От автора: Это фрагменты переписки с другом. Я вовсе не думал их публиковать. Можно было бы перевести их в другой формат, но пускай так и останутся – «Письмами брату».
-Ну, что, Николай Васильевич, приложился?
Конструктор поднял голову от чертежей Еголдаевской церкви и посмотрел мне в глаза. Напряжение, бывшее на его лице растаяло, глаза засветились, и он некоторое время сиял радостью.
— Я не смог ночью добраться до вокзала. Сами понимаете – далеко — зачем-то он начал оправдываться,- Да и семью тревожить не хотелось – житье у нас плотное. А вот с утра пораньше я сразу в Кремль. Но и тогда народу была пропасть. Многие жаловались на тесноту, и было много неорганизованного и непродуманно. Были разные мнения, вот одна сказала, да впрочем, чепуха все это.… Приложился.…Эх! -Он замотал головой и сердечно вздохнул.
Мне захотелось продлить радость, и я начал вспоминать, что мне пришло на ум, когда я шел в Крестном ходу по Первомайке.
— Да что там сказала, бабы — дуры, сами знаете. За деревьями леса не увидят. Они хоть и спасли Церковь в гонения, а на проповедь их не благословляют. А вот смотрите, какая сила и громадина сдвинулась с места. Я-то думал, приду ночью на вокзал, а там будет народу, ну как на Пасху в Соборе – человек сто, ну двести.
А тут еду на такси, водитель и говорит: «Не проедем к Резань-второй: Шпак какие-то мощи встречает. Все движение перекрыли. Боюсь, не успеем, и Первомайку закроют!» Эх, думаю, не видать тихой-мирной встречи — разведут тусню, не подступишься. С другой стороны, слыханное ли дело: губернатор, советский генерал, встречает Саму Елизавету Федоровну – сестру Царицы!
Как все изменилось, с какой скоростью, как глубоко. – Николай Васильевич слушает. Компьютерщики надели уши и предались бесконечным Концертам для инструментов и швейной машинки, в которых, как в сказках Гофмана, солируют, то сверла, то зубила отплясывая и завывая к возлюбленной стрекочущей машинке. На фоне этой свистопляски бухает тяжелый молот и визжит циркулярка и иногда вскрикивает озверелая кладовщица, наверное, в синем халате.
Я стал водить карандашом по бумаге и, не глядя на конструктора, продолжил:
— Ведь русский народ — оголтелый. Сила в нем громадная. Слушать всякие там афинейские плетения ненавидит. Тихим голосом он не разговаривает. А тут тишайший ангел, прозрачная, светлая душа – Елизавета Федоровна. Да ничего она и не говорила такого: ни проповедей, ни пророчеств, ни чего такого, казалось бы, особенного и не делала. Ни чудес, и такого, чтобы могло поразить или захватить бурный русский дух.
И вдруг мы видим, как она становится сегодня полноводным источником благоговения даже и в личных отношениях между людьми, трогает сердце любовью к Родине! К Родине, России, которая есть, как мы теперь видим — врата в сам Иерусалим. Кто? Немка, из немецких королей.
Сами, знаете, Николай Васильевич, жизнь наша тараканья: снуем к кухне, в подъезд. Что видим, кроме помойки? Ругаемся, осуждаем, гадим на Землю и на Небо. И царство наше тараканье. Все подлецы и крохоборы, кто меньше, кто больше. Так и жизнь проходит. Шустрим до могилы, только в гробу и проясняется лицо. Мы себя дерзко называем православными, а мы хуже простых.
И вдруг все сдвинулось. Сотряслась Рязань, поворачиваясь как громадный айсберг.
Есть черта, которую даже наипоследний негодяй стыдится перейти. Помните, что нельзя обидеть юродивого и отнять копеечку. Или как убили Царевича Димитрия. Так уж совсем гадко нельзя. Нехорошо. Наступает момент, когда падает плена с глаз русского человека, и он вспоминает о другом своем назначении, и готов тут на всякую жертву и исправление. И вот, мне кажется, готовность к новой жизни и показал ночной ход по городу.
Несправедливость по отношению к ней была от всех нас чрезмерная, вопиющая уже на самое небо. Ну, во-первых, Бог детей не дал. Это одно страдание. Мало того, мужа на куски взорвали, а она собирает эти кусочки, а негодяи — Азеф и Савинков — стоят в сторонке и насмехаются. А она – ангел, пошла в монастырь.
Ну да ладно, без мужа так и правильно — насладиться радостью одинокой жизни. Как говорится: не было счастья, так несчастье помогло. Ну, пошла в монашки – это не диво. Сколько княгинь и цариц так вошли в Царствие Небесное. А сама она как хорошо сказала о том, что вот имела богатство и славу земную, а теперь взыскую более высокой сладости — сердечной и большего богатства – нищеты Христовой и ищу новых друзей — Его возлюбленных – нищих и увечных.
На нашу совесть это сильно давит, потому что западные люди как-то, к этому трепетнее относятся: по больницам ходить, нищим суп давать. Мы-то это на сердце не кладем. А не хорошо это, не по-христиански. Это кажется на расстоянии – те, дореволюционные нищие, не такие были, как наши.
Тех нищих не грех было и подлечить, и помочь им. А наши не то – балованные, проссатые, вонючие, наглые и бандиты. Сейчас голодных или раздетых нет. Наши просто балованные по характеру, а те были по нужде. Да такие же были тогда! Такие же негодяи и вонючие.
Нам с вами в голову не придет помочь пьяной опухшей бабе с синей рожей или заскорузлому чудовищу в грязных тряпках, и на человека–то непохожему. Потому что все они лентяи, дармоеды и алкаши. Дать им денег — так все равно пропьют. А вот она – бывшая принцесса, родственница английской королевы нашим бомжам раны промывала, и кормила их, и встречала всякой лаской.
Ну-ка встреть, Николай Васильевич, похмельного ханыгу с любовию. Это сила исполинская. У кого? У хрупкой, нежной, тихой женщины с необыкновенно ласковым сердцем. Даже только вспомнить об этом сердце, как собственное тут же сжимается от стыда и небесной тоски. И она, вся сотканная как из легкого света, сдвинула вчера ночью рязанскую громаду.
Я оглянулся от площади Победы и вижу, что народ валом валит еще от поворота на вокзал. И поют, как гром перекатывается. И радуются, и волнуются. Этот железный народ духом умилился от ее взора, от ее чуткого сердца. Свет сердца …
Я вдруг понял, что говорю долго, и глянул на Николай Васильича. Страх! Его глаза наполнились слезами. Он смотрит не мигая, сдерживаясь из последних сил. И вдруг, сверкнув, одна слезная жемчужинка пронзила воздух, ударилась о щеку и упала на пол. Вторая замерла у глаза. Сдержался.
— Мы только думали о ней, а она сама пришла к нам… — продолжил я на докате, пораженный его волнением. Несколько минут мы молча смотрели друг другу в глаза.
Елизавета Федоровна, ты слышишь меня, я это точно чувствую — этот хрустальный нежный звук на сердце. Тут нет ошибки, потому что таких, как я, ты принимала и в земной жизни. Подражая Христу, поднявшему с колен сокрушенную грешницу, давшему ей целовать Свои пречистые ноги, так и ты, как Он, позволила приложиться к своей пречистой руке.
Ты особенная любовь всей нашей семьи. Сколько раз умилялся наш дух, размышляя о твоей высокой жизни. И я, как простой человек, и не думающий о милости царской, никогда даже не помышлял о встрече с тобой в Граде Божием — Иерусалиме. Но вот ты, с высоты царской, небесной, ты сама пришла к нам и вместе с нами прошла по таким простым нашим улицам, радуя нас и удивляя.
И ты нам всем, сколько нас ни наесть, всем, кто только хотел, милостиво дала христианское целование в Рязанском Кремле. Как на Пасху! Ты знала, что все мы так истомились и оскудели надеждой от коммунистической заразы, мучающей до сих пор нашу Родину.
И ты, по своей природной благородности, сама, первой, захотела сделать шаг навстречу и решила приложить всем нам пластырь твоего прощения и любви. И наше сердце благодарно вздохнуло к тебе. Я разговариваю с тобой и плачу от радости – нас не забыли и в Небесном Иерусалиме — там думают о нас! У всех верующих рязанцев есть такая великая крестная.
А на самом крестном ходу, надо сказать честно, ничего пробного и не приходило в голову. Как-то пусто было в голове и на сердце. Я и силился умилиться духом, да все напрасно. Пришлось держаться Иисусовой молитвы, чтобы хотя бы чувства не разбегались в разные стороны.
Недавно Кира нашла общую тетрадь в клеточку, в которой оказались конспекты… Утреннего и Вечернего Правила, основные моменты Литургии и Вечерни, рисунки облачений. И это писал я! Это была тетрадь, и не одна, исписанная в забытые советские годы.
Вдруг целый пласт жизни высветился как яркой лампой.
Мы приходили под вечер к Виктору Николаевичу домой, и несколько часов подряд он восхищал нас словами святых отцов, чертил на маленькой доске мелом богословские схемы, а мы как дикари удивленно взирали на сокровища Веры, извлекаемые им, как фокусником, из невидимых кладовых эфира.
Ближе к ночи он доставал калгановку. Калган — это такая незаметная травка с корнем, похожим на маленькую морковку. Она придает самогонке ярко-красный цвет. Из-за нее староверов под Клепиками зовут калганниками, что там означает – колдун. Профессор гнал самогон на кухне и мастерски заправлял его этой травой. И тогда на место утомленного ума выпрастывалась душа.
А когда все ложились спать, я сидел до утра и переписывал Молитвослов, Творения, жития и все то, что мог найти у него в доме. Там однажды мы с Кирой увидали несравненную фотографию Елизаветы Федоровны. До сих пор ни одна ее икона не достигла красоты этого фото. Это та карточка, где она снята в профиль в белом апостольнике.
Жизнь как-то делится на отдельные большие куски. Просыпаешься в один прекрасный день, и вдруг жизнь становится как бы другого цвета. По-другому светит солнце и другими голосами говорят друзья.
Так вот, когда я увидел этот портрет, я почувствовал, что в моей душе пролегла пропасть между всей прошлой жизнью и тем вечером, когда сказал сам в себе: Я – христианин. Какой-никакой, а христианин. И раз такие люди, как она, со Христом, то и мне в ту сторону. И крест никогда не сниму.
А теперь мы вместе с ней шли по пустынному проспекту ночной Рязани, и говорил ей: «Елизавета Федоровна, ты помнишь, как двадцать пять лет тому назад …»
Святые мощи плывут на плечах священников в убогой деревянной коробке с веточками туи или паланкине, какой могут смастерить только в колхозной столярке, мимо магазинов «Шарм-плюс», «Дельта–Вест», казино и Салонов мебели. Дьяконы несут золотые рипиды, склоняемые на ковчегом. Но если в жарких странах рипидами отгоняют мух, то у нас они закрывают мощи от рекламы — пены моря Торгашей.
Рипиды! Как ангелы или как звезды они парят над десницей преподобномученицы. Вместе со священством в Пасхальных одеждах летит над асфальтом и многочисленная милиция, как равная, занимая лучшие места у ковчега. Чудеса!
Вот дошли до Дворца профсоюзов. Он стоит на костях и месте разрушенной Александро-Невской церкви. Они разрушили, а мы восстановили, правда, уже в Песочне. Святой князь одержал новую победу в современной Рязани, а мы были под его знаменами. А Елизавета Федоровна, пребывая в тонком теле рядом с нами, думаю, тоже видит, о том же радуется.
А там, в ста метрах, 2-ой Безбожный переулок – такая грязная улица с развалюхами, заселенная бомжами. На тебе безбожия! Ешь, не давись.
Впереди православной демонстрации, как водится, бегают задом наперед заполошные фотографы с операторами. Бегают, скачут по высоким сугробам, вскрикивают и машут руками. Милиция идет степенно, смотрит строго, гоняет кого надо.
За милицией путаются, видимо, профессиональные крестоходцы. Они затираются к священству, идут с царскими иконочками в целлофане. Эти опытно лавируют, на несколько шагов вперед, точно рассчитывают траекторию бега, так чтобы вырулить прямо к милицейской спине.
Смотрят деловито, по-хозяйски. Отгонит их милиция, а они не обижаются и снова устремляются на новый забег, искусно маневрируя, путая себе и людям ноги, оттирают друг друга от почетного места. Тут важно делать вид, что никого не хочешь обидеть и бежишь сам собой.
А кругом батюшки и монахи. Монашки позади мощей держатся стайками. В серых пуховых платках похожи на галок. Отцы и сестры идут бесконечными рядами и колоннами. Поют и поют. А позади — море народа. Молодые священники идут быстро, а задние – старухи, увечные и калечные — едва поспевают, запыхались.
Батюшки со всей области и, кажется, дальние. Дьяконы с рипидами в шарфах. У священства, несущего паланкин, руки без перчаток, отчего они быстро стынут, и отцы явно страдают. Отцов меняет Главный распорядитель. Один сунулся было не в черед и был гнан. Долго шел рядом, а не взяли. Строго.
Вот подошли к улице имени палача Дзержинского. Вообще, имена наших улиц — как аллеи кладбища палачей России.
На деревьях горят наброшенные сети с лампами. Деревья в этой ситуации похожи на паникадила. Впереди несут свечи и фонарики. В полутьме они как звезды кружатся у самой земли.
А-то я думал, приду на вокзал, а там мне хоругвь дадут. Что ж не дать-то? Но хоругвеносцы ушли от мощей метров на сто и ничего-то им не видно. А одну хоругвь несла… женщина.
Оказалось, что мое положение без хоругви лучше. Вот они мощи в двух шагах. Я и не думал попасть так близко. Но когда я подходил к вокзалу, процессия уже двинулась, и я хотел пристроиться куда-нибудь по чину. Но один иеромонах позвал меня на радостях христосоваться, а там и другой, и третий, так милиция приняла меня за церковного и оставила при самих мощах. И уж места лучше не было.
С хоругвеносцами оказался и танцующий дьякон. Он шел по разделительной полосе, оборачивался и махал за спину руками как солдат, заруливающий самолет, как будто кто-то без него, в самом деле, мог сбиться с фарватера и сесть на мель тротуара. Но он был, видимо, сильно увлечен штурманской деятельностью, так как вертелся и махал руками беспрерывно.
А поскольку дул ветер, ряса развевалась и трепетала как крылья, а сам дьякон, казалось, кружился в радостном танце. Как французские трубадуры плясали и кувыркались, посвящая свои кульбиты Прекрасной Даме или, даже, как говорят, Богородице, так и дьякон, казалось, кружился в вальсе, посвященном нашему торжеству. Или как Царь Давид пред Ковчегом скакаше с гуслями. Да еще тут эта тетка с хоругвью …Так с этим дьяконом и выплыли на площадь Ленина.
Вий стоял на своем месте, устроенном из могильных плит, подняв на нас свой медный палец. Я пытался глянуть ему в медную рожу, но дул колючий ветер, и слеза застила глаза. Как трупный запах мертвит окрестности, так Красная зараза мертвит Рязань. Из этого сатанинского жерла, из недр земли, прет темный дых.
Это не литой болван — это идол. Ему несут жертвенные цветы, с ним фотографируются, у его ног машут кровавым стягом во дни их поминовений. Некому опустить ему веки, некому набить ему обручи на домовину. Ведь оттого, что кто-то не знает тайн ритуала, ритуал не отменяется. Стоит он в сердце Рязани, как красный флаг над Берлином – символ победы и обладания.
Вправду сказать, и советская власть свалилась не в результате нашей фронды или исповедничества, а по милости Божией. Кто там с ней боролся! Сама рухнула. Когда же молитв наших достанет чтобы подмыть его кровавый пьедестал! Интересно, как он показался Западникам? Народ подичился на ВИЛа, слегка изогнулась лента Крестного хода подальше от него и понеслась живая река к улице Каляева.
Мельник раскопал в наших архивах, что все первые рязанские революционеры были местными дворянами, а революционный авангард рабочих и крестьян – это миф. Потом Тростников подарил мне книжку, изданную в Рязани до революции местным масонским обществом, со списком участников, программой движения и символами.
Все точно. Добавить можно к тому, что Ход оставил незамеченным Бакинского комиссара Петрова, тоже дворянина — масона из Рязани. Его памятник оказался неосвещенным.
Так вот, подошли к улице имени убийцы Сергея Александровича.
-Елизавета Федоровна, что ты испытала вновь при виде его имени на наших домах?
Все повернулись налево. Густой холодный мрак клубился как в Тартаре. Вот недавно о. Лаврентий предложил мне поучаствовать в восстановлении разрушенного храма на этой улице. Этот храм хоть и будет расположен на территории десантного училища, однако на него будет замыкаться перспектива улицы Ленина, а это нам на руку. Так полегонечку и завалим идолов.
Видишь, брат, совсем не духовно я проводил время рядом с драгоценным другом Христовым, Преподобномученицей Елизаветой. Напала какая-то тупость души. Думал, сердце захлебнется от радости, а вместо сердца голова гудела от впечатлений.
Поющие люди со звездами свечей устремились мимо, уже к самому Кремлю. Как светлый причал горел в море мрака сияющий Кремль.
Уже на подходе к Кремлю на макушках высоких сугробов, вдруг показался лохматый котяра. С завыванием он мчался вместе с нами метров пятьдесят, потом неожиданно ринулся священству под ноги, прямо к мощам. Попы заорали, замахали ботинками, норовя пырнуть кота.
-Пошел!!!
Хвостатый паломник навернул несколько кругов у ковчега и брызнул в сторону. Эх, Рязань.
Вошли на Глебов мост.
— Куды прешь! – закричал на меня какой-то рослый батяня, наступивший мне на ноги.
— В Кремль!
Вращая глазами, молодой поп ринулся поверх сугробов к Собору первым.
В соборе вышла полная бестолковка. Владыки и разные важные лица стали на солее и начали беседовать. Певчие чего-то вскрикивали. Народ прибывал до тех пор, пока не набились до крепкой толпы. Стало жарко. Пот градом покатился по всем лицам.
Наконец запели, началась служба, из которой не было ничего слышно. Мужики блаженно смотрели в потолок. Бабки, как обычно, побрёхивали и поругивались. То и дело слышалось:
-Женщина, так же нельзя — вы в храме!
-Женщина, так же нельзя — вы в храме!
-Женщина, так же нельзя — вы в храме!
Шум как на вокзале. Вдруг шумят: проповедь! Наш владыка что-то говорил, опять плохо было слышно, и вдруг хорошо стало доходить, как наш Владыка стал нам объяснять, что Западная Православная Церковь такая же, как наша, они там так же молятся, теми же молитвами, что они совсем как мы и ничуть не хуже… и тому подобное.
А рядом стоял Карловацкий епископ, и было удивительно, что никак не реагировал. Стоял, рассматривал ободранный потолок. Это они считают нас советскими зомби, заново входящими в Православие. И сам знаешь, как они гнушаются нашим священноначалием. А тут: они такие же, как и мы с вами…
Церковные интеллигенты стали переглядываться и хихикать. Бабки напряженно слушали проповедь как веяние небес, ожидая движения народа к мощам. Потом стал говорить Западный епископ, что вовсе не разобрать. А я подумал, что вот они считают себя хранителями таких чтимых мощей, а также чистой истины, не замутненной КГБшниками.
Как будто на Западе существо человека иное. Там оно будто бы не подвержено сребролюбию, гордости и прочим страстям. С чего бы это так? Там что, состав Адамовой плоти другой? Или Духа там больше по географическим или политическим причинам?
Вот удивительно: они нам разрешают почтить память Елизаветы Федоровны, подвиг которой прямо противоречит самому их существованию. Она ведь очень легко могла покинуть революционную Россию. И никто бы не подумал, что это плохо. НО ОНА ОСТАЛАСЬ ПИТЬ ГОРЬКУЮ ЧАШУ СО СВОИМ НАРОДОМ. А они убежали.
И ладно бы. Но они еще нас и наших пастырей осуждают. Нас за дикарей держат! Умиляются нашей вере. Скажи, пожалуйста. А этот странный повод к расколу – сотрудничество с Гэбешниками. Что мог поп донести на прихожан, если еще недавно в Рязани была общая исповедь? И что на исповеди говорят интересного для этих ребят: пароли и явки?
Или что, симонии на Западе нет? Всегда во всех Церквах была, а вот у них нет. Разве только потому, что там по пять прихожан на столичных приходах.
Так стояли часа полтора как в бане. Епископы беседуют на солее, певчие тоже общаются, и никто ни с места. Не поют, не молятся. Что происходит, непонятно. На исход терпения толпа возроптала и стала колебаться. Как ухнут то влево, то вправо. Лавки падают, кто-то кричит, и всегдашнее:
-Женщина, так же нельзя – вы же в храме!
-Женщина, так же нельзя – вы же в храме!
-Отойдите на шаг назад, вы же не за колбасой пришли. Что ж вы творите!
-Отойдите на шаг назад, вы же не за колбасой пришли. Что ж вы творите!
Толпу заштормило. Валы пошли по всей церкви.
— Когда к мощам дадут приложиться!!!
Владыки улыбаясь вошли в алтарь. Забегали дьяконы. Певчие таращатся и молчат. Икона преподобномученицы стояла на какой-то этажерке типа мольберта. Шарах! Чуть не упала. Дьяконы полезли руками на народ. Народ ни с места. Мощи отнесли дольше к амвону.
Толпа: Ух! Влево кто-то упал. Ух вправо. Кричат. Толкаются иконочками. Руки по швам. Вынесло кругами и меня к ковчегу. В голове один шум, в теле измор. А как приложился, вдруг сердце так и екнуло. И стало в душе так тихо! Словно и звук выключили. У выхода из церкви радуется скрюченный слабоумный парень, которого держат измученные старухи. Он мне улыбнулся, и мне стало так хорошо и весело, как и ему.
Вот пошли первые троллейбусы. Ближе к Театралке, у Дома Быта, вижу: два негра несут свернутый ковер и большой чемодан! Как сказал один знакомый американец: в Америке все есть, а в России все может быть. Прекрасная у нас страна!
КК
Читайте также:
Ты думаешь, это будет по-другому
Письмо Владимиру Кованову про Паустовского, маркграфа Экехарда и Рай
