– Как во Франции принято освещать подобные происшествия?
Елена Караева
– В редакции каждого СМИ существует редакционная хартия, которой подчиняются все журналисты. И в этой хартии особым образом отмечается, как должен вести себя журналист, который освещает события, связанные с катастрофами, наличием жертв, трагедиями, стихийными бедствиями, военными действиями.
Это всё очень четко прописано в редакционной хартии, которую подписывает любой человек, поступающий на работу, занимающийся журналистикой. Это не профессиональный контракт, это то, что называется редакционной хартией.
Такая хартия существует во всех изданиях, вне зависимости от того, в каком виде они выходят – электронном, печатном, цифровом. Если это издание, которое заслуживает уважения и пользуется доверием аудитории, оно обычно работает всегда в рамках хартии.
Я живу во Франции 14 лет, на моей памяти было две крупных авиационных катастрофы.
Первая как раз произошла в Шарм-эш-Шейхе около десяти лет назад. Вторая произошла не так давно над Альпами (24 марта 2015 года авиалайнер Airbus A320-211, на борту которого было 150 пассажиров, разбился в Прованских Альпах. – Прим. ред.), но в ней не было пострадавших французов, в ней пострадали немцы, испанцы, граждане других стран. Французы оказывали только помощь, проводили спасательные работы.
Я вчера специально посмотрела самый первый выпуск, который был посвящен падению самолета German wings. То есть в день, когда пришло сообщение, вечером наш телеканал TF1, который можно назвать аналогом «Первого канала», освещал это событие. Речь о родственниках зашла на 17-й минуте выпуска. Сначала рассказывали о том, как проходил полет, что случилось, тип самолета, где это произошло. То есть сообщали те сведения, которые касались непосредственно катастрофы. О жертвах, точнее, о родственниках жертв стали говорить на 17-й минуте.
Как это происходило? Было прямое включение журналиста из деревни, которая находилась поблизости от места катастрофы. Там жители готовились к тому, чтобы встретить родственников погибших. И говорили, главным образом, те, кто был готов принять этих людей в своих домах бесплатно, разумеется, предоставив им кров, ночлег, помочь им, так как в этой деревне нет никаких отелей.
Второе включение было из Барселоны, где было всего три общих плана родственников. Вернее, зрители даже не знают, родственники это или нет. Просто люди, которые находились в состоянии горя. Всё остальное время репортажа занимали интервью с сотрудниками «Красного Креста», со спасателями и с теми, кто организовывал поездку из Барселоны на место крушения лайнера. С самими родственниками никаких разговоров никто не вел, их просто показали общим планом. Их даже не идентифицировали как родственников. Просто на фоне трех или четырех планов были показаны люди, которые плачут.
То же самое было сделано во время прямого включения из Дюссельдорфа, куда самолет направлялся из Барселоны. Группа выпускников из Дюссельдорфа была по обмену в Испании и возвращалась домой этим самолетом. Там работа была такой же: то есть было прямое включение, были показаны очень деликатно на общем плане расстроенные люди, и далее шло интервью мэра Дюссельдорфа, который говорил о том, что они окажут всемерную помощь тем, кто потерял близких, родных, детей в этой катастрофе, будут им помогать, будут их поддерживать.
Эта схема в целом работает при освещении почти всех трагических событий, где есть человеческие жертвы. Когда был расстрел редакции «Шарли Эбдо», никто не показывал залитые кровью полы редакции, хотя у тех, кто остался в живых, были мобильные телефоны, и кто-то что-то снял. Но если бы это вышло в эфир, то телекомпания получила бы очень серьезное предупреждение.
У нас существует Высший совет по аудиовизуальной политике, который не подчиняется ни правительству, ни президенту. Он формируется главным образом из журналистов, то есть журналисты сами наблюдают за соблюдением этических норм при освещении, в том числе, и таких ситуаций.
В любом случае, горе не становится предметом, я бы сказала, вуайеризма, если в данном случае можно так сказать. Предметом любопытства. Журналисты работают с теми и расспрашивают тех, кто помогает с этим горем справиться. У них всегда есть спикеры из «Красного Креста», могут быть представители жандармерии, которые наблюдают за ходом следствия, представители полиции, прокуратуры, официальные лица, могут быть, например, мэры деревень, в которых жили жертвы, это могут быть учителя, которые учили когда-то этих людей, и очень редко может быть прямой родственник.
И то это делается невероятно аккуратно, только с их согласия, и это не повседневная практика отнюдь. Под словом «близкий родственник» я имею в виду двоюродного брата, например, но не мать, которая потеряла сына. Это может быть племянница, которая потеряла дядю, но с очень большим сомнением я бы отнеслась к гипотезе, что это может быть отец семейства, который только что потерял, например, свою жену и двоих детей. К нему точно ни с какими вопросами никто подходить не будет. Горе принято уважать, и это считается вторжением в частное пространство. И тем более это не делается до того, как тело предано земле.
– Чем грозит нарушение редакционной хартии? Что будет, если Высший совет по аудиовизуальной политике зафиксирует нарушение?
– Мне известен только один случай, который закончился увольнением. Пропал ребенок, его искали, и очень опытная журналистка телеканала TF1 вышла в прямой эфир с непроверенной информацией и сообщила, что ребенок погиб. Ее уволили, потому что информация была непроверенной, а ребенка, к счастью, нашли живым. Уволили, несмотря на заступничество профсоюза. Она была опытным, сильным журналистом. Она была на войне, освещала военный конфликт, но тут она выдала в эфир непроверенную, неподтвержденную информацию.
– То есть это было нарушение этики в глазах других журналистов?
– Вы понимаете, здесь не бывает «других журналистов». Вы работаете с коллегами. Существует коллегиальная солидарность, существуют некоторые обязательства, которые вы берете не только перед своим работодателем, но и перед своими коллегами. И это всё основано на тех обязательствах, которые вы берете. Они могут быть гласными, они могут быть негласными, но рваться к обезумевшим от горя людям для того, чтобы заработать очки, – это грозит не только разбирательством редакционным, но и разговором с коллегами.
– В последние дни именно об этом – этично ли говорить с родственниками, показывать фото – много говорится у нас. Приводятся доводы такие – если не давать картинку, то будут просто сухие цифры. 224 погибших. В ДТП в стране больше за неделю гибнет.
– С моей точки зрения, это просто некорректное сравнение. От рака погибает еще больше народу. Всё-таки авария крупная дорожная, – я со всеми ограничениями это слово повторяю, – но всё-таки это нечто рутинное. Массовая одномоментная гибель не может сравниваться с таким событием. Эти вещи нельзя сравнивать, они находятся в абсолютно разных плоскостях. Мы не знаем пока причин, которые привели к катастрофе, но это может быть, в том числе, и убийство, то есть теракт. Поэтому сравнивать дорожное происшествие, пусть и со смертельным исходом, с возможным терактом, с моей точки зрения, некорректно.
Реакция может быть только одна – плакать. Реакция может быть только такая – скорбь и солидарность. А фотографии детей вообще публиковать нельзя. Без согласия нельзя публиковать ни фотографии взрослых, ни детей.
Если я на улице гуляю в Париже, делаю фотографию некой любовной пары, а потом размещаю ее на своем аккаунте в фейсбуке – меня могут отдать под суд. Потому что я ее сделала без их согласия. И уж тем более я не имею права фотографировать чужих детей и размещать эти фотографии в публичном пространстве. За это просто я могу отправиться под суд. Суд защищает частное пространство любого человека.
Я могу опубликовать фотографии только собственного сына. И когда он учится в школе, и там делалась фотография класса, требуется письменное согласие мое и отца ребенка о возможности использовать это фото в каком-нибудь общем коллаже школьном. И я могу сказать «нет». Всё это очень четко регулируется. Существуют правила, закрепленные законом.
Поэтому когда размещаются фотографии умерших людей с их аккаунтов, у меня это вызывает только очень глубокое огорчение. Потому что это, с моей точки зрения, вторжение в личное пространство тех людей, которые не могут себя уже никак защитить. И уж точно нельзя публиковать фотографии погибших детей. Для меня это лежит за гранью того, что называется злом и добром. Потому что фотографии детей могут публиковать только их родители. Таковы правила у нас.
Для меня это лежит за гранью уважения к погибшим, которые никак не могут себя защитить, и за гранью уважения к их родственникам, которым придется их идентифицировать и потом хоронить. Нужно понимать, что тела собирают по кусочкам. Эти кусочки на основе ДНК идентифицируются. Потом они, видимо, каким-то образом отдаются близким. И вот всё это время в печати, в прессе публикуются фотографии. Каково тем, кому предстоит вся эта процедура? Что они думают на этот счет? Поэтому здесь я на стороне тех, кто защищает права людей, которые не могут себя защитить, даже если это, предположим, снизит аудиторию какого-то СМИ. Для меня человек важнее.
Что касается интервью с родственниками… Любое интервью с любым родственником не стоит интервью, например, с экспертом, который может толково объяснить конструктивные особенности «Аэробуса-321», или с работником «Красного Креста», или с психологом, который работает с жертвами. Людей, которые могут высказаться, очень много. Концентрироваться на тех, кто потерял всё, с моей точки зрения, не совсем правильно, если мы говорим о профессии.
– У нас в последние два дня популярные передачи показывают именно убитых горем родственников.
– Дело в том, что когда вы смотрите на убитых горем людей, вы сами приходите в состояние нервическое, психотическое. Гораздо лучше, мне кажется, чисто психологически понимать, как в этих трагических ситуациях можно найти помощь. Да, нельзя вернуть погибших, но можно помочь тем, кто жив и кто потерял близких, оставив их в покое, оставив их с теми людьми, которые их сейчас поддерживают. Мне кажется, что это очевидные вещи.
Когда мы хороним кого-то, когда теряем кого-то, мы не делаем фотографий со смертного одра, если у нас всё в порядке с головой, мы же не ведем прямой репортаж. Каждый из нас в некоторой степени, имея аккаунты в социальных сетях, тоже может стать журналистом и начать рассказывать о том, как умирает его близкий, например. Я просто нахожусь в этой логике: начать рассказывать, как, что, зачем, почему и так далее, и так далее, и так далее. И что он ощущает, и как он ощущает… Для меня это лежит вне культурных табу.
