Крыши на храме еще не было. Не успели до холодного ноябрьского северо-восточного ветра привезти шифер. Справились бы в срок, да все собранные по трем селам деньги ушли на расчет с каменщиками из далекого Закарпатья, которые день и ночь не слазили с лесов, что бы успеть к холодам закончить свою работу. Они то все сделали и расчет получили, а вот у старосты в кармане остались лишь копейки, да проблема самая главная покоя не давала: пост к завершению шел, а крыши нет, значит и Рождество опять по хатам да домам встречать придется.
Ехать в епархию, священника просить? А где служить? Под открытым небом? Вопросы оставались без ответов.
Староста зашел в храм. Слева от алтаря, прямо на голой кирпичной стене висела икона Рождества Христова, под ней на земле стоял старый видавший виды сундук с большим навесным замком. Ключ долго не желал проворачиваться, наконец, механизм щелкнул и Филиппович, так звали старосту, открыл тяжелую крышку. На ее внутренней стороне, рядом с портретом последнего Царя-батюшки, были приклеены две полосы неразрезанных керенок и большой плакат призывающий на выборы в Верховный Совет. Обрамляли сундучную галерею новогодние и первомайские открытки годов послевоенных.
Филиппович перекрестился и свернул в сторону толстое лоскутное одеяло. Под одеялом лежали церковные книги, два креста, дискос с немного погнутым потиром и несколько больших икон – все то, что осталось от разрушенного старого храма. Что сумели сохранить…
Развернул староста видавшую виды, но еще крепкую, в кожаном переплете, Псалтирь, перекрестился и начал с обычного: «Святый Боже, Святый крепкий…». В храме хотя и прохладно, но сквозняка не было, успели окна затянуть толстой пленкой. Только сверху падали еще не оформившиеся снежинки.
Уже заканчивая кафизму Филиппович услышал сзади шорох. Оглянулся. В проеме притворной двери стоял высокий человек в кожаной куртке и такой же кожаной фуражке.
— Молишься, дед? – спросил незнакомец.
— Молюсь, а ты помочь решил псалмы почитать? — тут же откликнулся Филиппович. – Так давай вдвоем, Богу слышнее будет.
Гость улыбнулся.
— Можно и вдвоем, да только неуютно как то книжку твою читать, когда за шиворот капает…
Хотелось старику ответить, мол, слова говорить все могут, а вот помолиться или помочь чем ни будь не всякий горазд, но староста промолчал. Показалось ему, что видел он где-то этого незнакомца. Одет солидно, уверенный в себе, но на начальника не похож. Начальники они всегда торопятся, псалмы читать не соглашаются и советы дают. Этот не такой был. Уверенный.
— Скажи дед, а зима холодная будет?
— Я тебе не гадалка, — буркнул Филиппович, но потом, подумав, ответил. – По всем приметам холодная. Мыши по хатам толпами ходят, коты не справляются ловить; листья рано облетели, да и худоба с сараев выходить не желает.
Филиппович собрался еще добавить, что местный дед-травник тоже холодную зиму предрекает, да и бабка Евдоха, предсказательница сельская (ее «колдуньей» частенько называют), только и талдычит, что холод будет, какого после войны еще не было, но промолчал. Хотел сказать, да не сказал.
— Оно ему надо, чужаку этому?
Пока Филиппович раздумывал, как правильнее и ловчее объяснить приезжему незнакомцу, необходимость пожертвования на храм, тот внимательно осматривал стены. И только староста решился начать свое вступительное слово, как церковь строилась и каким дорогим трудом обошлась, незнакомец спросил:
— Дедушка, а вы, через пару часов сможете сюда подойти?
Староста удивился этому «выканью», а затем обрадовался – наверное, все же, полезный толк для храма от разговора этого выйдет.
— Смогу, чего же не смочь. Живу не далеко.
Пока Филиппович Псалтирь на место определил, да сундук закрывал машина, стоявшая неподалеку, вместе с незнакомцем уехала, но тут же появилась вездесущая Евдокия, по-местному «Евдоха».
Главной особенностью Евдокии была разговорчивость, причем говорила она всегда независимо от наличия слушателей. Рассуждения ее касались всех и вся, поэтому если надобно было узнать, что было, отчего произошло и какие будут последствия в жизни того или иного жителя, спрашивали у Евдохи. Если не боялись, конечно.
Дело в том, что бабушка эта хранила в своей памяти все события произошедшие в селе с каждым в отдельности и всех вместе оптом. Кроме этого она ведала предания старины глубокой, переданной ей ее бабкой. За божницей, в хате Евдокии, лежали три толстые тетради. Первая из них исписана была еще старорежимным шрифтом, вторая, похожая на амбарную книгу, заканчивалась немцами в 1942 году, а третья заполнялась уже ныне живущим автором, то есть самой Евдокией. Прочесть что-то там было практически невозможно. Евдокия, по причине слабо грамотности, писала одной ей ведомыми закорючками и загогулинами, что отнюдь не мешало ей оперативно определить, когда проросла редиска в 53-ем, и прогремел первый гром в 65-ом.
Был у Евдохи «коллега» в соседнем селе, дед Иван, но он угорел несколько лет назад, поэтому в качестве архива и справки для всех сельчан осталась одна Евдокия. Да только страшновато к ней обращаться и все потому, что ответит бабуля на вопрос, а потом и добавит, что-нибудь о том, что сам о себе не знаешь или о чем вспоминать не хочется, а то еще возьмет и скажет, что с тобой будет…
С Филипповичем у Евдокии отношения были сложные, так как староста все на Бога уповал, да его угодников почитал, а бабуля непонятно кому крестилась и с кем шепотом разговаривала.
— Здравствуй, Петро! – старосту Петром звали, обратилась к нему Евдокия и, не дождавшись ответа, тут же скороговоркой добавила:
— Ты бы не стоял, как пень, а место у церкви подготовил.
— Какое место? – не понял Филиппович.
— Да под железо на крышу.
Евдокия, развернулась да и пошла себе, чего то бурча под нос, а Филиппович начал убирать лежавшие у церковной стены обрезки досок и горбыли. Осознание того, что он выполняет наряд Евдохи пришло к старосте тогда, когда все было убрано.
Разогревая в сторожке чай, староста вздыхал да повторял раз за разом:
— Вот же напасть какая, Евдоха командует. Искушение.
Чай еще не допил Филиппович, как услышал гул большой и чужой машины. В том, что машина «чужая» сомнений не было. Из тех, что остались, в постепенно разваливающемся колхозе, с таким гулом транспорта никак не могло быть. Не те времена.
Староста не ошибся, но удивлению его предела не было. К северной стороне церкви, как раз туда, где Филиппович только что убирал строительные остатки, подруливал большой желтый кран. Пока крановщик с помощником устанавливали крановые лапы, из проулка, появилась еще один большой грузовик с торчащими из кузова шахтными арочными балками.
Зачем эта арка Филиппович не спрашивал. Он все понял. И не только понял, но и вспомнил… Вспомнил, где видел того незнакомца, который неполных три часа тому назад помешал ему читать Псалтирь и попросил не уходить.
Еще недели не прошло, как ездил староста в город, к главному шахтерскому начальнику, «генералу» по-местному. Денег на крышу просил. Денег ему не дали, а помочь чем ни будь пообещали. В это «чем ни будь» Филиппович не верил и приехал из города окончательно расстроенный. Вот там, на том приеме у генерального директора и видел староста своего сегодняшнего гостя. За столом он с главным начальником рядом сидел.
На третий день, крыша храма, где вместо деревянных стропил стояла шахтная арка, а шифер заменяла отслужившая свой шахтный век транспортерная лента, была готова. Суетились вокруг церкви прихожане, помогая заделывать оставшиеся щели, и, радуясь тому, что все это время, пока крышу сооружали, солнышко выглядывало и из туч снежком не сыпало. К обеду приковыляла и Евдокия, как всегда о чем то сама с собой рассуждавшая. Вокруг храма обошла, клюкой своей, зачем то, по углам церковным да ступенькам притворным постучала и к Филипповичу подошла.
— Ты, Петро, здесь не крутись, а езжай в область попа выписывать. Рождество то через девять дней. Или опять, как и раньше в город на службу идти?
Староста, внутренне уже свое мнение о Евдохе, кардинально изменивший, все таки хотел возразить сердито, мол не командуй здесь, да промолчал. Ведь действительно: церковь есть, просфоры спечем, книги главные богослужебные в наличии, надо священника звать.
***
Архиерейский секретарь долго объяснял Филипповичу, что приход сначала надо зарегистрировать, а только потом в него священника посылать. Да знал староста закон этот советский, за нарушение которого когда то и сам пострадал, но ведь Рождество Христово через несколько дней, оно законам земным и, тем паче, начальникам никак не подчиняется.
Перекрестился Филиппович и решительно вопросил:
— Вот к вам, батюшка-секретарь, детки ваши на день рождения не придут, каково вам будет? А вы волхвов к Христу младенцу не пускаете!
— Каких это волхвов? — не сразу понял главный епархиальный священник.
— Да нас, прихожан. Они ведь дары приготовили уже, как раз к Рождеству Спасовому и храм построили, и вертеп сделали, и помолиться хотят…
Секретарю от таких примеров стало как то не по себе и пока он искал ответ, дверь за стулом епархиального начальства приоткрылась и из нее вышел улыбающийся епископ. Кабинет правящего архиерея за тонкой стеночкой находился, и владыка слышал весь разговор в подробностях.
— Что, Петр Филиппович, вразумляешь секретаря моего? – обратился архиерей к старосте.
— Да что вы, владыко святый, — смутился староста, испрашивая благословения, — я прошу только…
— Правильно просите, — заключил епископ. — Будет вам священник. Мы уж как то с властями сами все решим. Езжайте, готовьтесь к Празднику.
***
Рождественская служба в новом храме началась в два часа ночи. Хоть и боялись прихожане сельские, что мало кто придет в столь ранний час, но традиции старого, порушенного в годы лихолетья прихода, нарушать не пожелали. «Так деды наши служили» — этот аргумент и победил все страхи.
Зря боялись. Уже с полуночи церковь стала наполняться, а к тому времени, как запели на Великом повечерии «С нами Бог разумейте языцы…» храм был полон.
И не беда, что еще не было полов, что вокруг неоштукатуренные стены, что вместо иконостаса – три натянутые по проволоке простыни, с приколотыми булавками репродукциями икон – в воссозданном из казалось бы окончательного небытия храме, служилась служба Божия. Христа Рожденного славили и началу собственного спасения радовались.
За престолом, облаченным в белую парчу, возносил молитвы, приехавший накануне, молодой священник, в таком же белом блестящем облачении.
За день до приезда священника к Филипповичу домой приковыляла Евдоха с парой валенок. Поставила эту пару в горнице, перекрестилась в сторону залы и, как всегда, безапелляционно заявила:
— Петро, валенки пусть молодой поп на службу одевает. В ботиночках же городских приедет.
Священник действительно приехал в кургузом пальтишке и ботинках осенних. Так что валенки Евдокии, для длинной рождественской службы, в неотапливаемом храме были крайне уместны.
После службы, наскоро попив горячего чаю, священник с детворой и прихожанами отправились по селу «Христа славить». Плакали бабушки, украдкой вытирали слезы старики, удивленно смотрели на эту радость те, кто вырос без храма…
У небольшого домика Евдохи, на краю села возле маслобойни у калитки стояла сама Евдокия с иконой Христа в руках украшенной рушником. Пропели трижды «Рождество Твое Христе Боже наш» и в дом зашли.
К столу приглашал средних лет мужчина в красивом дорогом костюме. Откуда такой гость никто понять не мог. Вот только Филиппович признал незнакомца. Это он приезжал неполных две недели назад в храм и попросил задержаться ненадолго…
Вопросительно глянул староста на Евдокию, а та, смахивая невидимую пыль с длинной скамейки у праздничного стола, просто сказала:
— Вот правнучек мой на Рождество приехал…
