Конференция « Запад и Восток: кризис как испытание и как надежда» состоится 18-20 ноября в Москве. Одна из центральных тем – «христиане и власть вчера и сегодня». Первая часть конференции прошла в Миланском католическом университете 5-6 ноября.
Российские докладчики рассказывали европейской аудитории о событиях в России в 2011-2012 году. Среди выступавших – телеведущий и писатель Александр Архангельский, поэт и философ Ольна Седакова, ответственный редактор «Журнала Московской Патриархии» Сергей Чапнин, председатель правления общества «Мемориал» Арсений Рогинский, координатор благотворительного проекта «Конвертик для Бога» Татьяна Краснова.
В преддверии российской части конференции «Правмир» публикует фрагмент выступления Александра Архангельского. Полный текст будет опубликован в сборнике «Смеющаяся революция», который готовит к публикации факультет мидиакоммуникаций НИУ ВШЭ.
Если посмотреть на то, какие сюжеты были ключевыми для участников протеста, какие лидеры возглавили его, в глаза бросится одно обстоятельство. А именно: все эти сюжеты и все эти лидеры связаны с идеей «правды», с принципом морального авторитета, но не с принципом борьбы за власть. Кто формулировал цели шествий? Писатель Борис Акунин. Кто вел переговоры с московскими властями о маршрутах? Издатель и журналист Сергей Пархоменко. Кто гарантировал, что добровольные пожертвования на шествия и митинги не будут растрачены попусту? Журналист Ольга Романова. Кто организовал трансляции заседаний оргкомитета? Главный редактор журнала «Большой город», филолог (и внук религиозной диссидентки, сиделицы Зои Крахмальниковой) Филипп Дзядко; во многом именно за это он поплатился вскоре своей должностью. Кого из ораторов на митингах встречали теплее других? Писательницу Людмилу Улицкую и писателя Дмитрия Быкова, журналиста Леонида Парфенова. И так далее. То есть, в центре квазиполитического процесса были люди, неоднократно заявлявшие о том, что политическая карьера в их жизненные цели не входит – и сосредоточенные на гражданском солидарном действии.
В этом, разумеется, есть и опасность; заключается она отнюдь не только в том, что система сохраняется в неприкосновенности, и ее репрессивный потенциал лишь нарастает. Есть вещи не менее важные. Последний раз гражданские активисты с гуманитарным бекграундом массово выходили из тени на рубеже 1980-1990-х, что было связано с приближающимся распадом СССР, крахом всех прежних институтов и отсутствием новых. Вакуум могли заполнить только те, за кем не тянулся шлейф партийного опыта; те, кто обладал личной легитимностью и с ее помощью склеивал разорванное государственное тело. Именно тогда филологи-академики Д. С. Лихачев, С. Аверинцев, Вяч. Вс. Иванов, публицист Ю. Карякин и режиссер М. Захаров и многие другие стали временно исполняющими обязанности лидеров. И лишь после того, как собственно политический лидер Борис Ельцин накопил силы, отслоился от своей обкомовской биографии и стал ассоциативно связываться с академиком Сахаровым и борцами за свободу, а не с партийной номенклатурой, — гуманитарный десант в политику начал слабеть и очень быстро был сдвинут в тыл. Исключения штучны и нехарактерны (М. Чудакова и др.).
Такое происходило тогда повсеместно; именно с писательских съездов в Эстонии, на Украине и в Молдавии началась необратимая дезинтеграция СССР; переводчиками были первые президенты Эстонии и Грузии Леннарт Мери и Звиад Гамсахурдиа, этнографом и переводчиком первый президент сепаратистской Абхазии Владислав Ардзинба; трудно преувеличить роль, какую сыграли в истории распада империи профессор вильнюсской консерватории Витаутас Ландсбергис, национальные писатели Иван Драч, Чабуа Амирэджиби и другие представители гуманитарной интеллигенции, заместившей собою политическую элиту. Даже один из участников террористических операций чеченских боевиков (и впоследствии руководитель полунезависимой Ичкерии) Яндарбиев был поэтом и при советской власти успел выпустить книжку в издательстве «Молодая гвардия» под названием «Сажайте, люди, деревца!». И всюду они либо разминали почву для жестких и амбициозных политиков, которые за их спинами проходили во власть и брали ее, оттесняя гуманитариев, либо сами становились этой жесткой властью и забывали о гуманитарных ценностях. Едва ли не единственное исключение – Чехия с писателем Вацлавом Гавелом во главе, но даже Гавел не удержался от термина «гуманитарная бомбардировка».
Парадоксальным образом именно в эти годы общим местом литературной публицистики стали рассуждения о завышенном статусе русской литературы («Поэт в России больше, чем поэт») как о явлении исчерпанном и завершенном; именно потому, что у нас не было свободного парламента, независимой Церкви, открытой университетской кафедры, самостоятельной философии – словесность вынуждена была исполнять несвойственные ей функции и быть чем угодно, проповедью, исповедью, национальной формой философии, политическим клубом. А теперь все это безобразие позади, теперь мы освободим литературу от несения общественной службы, — говорили люди, словно бы не замечавшие, что кроме литераторов, историков и режиссеров им вообще некого предъявить истории и политике.
Прошло четверть века. И словно в насмешку над этими иллюзиями именно беллетрист (то есть, автор развлекательных романов) Акунин становится голосом гражданского протеста; он ведет за собой «рассерженных горожан» на прогулку – придумав и обосновав этот социально-поведенческий жанр. И от какой символической точки к какой символической точке ведет он своих последователей? От памятника Пушкину на Страстном бульваре к памятнику Грибоедову на Чистых прудах. А лозунги, которые несут участники прогулки, обличают несвободный парламент, зависимую Церковь, недофинансированный Университет.
О чем это говорит – в связи с заявленной темой?
О том, во-первых, что за четверть века в России не утвердились новые общественные институты, а старые – одним из которых является литература и писатель как выразитель общественных чаяний – никуда не делись и самовоспроизводятся. О том, во-вторых, что культурно-социальное по-прежнему сильнее, чем политическое. И о том, в-третьих, что в данной ситуации протестная активность не могла привести к слому существующей государственной машины и возникновению новой.
Теперь вопрос. А были ли в этой практике морального протеста признаки иной революции, культурной? Я бы сказал так: был порыв к новому опыту массовой моральной самоорганизации, обретение навыков гражданского саморегулирования. Не индивидуальной, штучной, исключительной и героической практики личного протеста против незаконности и несправделивости (как это было в диссидентские времена), а именно массовой, добровольческой и солидарной. Это – потенциальная культурная революция, начало тектонического сдвига в отношениях личности и государства, самодеятельного гражданина и профессионального политика, индивида и коллектива. Реализуется ли эта потенция? Все будет зависеть от того, пересечет ли это движение границы Москвы и Санкт-Петербурга, захватит ли регионы. Если да, значит, начнут системно меняться общественные отношения. Если нет, разрыв между постиндустриальной столицей и индустриальной страной усилится. Не исключено, что единственным результатом протестной активности будет появление важной, но маргинальной социальной группы столичных жителей, которую одни называют «рассерженные горожане», другие «новой интеллигенцией», третьи «креативным классом». Что менее масштабно, но тоже важно.
Конференция « Запад и Восток: кризис как испытание и как надежда» состоится 18-20 ноября в Москве.
