Иеромонах Макарий (Маркиш)
…В суете своей командировки в Святую Землю я специально не готовился к сегодняшнему дню, но – как оно всегда бывает, если тому следует быть – в четверг, 6-го апреля н.ст, около пяти часов вечера я оказался в машине, идущей в сторону Назарета.
От Зихрон-Яакова, где я вел занятия в учебном центре системы энергоснабжения, до Назарета около 50 км. Оказалось, что там живет один из студентов, который и взялся меня подвезти по дороге домой: рабочая неделя здесь кончается в четверг, а начинается, соответственно, в воскресение.
Оказалось также, что он склоняется (не вполне уверенно, правда) к духовному товару, который сбывают в розницу под торговой маркой «Трансцендентной медитации»; по этому поводу у нас с ним вышел дружественный, но весьма напряженый разговор во всю дорогу длиной, о связи внешнего и внутреннего в религиозной жизни человека.
Напряженность разговора многократно усиливалась болезненным ревом его видавшего виды «Вольво», столь же болезненным ревом радио, равно как и болезненным состоянием моей головы после 80 часов техучебы по пожарной сигнализации.
Так что когда наконец незадачливый «медитатор», простившись со мной, поехал дальше в свой еврейский район, а я пошел к центру города, держа курс по крестам церквей и полумесяцам мечетей, у меня был полный резон вздохнуть с облегчением.
Я бывал здесь прежде и знал дорогу к «церкви у колодца Богородицы» – собору, построенному над источником в расселине скалы, в том самом месте, где 2000 лет назад (или около того) перед нареченной женой старца Иосифа появился небесный вестник. Представляя себе огромную толпу, спешащую ко всенощной, я видел попутчика в каждом прохожем и проезжем.
Оказалось, однако, что служат не всенощную, а вечерню; особенной толпы не было, но был митрополит и изрядное число духовенства. Уже тогда я обратил внимание на «всенародное пение» и неожиданную (для службы такого разряда) «неофициальную» обстановку. Так, например, в русских церквах, бывает, из алтаря выходит какой-нибудь иподиакон и уныло машет рукой, пытаясь подвигнуть народ к пению вслед за хором или псаломщиком; здесь же эту задачу то и дело брал на себя сам митрополит.
Служба шла на двух языках, больше по-арабски чем по-гречески.
Понимая 10% последнего и 0% первого, я пожалел, что у меня нет с собой ни одного из удобных изданий, с которыми не расстаются православные иностранцы в русских церквах. И в то же время я испытал на себе, почему они так ценят русскую службу, не зная церковнославянского, как я – арабского: «прозревая» сквозь арабскую речь и узнавая те или иные элементы службы, как «Господи, воззвах», «Свете тихий» или тропарь празднику, я мог петь их со всеми вместе – пускай не словами, а сердцем. О ектениях же и говорить нечего: к концу вечерни я смело пел «Господи, помилуй» по-арабски.
После службы я спустился к источнику Богородицы и немного задержался в храме. Когда же я вышел на улицу, выяснилось, что о. Роман, «патер Романос», с которым я накануне говорил по телефону, уже уехал: его ждали люди. Теперь мне предстояло самому устраиваться на ночлег. Внезапно я ощутил себя глухонемым нищим на паперти греческой церкви посреди арабского города…
Но, как и полагается, люди помогли: поняли, что мне нужно и нашли о. Романа (по сотовому телефону; за 2000 лет все же кое-что изменилось, хоть и немногое и не существенное). «Патер Романос» по телефону велел мне «идти в Митрополию и ложиться спать»; я пошел в Митрополию.
В Назарете в праздник Благовещения. Фото palomnic.org
До Митрополии от собора метров двести. Это массивное здание с обширным внутренним двором; во дворе есть несколько дверей с портиками и верандами и несколько ворот на улицу. За одной из дверей меня приветствовал русский послушник брат Александр; мы прочитали вечерние молитвы, он снабдил меня двумя одеялами приличного качества (стояла такая нежная вечерняя теплынь, что его забота казалось совершенно лишней – но сколько раз потом я благодарил за нее Бога!), привел на веранду с длинной и мягкой кушеткой и пожелал доброй ночи.
День был окончен (как я думал); где-то в городе гулкий колокол пробил девять раз. Яркий фонарь освещал двор; я сел подле него и взялся читать заметки о недавних археологических открытиях в Св. Земле (материалы, любезно предоставленные моими хозяевами в Зихрон-Яакове) и размышлять о событиях прошедшего дня и о милости Творца, позволившего им совершиться – не исключая и замечательную кушетку для ночного отдыха.
Как вдруг появляется женщина благообразного вида и преклонных лет по имени Мариам и сообщает мне на очень приличном русском языке (я даже предположил, что она училась в России, но она отвергла мою догадку и вообще неодобрительно отнеслась к попытке уклониться от темы), что согласно указаниям, полученным ею от владыки митрополита, мой ночлег на кушетке никак не может состояться. После чего она незамедлительно заперла веранду – я только-только успел выхватить оттуда сумку и заветные одеяла, – погасила фонарь и растворилась во тьме.
Однако же я не возроптал, и даже воспринял происшедшее как нечто вполне естественное. Ведь у меня были два одеяла: чего мне беспокоиться? «Кого убоюся»? Я обошел двор кругом, завернул за угол, зашел в подворотню, давно вышедшую, как мне показалось, из употребления, разостлал на асфальте одр из сложенных вдвое-втрое одеял, надел куртку (ибо ночной ветерок уже пробирался за ворот рубашки), и лег, положив голову на каменную ступеньку.
Теперь у меня уже не оставалось никаких сомнений, что день в самом деле окончен; в то время, как муэдзин (не без помощи электроники) взывал с минарета к тем, кто сегодня не праздновал Благовещения, «аз уснух и спах». Кто помнит 3-й псалом, легко догадается, что было дальше.
Я проснулся через час от того, что бригада клепальщиков стала чинить крышу митрополии. Далее обнаружилось, что клепальщиков нет, а вместо них некто изо всей силы бьет в ворота в каких-нибудь пяти метрах от меня, громко призывая мою знакомую Мариам и еще кого-то, столь же подходящего по имени к нынешнему празднику (кажется, Евлогиту).
Вскоре у ворот появилась молодая монахиня и вступила в оживленную дискуссию с ночным гостем, но, не имея физической силы или административных полномочий для открытия ворот, отступила за подкреплениями. Приходилось смириться с возможностью обнаружения и предания в строгие руки церковных, а может статься и гражданских властей. Беспощадная память извлекла на поверхность печальную ассоциацию: «ночлег в подворотне – пятнадцать суток»…
Как бы то ни было, я решил встретить судьбу обувшись и сидя. И не успел я исполнить своего намерения, как и в самом деле был обнаружен. Два человека в рясах (священники здесь не носят наперсных крестов вне службы, так что и не поймешь, кто есть кто) сказали мне что-то строгое по-арабски, но прежде чем я сообразил, что им отвечать (и на каком языке), они ушли. Затем появился еще некто и спросил по-русски:
– Ты откуда?
Хороший вопрос… но какое это может иметь значение??
– Из Зихрон-Яакова.
– Пошли, владыка сказал чтобы ты спал там.
Он забыл добавить «возьми одр свой», но я и сам сообразил.
Так, благодаря личному вмешательству владыки Кириака, митрополита Назаретского, я был возвращен на первоначальную кушетку, где и проспал блаженным сном почти что до шести утра. А только я взялся за утренние молитвы, как приходит исчезнувший давеча «патер Романос» и зовет меня в церковь, которая оказалась тут же, за соседней дверью. И снова начался праздник Благовещения.
Джон Уотерхауз. "Благовещение", 1914 год
Церковь была маленькая, и народу с утра было совсем немного. «Домашнее» ощущение, кроме того, вызывалось иконами, не только русскими, но и арабскими: наша русская церковь блаж. Ксении в Метуэне под Бостоном когда-то получила в подарок от арабской церкви преп. Иоанна Дамаскина целый иконостас, и теперь я с радостью узнавал знакомые лица и фигуры.
К двум языкам вчерашней соборной службы добавился третий – славянский, и что особенно важно, все тря языка текли и перемешивались друг с другом совершенно свободно и естественно. Стихиры, тропари канонов, антифоны, прошения ектений и отклики на них – все пелось и читалось на перемежающихся языках, и если даже язык отклика не совпадал с языком прошения, то никто на это не обращал внимания.
Так мы отслужили утреню и начало литургии, которая по греческому обычаю сливается с утреней. Саму литургию второй священник совершал по-арабски; о. Роман тем временем исповедовал нескольких русских верующих, которые затем приступили к Св. Дарам. Мелодии и стили службы перемежались и взаимодействовали так же, как и языки, причем результат от такого взаимодействия вовсе не только эмоциональный.
Например, сколько сот или тысяч раз я читал и пел кондак празднику, «Взбранной Воеводе»? Но только сегодня обратил внимание, что русский перевод «да зовем ти» недостаточен: по-гречески «кразо» – «громко взываю», – ясно слышится в голосе поющих. К тому же по-гречески подлежащее в единственном числе, «град твой», а по-русски во множественном, «мы».
После литургии мы пошли в собор и обнаружили, что именно сегодня (а не вчера вечером) вершина праздника Благовещения для большинства православных арабов. Собор был полон; площадь перед собором с большим цветным экраном, с репродукторами, откуда лились голоса служащих и поющих, – почти полна.
Служба – утреня с литургией и с повторением вчерашней литии – была очень торжественной, без пропусков и каких бы то ни было признаков модернизма, но я снова заметил проявления простоты и тепла со стороны самого митрополита (недаром он водворил меня давеча на кушетку!) Римо-католический представитель был налицо, выделяясь ярко-малиновой шляпой с помпончиком; но больше ничем он не выделялся, сидел на своем месте и не порывался принять участие в службе или вступить с кем-либо в «экуменический диалог»: папа римский, недавно посетивший сии места, видимо, научил его, как себя вести в гостях.
«Всенародное пение», было сегодня менее заметным, чем вчера, но тем не менее, скажем, Великое славословие или «Единородный Сыне» пели все вместе. На такой крупной и торжественной службе, в отличие от той, что была у нас утром в Митрополии, можно заметить некое «соревнование» между греческим и арабским языком: духовенство поет и читает в основном по-гречески, а хор отвечает главным образом (если не исключительно) по-арабски, и верующие, сознательно или бессознательно, поддерживают свой родной язык…
Вид на город Назарет
Назад в Зихрон-Яаков я ехал на машине с тремя русскими жителями этого городка, приехавшими как и я в Назарет на праздник: меня познакомил с ними о. Роман. По дороге мы, как ни странно (а может быть и вовсе не странно) обсуждали все ту же тему о соотношении внешнего и внутреннего в жизни души.
Кто-то заметил, на мой взгляд вполне справедливо, что для русского, недавно пришедшего (или вернувшегося) в Церковь, сегодняшнее торжество в Назаретском соборе могло бы показаться чем-то чужим, а в худшем случае даже стать поводом к соблазну: толпа, шум, суета, «формальные обряды», ни слова не понять…
Но для тех, кто имеет хоть какой-то опыт церковной жизни, кто живет в церкви с давних пор (в нормальных условиях – с младенчества), кто вырос в ней, кто пережил в ней свои радости и горести – а также радости и горести других – и научился смотреть на них глазами Церкви, то же самое «внешнее» событие приведет к противоположному «внутреннему» результату, достигнет глубины сердца, даст ему радость, даст ему жизнь.
«Православие – нелегкая религия, в него нелегко войти, оно много требует от верующего с самого первого дня и до самого конца». Согласен. Но разве должно быть иначе? Только тяжелым трудом и тяжелыми испытаниями, только пройдя через трудности, скорби и печали всякого рода, может человек испытать и почувствовать: «Иго Мое благо, и бремя Мое легко».
25 марта (7 апреля) 2000 г.
гор. Зихрон-Яаков, Св. Земля
