Александр Пиперски
– Яндекс недавно проанализировал поисковые запросы пользователей и выяснил, что, когда спрашивают о русском языке, интересуются чаще всего орфографией. На пунктуацию приходится 7-8 процентов запросов. Мне всегда за пунктуацию обидно, носителям языка стали вообще не важны знаки препинания?
– Запрос про орфографию задать куда проще. Человек хочет употребить какое-то слово, не знает, как оно пишется, и прямо так и вводит: «досвидание как пишется», «ровестник или ровесник». А вот с запросами про пунктуацию всё по-другому.
Во-первых, целиком предложение не введешь – надо его проанализировать, чтобы понять, что именно спрашивать (хотя бы так: «перед и ставится запятая или нет»). Во-вторых, разумный пользователь понимает, что на орфографический вопрос он найдет ответ в словаре по первой же ссылке: пиши до свидания и ровесник, и всё тут – а пунктуационный вопрос принесет только головную боль: выдастся какой-то справочник, в который еще надо долго вчитываться. Вот и получается, что про пунктуацию проще и не спрашивать.
– А что сейчас чаще встречается: лишние запятые или, наоборот, их недостаток? С чем это связано?
– Что чаще – не знаю: это надо скрупулезно считать по текстам. Но зато можно уверенно сказать, что лишние запятые больше бросаются в глаза и сильнее раздражают читателя, чем недостающие. В соцсетях, в мессенджерах, в электронной почте требования к пунктуации ослаблены и пропущенные знаки препинания не воспринимаются как преступление, так что и не отличишь человека, который не умеет ставить запятые, от человека, который умеет, но ленится или спешит, – а вот лишняя запятая сразу выдает незнание правил.
Особенно заметна запятая между подлежащим и сказуемым, которую часто ставят, потому что там может быть пауза. Многие люди, (вот она, лишняя!) теперь так пишут, но лучше этого всё же не делать.
– Если же говорить об орфографии, чаще всего интересуются написанием не и ни. Я за судьбой частицы ни слежу с волнением, тревогой и выражаю, как говорится, глубокую обеспокоенность: она не отомрет? А то уже слово «небо» стали рифмовать с «кем бы ты не был».
– Как видно по поэтическому подкорпусу Национального корпуса русского языка, «уже» наступило по крайней мере 90 лет назад: первые примеры таких рифм находим у Иосифа Уткина и Дмитрия Кедрина, а это двадцатые-тридцатые годы прошлого века.
Думаю, что частица ни обречена: она всегда безударна, кроме как с формами одного, пусть и частотного глагола был, было и были, а значит, в абсолютном большинстве случаев не и ни читаются одинаково и оснований их различать мало. Другое дело, что агония может продолжаться очень долго: прожила же буква «ять» по крайней мере два века с тех пор, как она совпала по звучанию с е.
– Какие ошибки сейчас особенно часто встречаются? И бывают ли «ошибки эпохи»? Например, для одного времени характерна путаница не и ни, для другого – гласные после шипящих.
– «Ошибки эпохи», которые все замечают и про которые спорят, – это отличные индикаторы языковых изменений. Одни люди держатся за старую норму, не признавая права других на изменение, другие про старую норму уже полностью забыли, и в результате начинается война всех против всех с обвинениями в неграмотности.
Мне очень понравилось недавнее обсуждение петиции «Запретите склонять Сковородино!»: ни одна из сторон не имеет достаточно аргументов для окончательной победы, но все продолжают азартно спорить. Это, пожалуй, интереснее, чем какие-то скучные случаи, когда открыл Розенталя – и дискуссия закончилась.
– Носители языка и особенно борцы за его чистоту любят с гордостью говорить: наш язык самый сложный! Если оценивать русский по десятибалльной шкале, то сколько ему можно поставить по сложности? И есть ли вообще объективные критерии?
– Объективной меры сложности пока не существует, хотя многие лингвисты очень стремятся ее найти. Это очень похоже на биологию: можем ли мы оценить по 10-балльной шкале и сравнить сложность слона, тигра, хомяка и колибри?
Если очень хочется это сделать, можно выбрать какой-нибудь один параметр: например, посчитать количество разных грамматических категорий и их возможных значений и составить рейтинг. Так же и в биологическом примере можно принять какое-нибудь произвольное решение: скажем, объявить, что «сложность организма легче всего оценить по числу типов клеток, входящих в его состав».
Но кто сказал, что подсчет падежей и глагольных времен или подсчет типов клеток – это и есть полноценный способ измерения сложности? Поэтому на нынешнем этапе развития лингвистики про сложность приходится говорить с осторожностью, пока еще на ощупь, но зато можно говорить про трудность языка для изучения носителями тех или иных языков. И тут действительно оказывается, что, например, для носителей английского языка русский оказывается более трудным, чем испанский или французский.
– Мои украинские коллеги жалуются на то, что в русском очень сложная система ударений. Никогда не запомнишь, где, что и почему. Русские ударения действительно сложны для иностранца?
– Да, русское ударение – это большая проблема для людей, владеющих русским не как родным. Мы эту проблему не замечаем: в школе обращают внимание только на несколько десятков слов, произношение которых полагается заучить, потому что норма в них противоречит тому, как говорит значительная часть людей (ку́хонный или кухо́нный? обле́гчить или облегчи́ть? то́рты или торты́?).
При этом в абсолютном большинстве слов мы не имеем никаких разногласий, хотя схемы ударения бывают самые прихотливые: например, мы все откуда-то знаем, что в формах пишу́ – пи́шешь ударение на разных слогах, а в беру́ – бере́шь – на одном и том же, но не задумываемся об этом – а иностранец всё это должен учить.
А для человека, говорящего по-украински, русское ударение может быть трудным по другой причине: для него русский язык существует на фоне известной ему очень похожей системы, которая при этом отличается во множестве мелких пунктов.
Например, по-украински женский род прошедшего времени от глаголов дати и спати звучит как да́ла и спа́ла, а по-русски в норме полагается говорить дала́ и спала́ – и даже не выведешь общего правила «в женском роде прошедшего времени переноси ударение на слог вправо», потому что, скажем, ми́ла так и останется мы́ла. Пусть это и мелочи, но их много.
– А чем наш язык отличается от других? Какую особенность вы бы назвали основной?
– Самая впечатляющая меня черта русского языка – это его единство. Все другие языки с такой численностью говорящих и с таким географическим охватом: китайский, испанский, английский, арабский – имеют ярко выраженные региональные варианты, часто даже невзаимопонятные. А русский язык примерно одинаков в Минске, в Москве, в Бишкеке и во Владивостоке. Разве это не удивительно?
Я, правда, люблю эту идею про единство ниспровергать и рассказывать, что в Киеве говорят одним способом, в Ижевске другим, в Санкт-Петербурге третьим, но тот факт, что ее надо специально ниспровергать, уже говорит о многом.
– В одном из интервью вы говорили, что школьная лингвистика сейчас стремительно набирает обороты. Благодаря чему это происходит? Почему школьники стали интересоваться этой сферой?
– В 1965 году в Москве впервые прошла олимпиада по лингвистике для школьников, которая в последние годы стала фактически всероссийской: у нее появились многочисленные региональные площадки. В 80-е и 90-е годы лингвистические олимпиады стали проводиться и в других странах, а в 2003 году появилась Международная олимпиада по лингвистике, в которой сейчас участвует три десятка стран (в этом году она будет в Индии).
Появляются и другие мероприятия: конкурс по лингвистике на Турнире имени Ломоносова, Международная олимпиада молодежи для русскоязычных школьников из разных стран и так далее.
Так что да, школьная лингвистика становится всё более массовым делом. В первую очередь этому способствует вирусный маркетинг: те, кому с нами понравилось, вовлекают всё новых и новых людей. Но помогает и интерес к прикладной стороне лингвистики: сейчас многие школьники наслышаны про компьютерную лингвистику и задумываются о том, чтобы ею заняться.
– Может быть, стоило бы ввести какие-то основы лингвистики в школьную программу?
– Это наверняка приведет к тому, что быстро сформируется небольшой свод фактов, которые можно проверить в тестовой форме, и его-то и будут преподавать. Думаю, что оптимальное решение состоит в том, чтобы немного сдвинуть курс русского языка в сторону изучения реальной языковой практики, а не искусственных правил по текстам XIX века.
– Как вообще популяризировать лингвистику? У нас много для этого делается?
– Самое главное – рассказывать, что наука о языке – это не только и не столько про то, как писать в соответствии с нормой, а про живое многообразие в пределах одного языка и вообще про языковое разнообразие мира.
Российские лингвисты в последние годы занимаются популяризацией очень активно (это, кстати, не общемировой тренд: например, во франко- и немецкоязычном мире такого подъема нет). Скажем, на Постнауке сейчас 259 публикаций про язык – больше, чем про астрономию, химию или медицину.
И это приносит свои плоды: представление общества о лингвистике меняется. Есть история про академика Виноградова, который в 60-е годы захотел поотвечать на телефонные звонки в справочной службе русского языка. Он делал это целый день, а потом в Институт русского языка стали поступать возмущенные отклики: «Уберите этого идиота, мы хотим узнать, как правильно, а он начинает рассказывать: „Ну, можно и так и так. У Пушкина встречается один вариант, а у Тютчева другой“». Но сейчас, благодаря публичным выступлениям Андрея Зализняка, Максима Кронгауза, Владимира Плунгяна, Ирины Левонтиной, Бориса Иомдина и многих других, положение дел изменилось: публику уже интересует не только вопрос, как правильно.
Стоит мне в каком-нибудь публичном выступлении неосторожно сказать «правильно говорить фено́мен, а не феноме́н», не сделав десять оговорок про то, что вообще-то по-гречески было разное ударение в разных формах слова, а во французском ударение на последний слог, и это слово, наверное, заимствовано из французского, а в XIX веке говорили феноме́н и т. д. и т. п., как появляются комментарии «Да что это такое? Пусть люди говорят как хотят, а вы изучайте их речь!» – и я очень рад такой реакции.
– Легко ли создать искусственный, вымышленный язык? Что нужно знать, чтобы его придумать?
– Создать легко, а вот заинтересовать своим языком кого-то еще куда сложнее. Искусственные языки изобретают самые разные люди – те, кто много знает про естественные языки, и те, кто знает мало. У первых лучше получается изобретать языки без чрезмерно трудных для освоения грамматических черт (скажем, эсперанто) или, наоборот, такие языки, в которых сам черт ногу сломит, потому что в них собраны все изюминки, которые удалось найти в естественных языках (таков, например, язык ифкуиль). А людям без глубоких лингвистических знаний, наоборот, проще придумать что-то совсем нетривиальное и непохожее на естественные языки.
– И наш традиционный вопрос. Какими словами вы бы успокоили тех, кто думает, что русский язык умирает?
– Ну мы-то всё равно умрем раньше, так что это пусть русский язык о нас беспокоится.
