Диакон из Госплана
Источник: Нескучный сад
Советская Россия только называлась атеистическим государством. Кто-то верил в Сталина, кто-то в марксизм вообще. По мнению бывшего работника Госплана, ветерана Великой Отечественной войны, а ныне клирика храма Спаса Нерукотворного на Сетуни диакона Николая ПОПОВИЧА, «самый тяжкий человеческий недуг — неверие ни во что, отсутствие самой потребности веры. Даже если вера неправильная, но у человека живая душа, жаждущая истины, Господь обязательно истину откроет». О том, как это случилось с ним, он рассказал корреспонденту «НС» Леониду ВИНОГРАДОВУ.
Война и вера
— — Отец Николай, действительно ли советская Россия была страной победившего атеизма? 
— В войну многие стали верующими. Я теперь вспоминаю, что, когда начинался жуткий минометный обстрел, многие крестились и взывали: Господи, помоги! Прекрасно, кстати, это показано в фильме «Они сражались за Родину». Есть там эпизод, когда в поле бьют минометы (я в таких переплетах бывал, знаю, как страшно). Один из героев, которого играет сам Бондарчук, говорит: Господи, спаси! И осеняет себя крестным знамением. Он лежит в окопчике, рядом рвутся мины…
В 70-е годы я познакомился с Иннокентием Михайловичем Смоктуновским. Он пришел крестить своего сына (несчастного, больного человека) в храм мученика Трифона на Рижской, а я там тогда служил чтецом. После крещения на трапезе я, зная, что Смоктуновский фронтовик, спросил его: «Иннокентий Михайлович, вы на фронте были верующим?» Он говорит: «А как же! Иначе бы я не выжил. Когда начинается минометный обстрел, этот ужас, а я молюсь: “Отче наш, иже еси на небесех…” И смотрю — я живой!» Причем он это так эмоционально рассказал! Он ведь был настоящий герой: дважды бежал из плена, имел две медали «За отвагу». Вот пример!
Но сам я во время войны над этим не задумывался — мне было всего 18 лет, я был комсомольцем. Хотя и со мной был удивительный случай. В сентябре 1944-го, когда мы стояли в обороне под Сувалками (на подступах к Восточной Пруссии), я был тяжело ранен. Слава Богу, незадолго до боя каску надел. Мы обычно ходили в пилотках, каски не любили носить, они тяжелые. Ненужное, конечно, это ухарство было. А перед своим последним боем я пошел в хозяйственную роту поменять пулемет. Возвращаемся на позиции, смотрю: в траншеях каска валяется. Думаю, надо надеть, в пилотке холодно. И в ту же ночь немцы пошли в атаку (обычно они ночью не воевали). Мы стали отстреливаться, и после нескольких очередей я получил сильный удар в голову, потерял сознание. Очнулся, решил, что руку и ногу оторвало. Мне же 18 лет всего было, я не знал, что такое паралич. А левой стороны не чувствовал. И хотя я левша, с тех пор у меня левая рука слабее правой. Сделали мне операцию, самолетом отправили в Литву, там долечивался в госпитале и был демобилизован по инвалидности. А если бы не каска… И так чудом выжил, мне хирург сказал после операции: за тебя кто-то хорошо молился. Действительно, мама молилась за меня святителю Николаю.
— Она была верующая?
— Моя мама воцерковилась только в конце жизни (она умерла в 1977 году), но думаю, что в Бога верила всегда. Мои родители были типичными русскими интеллигентами. Отец — потомственный офицер царской армии. Мой дед, Николай Алексеевич Попович, в 1877 году, во время войны с турками, командовал ротой под Плевной и принимал участие в пленении Османа-паши, за что был представлен к награде. Отец участвовал в Первой мировой войне. Когда фронт лопнул, вернулся домой, в Москву. В ноябре 1917 года вместе с юнкерами сражался против красногвардейцев. После поражения бежал от чекистов в Тихвин. Там познакомился с моей мамой. Она работала в Земельном управлении, и отец туда устроился (он был сапером, знал геодезию, картографию). Они поженились, родился мой старший брат Алексей, а потом отца призвали в Красную армию. Маму с Алешей оставили заложниками. Так Троцкий формировал армию. Без офицеров Красная армия никогда бы не победила Белую гвардию. Но в академию отца, как дворянина, не приняли, а в 1930 году демобилизовали. 28 января 1938 года он был арестован и ровно через месяц расстрелян на Бутовском полигоне.
— Не чувствовали вы себя тогда изгоем?
— Нет, наоборот, люди нам сочувствовали. В то время почти в каждой семье были репрессированные. По всей стране шли аресты, и это цинично называлось социальной профилактикой. А я верил в коммунизм, в Сталина, считал, что отец не понял великих свершений Октября и в этом его трагедия. Нам в школе, а особенно в институтах (после войны), преподносили марксизм как удивительную религию, как будущее человечества. И я поверил в него стопроцентно. Позже, став верующим человеком, я понял, что самый тяжкий человеческий недуг — неверие ни во что, отсутствие самой потребности веры. Потому что если даже вера неправильная (та же коммунистическая), но у человека живая душа, искренне жаждущая истины, Господь обязательно истину откроет, и человек придет к вере.
— Но ведь в секты попадают как раз люди неравнодушные, ищущие, и немногие из них потом приходят в лоно Церкви?
— В сектах нет поиска истины. Там главное — несогласие с основами Православия, с тем, что мы живем только тогда, когда в нас каждый день умирает ветхий человек и оживает новый. А новый человек оживает в борьбе со своими страстями, прежде всего с гордостью. А в сектах как раз гордость, ячество. Я же говорю о вере наивной, вере людей, не знающих истину. Помните, апостол Павел пишет в Послании к Римлянам: «…Ибо, когда язычники, не имеющие закона, по природе законное делают, то, не имея закона, они сами себе закон: Они показывают, что дело закона у них написано в сердцах, о чем свидетельствует совесть их и мысли их, то обвиняющие, то оправдывающие одна другую…» (Рим. 2, 14-15). Людей нашего поколения тоже можно сравнить с язычниками — мы не знали Бога. Я уже говорил раньше и готов повторить, что де-юре люди были атеистами, а де-факто — христианами. Теоретически отрицая Бога, практически жили по Божиим заповедям. За без малого тысячу лет христианства на Руси сформировался особый тип русского человека. В том числе и русского воина. Если бы в душах людей не сохранилась вера, мы бы не выиграли войну. Конечно, все это я понял намного позже.
Посильнее ХХ съезда
— В партию на фронте не вступили?
— Нет, в партию я вступил уже в мирное время, когда поступил в юридический институт. Юрист не мог быть беспартийным. Но сначала работал и учился в школе рабочей молодежи. Гуманитарные предметы мне давались хорошо, а математика, физика, химия — с трудом. Кое-как закончил восьмой класс и вместе с другом поступил на экстернат. Так тогда назывались платные курсы (недорогие) в Грохольском переулке, где за три года проходили основы программы старших классов. Отец друга был юристом, и мы в 1950 году подали документы в юридический институт (нынешний юрфак МГУ). Поступили, друг сейчас полковник ФСБ в отставке. А я по специальности так и не работал. Дело в том, что в стране оказалось перепроизводство юристов. Карательной системе нужно было очень много юристов, поэтому помимо институтов и юрфаков их «пекли» в юридических школах силовых ведомств. А когда умер Сталин и был арестован Берия, мы все оказались безработными. Вышло постановление Совета министров, подписанное Молотовым, о переквалификации юристов выпуска 1950-1954 годов на экономические и бухгалтерские специальности. Поступил в Плехановский институт, получил диплом инженера-экономиста и уехал в Якутию. Работал инженером-нормировщиком на угольном бассейне «Якут-золото», потом в геологоразведке.
— И продолжали верить в коммунизм?
— Как раз там начались мои сомнения. Я увидел сплошную зону, только что ликвидированную. Мне рассказывали очевидцы, что туда привозили целые эшелоны раскулаченных. И примерно в половине вагонов люди были… мертвы. С детишками!!! Везли неделями, не кормили, вагоны не отапливались, и люди умирали. А те, кто доехал живыми, по двадцать лет жили без паспортов. И я подумал: где же справедливость? Это было потрясение посильнее XX съезда.
А в 1958 году я вернулся в Москву и устроился работать в Госплан (уехал я из Якутии из-за климата — напомнило о себе ранение, начались сильные головные боли). Там получил доступ к секретной информации. Когда я узнал, что 70 процентов сельскохозяйственной продукции дает частный сектор, не поверил. Спросил начальника: может, ошибка? Да нет, отвечает, так и живем. А как же, говорю, колхозы, коллективизация? Он на меня как на сумасшедшего посмотрел. Вот тут я всерьез задумался: для чего же отнимали у людей скотину, раскулачивали, гнали в ссылки? Понял, что только ради идеи «ничего своего, все казенное». Это была идеология, в угоду которой уничтожали людей.
Потом я работал в Комитете по труду главным редактором, начальником информационного отдела, получал закрытую информацию ТАСС. Мы тогда даже докладную писали в ЦК и Совмин о бедственном положении деревни, о том, что нигде нет газа, нормальных дорог, не везде есть электричество. Естественно, народ стал убегать в города. И мы уже тогда думали: какая же будет жизнь в перенаселенных городах? Приезжие жили в ужасных общежитиях (иногда по 15 человек в комнате). В промышленности группа «А» (производство средств производства) развивалась в ущерб группе «Б» — производству средств потребления. И жили мы очень бедно. А когда я стал верующим, понял, что этот строй обречен, прежде всего, по нравственным причинам: основан на крови, на слезах, на разделении людей на классы, на социальной вражде. Правда, тогда благодаря «вражьим» голосам (зарубежным радиостанциям. — Ред.), а потом и самиздату нашим идеалом стали Америка и Европа. Тоже утопия. Можно перенять что-то из их экономического опыта, но брать за образец весь государственный строй? Каждый народ индивидуален, нельзя с ним поступать по шаблону. У нас другая история, другие традиции. Западная цивилизация возникла на обломках Римской империи, в основе которой был закон. А наши правовые традиции начались с «Русской правды» Ярослава Мудрого. То есть в основе у нас нравственные критерии, правовые нормы вторичны. И это правильно — нравственность выше закона. Почему сегодня растет преступность? Потому что утрачены нравственные нормы, после семидесяти лет коммунистического воспитания создался духовный вакуум. Но только не надо искать идеал в советском прошлом. Когда я в 1963 году впервые попал в храм, читался Покаянный канон преподобного Андрея Критского. Я не знал церковнославянского языка, но был потрясен красотой чтения (читал покойный о. Иоанн Рязанцев), почувствовал молитвенный настрой, вместе со всеми упал на колени, заплакал. А в храме были одни старушки. Подумал с болью: кто же сохранит такую красоту? А сейчас, когда пою «Верую» с народом, тоже еле сдерживаю слезы, но это слезы радости. Приход поменялся, много молодежи. И это — будущее России, ее основа.
о.Николай встречается с гимназистами Свято-Владимирского учебного центра
Но мало веровать умом, надо по духу стать верующим церковным человеком, то есть бороться со своими страстями. Если мы возродим не внешнее, а внутреннее Православие, покажем своим примером, что христианство — вечная красота и вечная истина, тогда Россия возродится.
Настоящая жизнь
— Отец Николай, а как вы пришли в Церковь?
— Сначала уверовал умом, теоретически. Сидели мы как-то в начале 60-х годов с моим другом за столом, и я начал рассуждать об относительности истины. А он сказал мне о Боге и элементарно, но убедительно объяснил, что есть Творец. Я просто опьянел от счастья. И почувствовал угрызения совести: я к тому времени четыре года не жил с женой. В Якутию я поехал, как раз когда мы поссорились и разошлись. А у нас уже была годовалая дочка. После разговора с другом я подумал, что это нехорошо, надо бы навестить дочь, жену. Навестил, стали снова встречаться. Потом сказал жене, что я верующий. «Ты в церковь ходишь?!» — обрадовалась она. Я удивился: «Зачем? Я в душе верую». Жена возразила, что душу, как и тело, надо кормить, а пища для души — пост и молитва. За годы нашей разлуки она пришла к Богу, воцерковилась. Уговорила поехать в Загорск (так тогда Сергиев Посад назывался). Пришли мы в Троицкий собор Лавры, в котором находятся мощи преподобного Сергия Радонежского. Мне там плохо стало: душно, темно, полумрак, свечи, непонятное пение. А она меня попросила приложиться к мощам. Я возмутился: «Да ты что?» А она тихим голосом: «Я тебя очень прошу». Приложился, и словно пелена с глаз спала, слезы полились, стал иконы целовать. Такое чудо случилось! А ведь всего за год до этого… У меня друг-однокурсник в «Московской правде» заведовал отделом партийной жизни. Весной 1962 года сидели мы у него в редакции небольшой компанией, пили пиво, и вдруг зазвонил колокол — редакция находилась напротив Антиохийского подворья. Я так возмутился: «До каких пор будут эти церкви звонить, когда их, наконец, закроют?» (а это было время хрущевских гонений на Церковь). И своим «горем» поделился с журналистами: «Братцы, у меня жена дочку уродует — они в церковь ходят!» Они мне и предложили написать статью. Сказали, опубликуем в «Московской правде», и ты через суд отберешь дочку. Я с радостью согласился, но, к счастью, не написал. А позже я понял, что колокол звонил на чтение 12 Евангелий! И Господь меня терпел! Он же говорил: «Не судите, да не судимы будете…» (Мф. 7, 1). Человек — не схема. Всего через год я у мощей преподобного Сергия стал верующим человеком. По милости Божией, но и благодаря жене, ее молитвам и мудрости. Мы с женой вновь расписались, а в 1965-м обвенчались. До этого она познакомила меня со своим духовным отцом протоиереем Александром Ветелевым, профессором Духовной академии. Он стал и моим духовником. Я сразу хотел сдать партбилет, но отец Александр сказал: «Не торопись. Положи его в сейф, на партийные собрания ходи, но не участвуй в атеистической пропаганде». Но все-таки в 1968 году я партбилет сдал — моя душа солдата не выдержала оккупации Чехословакии. Это было так отвратительно — наступить сапогом на лицо страны, похоронить чудное отношение чехов к нашим солдатам. Нас так хорошо встречали в Чехословакии в 1945-м! Но и то, что венгры воевали на стороне немцев, тоже не означало, что мы в 1956 году должны были туда вторгаться и подавлять восстание! Есть войны справедливые, а есть несправедливые.
— Справедливой ли, на ваш взгляд, была война в Афганистане?
— Конечно несправедливой. Никто не давал нам права лезть в чужую страну и устанавливать там свои порядки. Это относится и к Финской войне. И недаром мы обе войны проиграли. Как сейчас американцы проигрывают войну в Ираке. Потому что никому нельзя лезть в чужую страну со своими порядками. А Великую Отечественную войну мы выиграли, потому что защищали свою землю. Слова благоверного князя Александра Невского «Не в силе Бог, а в правде» справедливы на все времена.
— Отец Николай, когда вы вышли из партии, ваша карьера закончилась?
— Естественно, я уволился с работы. Сначала меня приютил отец Герасим Иванов (старейший московский священник, ему сейчас 89 лет, и он еще служит!). Тогда восстанавливали Всехсвятский храм на Соколе, и я два года под руководством отца Герасима проработал реставратором. А когда закончили работу, устроился сторожем в храм на Преображенке. Научился читать, алтарничать. В 1978 году перешел в Трифоновский храм на Рижской. В 1990 году на Болгарском подворье, в храме Успения Божией Матери в Гончарах, меня рукоположили в диаконы. Раньше не пропускали мою кандидатуру. Сами понимаете — бывший работник Госплана, Комитета по труду. Отец Александр Ветелев подбадривал меня: «Терпи, диаконом послужишь позже». И что очень важно, меня поняла и все годы поддерживала жена. Она умерла в 1996 году.
Храм Спаса Нерукотворного на Сетуни, в котором служит отец Николай
Вы правы, моя карьера закончилась в 1968 году. Но я считаю, что настоящая жизнь началась у меня только с обретением веры. Как бы мы ни преуспевали, сколько бы денег ни заработали, если нет у нас в жизни духовного смысла, вся наша земная слава померкнет мгновенно. Да еще люди, которых мы любили, начнут ненавидеть друг друга, драться за наследство. Заботясь о приобретении необходимых для жизни материальных благ, нужно не забывать о главном — словах Спасителя «где сокровище ваше, там будет и сердце ваше» (Мф. 6, 21) и рассказанной Господом притче о богаче и Лазаре (см. Лк. 16, 19-31). Личность человека раскрывается и получает свое дальнейшее развитие в Боге. А без Бога все обессмысливается.
