с фотографиями
– Ну что, расскажете про любимые фотографии?
– Сейчас достану коробку... Очень важно погружение в то, чем ты живешь. Многие думают: я научился фотографировать, я теперь крутой фотограф. Но все не так просто. Фотография должна быть частичкой тебя, продолжением твоего восприятия. Камера – это всего лишь инструмент, который фиксирует твой мир. Вроде бы, ну что такого в этой рамочке? Туда миллиметр, сюда миллиметр, какая разница – но из-за этих миллиметров складывается что-то большее. Иногда ощущение, что являешься проводником, а сверху где-то нажимают на кнопку, и оно случается.
Вот, кстати, моя книжка про Великорецкий крестный ход, я его снимаю с 1993 года. Вариант на английском языке – это я готовил для книжного фестиваля в Вене. Эту книжку я сделал сам.
– Вы каждый год туда ездите?
– Да. Причем я на Великорецкий крестный ход ходил просто как фотограф, а потом решил креститься. Почему я крестился? Можно посмотреть эту книжку и все понять. Это путь паломников из Вятки.
– А что происходит тут?
– Это дом престарелых. Я там снимал и зашел в курилку, и увидел этих замечательных дедушек, один другому что-то рассказывал. А это в 2014 году я со своим другом путешествовал на машине по Кировской области и заметил дедушек, которые на остановке ждали автолавку. Я увидел, как они стоят, и подумал: «Да, это фотография». Попросил остановиться, вышел, поговорил с этими людьми и сделал вот такую фотографию.
– Сейчас достану коробку... Очень важно погружение в то, чем ты живешь. Многие думают: я научился фотографировать, я теперь крутой фотограф. Но все не так просто. Фотография должна быть частичкой тебя, продолжением твоего восприятия. Камера – это всего лишь инструмент, который фиксирует твой мир. Вроде бы, ну что такого в этой рамочке? Туда миллиметр, сюда миллиметр, какая разница – но из-за этих миллиметров складывается что-то большее. Иногда ощущение, что являешься проводником, а сверху где-то нажимают на кнопку, и оно случается.
Вот, кстати, моя книжка про Великорецкий крестный ход, я его снимаю с 1993 года. Вариант на английском языке – это я готовил для книжного фестиваля в Вене. Эту книжку я сделал сам.
– Вы каждый год туда ездите?
– Да. Причем я на Великорецкий крестный ход ходил просто как фотограф, а потом решил креститься. Почему я крестился? Можно посмотреть эту книжку и все понять. Это путь паломников из Вятки.
– А что происходит тут?
– Это дом престарелых. Я там снимал и зашел в курилку, и увидел этих замечательных дедушек, один другому что-то рассказывал. А это в 2014 году я со своим другом путешествовал на машине по Кировской области и заметил дедушек, которые на остановке ждали автолавку. Я увидел, как они стоят, и подумал: «Да, это фотография». Попросил остановиться, вышел, поговорил с этими людьми и сделал вот такую фотографию.
– Часто вы разговариваете с людьми, которых снимаете? Как бывает чаще – вы снимаете без предупреждения, «скрытой камерой» или говорите сначала с людьми?
– Все зависит от ситуации. Если я вижу, что ситуация прекрасна и сама картинка такая, что лучше не вмешиваться, стараюсь снимать, не вторгаясь. А когда вижу, что ситуация так повернулась, что тебе лучше встроиться в нее, тогда и начинаешь разговаривать. В любом случае, в деревне тебе придется идти на контакт, иначе ты ничего не снимешь. Когда происходит контакт, у людей случается преодоление, понимание, что ты вроде не посторонний человек, заинтересован в чем-то. И иногда можно сделать интересную фотографию.
– А это что за унылое место?
– Мукомольный комбинат. Это я снимал репортаж для газеты. Кстати, эту фотографию Колосов открыл для меня (Георгий Колосов – известный фотограф, идеолог современного пикториализма. – Прим. ред.). Она была в отпечатке, но я не придавал ей особого значения. На первой выставке, в которой Колосов выступил куратором, он выбрал эту фотографию. И четко мне объяснил, почему.
– Какая прекрасная фотография!
– Это дело было в Яранске в 1997 году, канонизация святого Матфея (Матфей Яранский – местночтимый святой в лике преподобных. – Прим. ред.). Было очень много народу, в храм приехал владыка, и в определенный момент людей просто перестали пускать: чтобы не было давки. Это милиционер, который преграждает путь. Я ходил, естественно, там везде и увидел такой вот кадр.
– Все зависит от ситуации. Если я вижу, что ситуация прекрасна и сама картинка такая, что лучше не вмешиваться, стараюсь снимать, не вторгаясь. А когда вижу, что ситуация так повернулась, что тебе лучше встроиться в нее, тогда и начинаешь разговаривать. В любом случае, в деревне тебе придется идти на контакт, иначе ты ничего не снимешь. Когда происходит контакт, у людей случается преодоление, понимание, что ты вроде не посторонний человек, заинтересован в чем-то. И иногда можно сделать интересную фотографию.
– А это что за унылое место?
– Мукомольный комбинат. Это я снимал репортаж для газеты. Кстати, эту фотографию Колосов открыл для меня (Георгий Колосов – известный фотограф, идеолог современного пикториализма. – Прим. ред.). Она была в отпечатке, но я не придавал ей особого значения. На первой выставке, в которой Колосов выступил куратором, он выбрал эту фотографию. И четко мне объяснил, почему.
– Какая прекрасная фотография!
– Это дело было в Яранске в 1997 году, канонизация святого Матфея (Матфей Яранский – местночтимый святой в лике преподобных. – Прим. ред.). Было очень много народу, в храм приехал владыка, и в определенный момент людей просто перестали пускать: чтобы не было давки. Это милиционер, который преграждает путь. Я ходил, естественно, там везде и увидел такой вот кадр.
– А здесь что?
– Тоже интересная история. В 1996 году были выборы, устроили бесплатный концерт на стадионе «Динамо», привезли столичных артистов. Бесплатный – значит, всем места не хватило. Бедные люди начали залезать на заборы, смотреть в щелочки. А мне интересно было снять не то, что происходит на стадионе, а то, что вокруг. И вот тут одна женщина смотрит в щелочку, другая через нее, а третья – в сторону, и у нее такой взгляд... полный надежд, каких-то ощущений. Мне показалось, что здесь я что-то уловил.
– Тоже интересная история. В 1996 году были выборы, устроили бесплатный концерт на стадионе «Динамо», привезли столичных артистов. Бесплатный – значит, всем места не хватило. Бедные люди начали залезать на заборы, смотреть в щелочки. А мне интересно было снять не то, что происходит на стадионе, а то, что вокруг. И вот тут одна женщина смотрит в щелочку, другая через нее, а третья – в сторону, и у нее такой взгляд... полный надежд, каких-то ощущений. Мне показалось, что здесь я что-то уловил.
Вот тоже фотография, это в Вятке концерт на 9 Мая. Собрались детские танцевальные коллективы. И этот мальчик такой грустный стоял. Я делал много дублей, но мне показался самым интересным именно этот кадр: здесь есть диалог между детьми, а мальчик смотрит в сторону, он один. Это, кстати, к вопросу отбора кадров: что фотография, а что не фотография. Много факторов должно сыграть, чтобы получилось то, что нас цепляет.
– А вот свадьба.
– 1994 год, настоящая деревенская свадьба в селе Каринка. Несут приданое за невестой. Посмотрите, как он ее держит. А яблоки с конфетами... Вообще, интересно все детали рассматривать. Вот парочка прекрасная. И этот свидетель, свидетельница тоже такая. А вот на этом автобусе нас туда привезли. Все там было по полной программе, даже с дракой.
– А вот свадьба.
– 1994 год, настоящая деревенская свадьба в селе Каринка. Несут приданое за невестой. Посмотрите, как он ее держит. А яблоки с конфетами... Вообще, интересно все детали рассматривать. Вот парочка прекрасная. И этот свидетель, свидетельница тоже такая. А вот на этом автобусе нас туда привезли. Все там было по полной программе, даже с дракой.
– А это где такой водопад?
– Это я ехал к своим родственникам в деревню Малома, север Кировской области. У меня было несколько часов перед автобусом. Я гулял и увидел пруд, вытекающий один из другого, там водопад и дети купались. Я начал снимать. Они меня увидели, начали позировать, смеяться. Даже не позировать… просто радоваться.
– Это я ехал к своим родственникам в деревню Малома, север Кировской области. У меня было несколько часов перед автобусом. Я гулял и увидел пруд, вытекающий один из другого, там водопад и дети купались. Я начал снимать. Они меня увидели, начали позировать, смеяться. Даже не позировать… просто радоваться.
Бабушка с тележкой...
– Легендарная бабушка ходила мимо меня с этой тележкой с мусором много лет. А вот это из серии фотографий про одного человека, к которому в окно залетел подбитый ворон. Пожалел, вылечил, и тот у него остался жить. Он у него как домашнее животное, не смогли они расстаться.
– Легендарная бабушка ходила мимо меня с этой тележкой с мусором много лет. А вот это из серии фотографий про одного человека, к которому в окно залетел подбитый ворон. Пожалел, вылечил, и тот у него остался жить. Он у него как домашнее животное, не смогли они расстаться.
– Дальше я вижу вашу любимую фотографию.
– Да, мальчики. Перед грозой дело было. Они вдруг все вскочили, начали собираться, побежали. Ветер сильный поднялся, люди побежали куда-то в укрытия... И – храм на заднем плане, монастырь.
– Да, мальчики. Перед грозой дело было. Они вдруг все вскочили, начали собираться, побежали. Ветер сильный поднялся, люди побежали куда-то в укрытия... И – храм на заднем плане, монастырь.
– И горизонт чуть-чуть завален – это к нашему разговору. Прекрасная фотография.
– А здесь разбирают узкоколейку. Это Кирово-Чепецкий район Кировской области, мы с моим другом Андреем и испанским фотографом Пако поехали в какой-то населенный пункт на «Ниве» и поняли, что не проедем. Прошли дожди, и образовались просто огромные лужи. Мы развернулись, поехали обратно, вдруг слышу какой-то шум лесочком, захожу, а там разбирают дорогу. Ого! Поснимал, и вот какая картинка образовалась.
А вот эта фотография рассказывает об ожидаемом и о том, что в результате получается. Это банно-прачечный комбинат. У меня там друг директором работает. Я напросился на съемку, чтобы поснимать женщин с бельем, но, к сожалению, ни одного кадра не выбрал, как-то не случилось. А вышел на улицу и сделал несколько фотографий посторонних мужиков. Часто бывает, что мы ожидаем чего-то одного, а настоящее скрывается в совершенно другом, где мы не можем даже предполагать. И это еще одно преимущество фотографии.
– А здесь разбирают узкоколейку. Это Кирово-Чепецкий район Кировской области, мы с моим другом Андреем и испанским фотографом Пако поехали в какой-то населенный пункт на «Ниве» и поняли, что не проедем. Прошли дожди, и образовались просто огромные лужи. Мы развернулись, поехали обратно, вдруг слышу какой-то шум лесочком, захожу, а там разбирают дорогу. Ого! Поснимал, и вот какая картинка образовалась.
А вот эта фотография рассказывает об ожидаемом и о том, что в результате получается. Это банно-прачечный комбинат. У меня там друг директором работает. Я напросился на съемку, чтобы поснимать женщин с бельем, но, к сожалению, ни одного кадра не выбрал, как-то не случилось. А вышел на улицу и сделал несколько фотографий посторонних мужиков. Часто бывает, что мы ожидаем чего-то одного, а настоящее скрывается в совершенно другом, где мы не можем даже предполагать. И это еще одно преимущество фотографии.
– А это что?
– Мы тоже путешествовали по Кировской области с другом. А накануне был ураган, дерево упало на дом бабушке. Мы едем на машине: такая одинокая сидит возле своего разрушенного дома, так жалко. В результате потом ей дом восстановили. Я через два года ехал, специально посмотрел. А тут – ехали в какую-то глухую деревню, идет парочка из другой деревни, слегка навеселе, и такие у них лица радостные. Мы тоже остановились, разговорились, и вот возник какой-то секундный жест, какое-то внезапное проявление любви. Сделал несколько кадров, получилась такая фотография.
– Мы тоже путешествовали по Кировской области с другом. А накануне был ураган, дерево упало на дом бабушке. Мы едем на машине: такая одинокая сидит возле своего разрушенного дома, так жалко. В результате потом ей дом восстановили. Я через два года ехал, специально посмотрел. А тут – ехали в какую-то глухую деревню, идет парочка из другой деревни, слегка навеселе, и такие у них лица радостные. Мы тоже остановились, разговорились, и вот возник какой-то секундный жест, какое-то внезапное проявление любви. Сделал несколько кадров, получилась такая фотография.
– А вот какая гармоничная история...
– Мне нравится эта фотография, я ее тоже люблю. Это город Слободской Кировской области. Один из храмов реставрировали, привезли новые купола, мне так понравилось, как они красиво рядом стоят. А вот староверческий поселок. Очень бедный поселок, работы нет.
Я туда поехал по работе снимать для газеты депутата. То, что депутат говорил, меня не интересовало. Меня интересовало то, что было вокруг, и вот какая картинка получилась: закат социализма и устремление в светлое будущее. Каждый здесь может что-то свое найти.
А вот это, видите? Всё, этой Вятки уже нет, здесь всё уже застроено особняками. Теперь это исторический снимок. А вы говорите – зачем снимать глубинку...
– Мне нравится эта фотография, я ее тоже люблю. Это город Слободской Кировской области. Один из храмов реставрировали, привезли новые купола, мне так понравилось, как они красиво рядом стоят. А вот староверческий поселок. Очень бедный поселок, работы нет.
Я туда поехал по работе снимать для газеты депутата. То, что депутат говорил, меня не интересовало. Меня интересовало то, что было вокруг, и вот какая картинка получилась: закат социализма и устремление в светлое будущее. Каждый здесь может что-то свое найти.
А вот это, видите? Всё, этой Вятки уже нет, здесь всё уже застроено особняками. Теперь это исторический снимок. А вы говорите – зачем снимать глубинку...
