Илзе Лиепа: «Я стараюсь не унывать…»
Беседа корреспондента журнала «Москва» Натальи Ярцевой с известной балериной и драматической актрисой Илзе Лиепа
Наталья Ярцева. Илзе, миллионы людей узнали вас, ваш облик, ваш талант, когда в начале 80-х годов на телеэкраны вышел фильм «Михайло Ломоносов», где вы сыграли роль жены главного героя. Вы ведь были тогда совсем юной, только что закончившей хореографическое училище артисткой, а играть пришлось роль драматическую, разновозрастную… Наверное, трудно приходилось? Какие у вас остались воспоминания?
Илзе Лиепа. Самые теплые. Конечно, были и неприятности, но они забылись. А вот ощущение какого-то подъема от настоящей творческой работы, от общения с прекрасными актерами, моими партнерами, оно осталось на всю жизнь.
Н. Я. Вы известная балерина, известная актриса, и вы одновременно человек верующий, православный. Совместимо ли служение искусству, тем более такому, как балет, с каким-то возрастанием духовным?
И. Л. Мне кажется, что все-таки совместимо с трудом… Наверное, если бы я выросла в религиозной семье, мне даже и в голову не пришло пойти по этому пути. И родителям тоже. Но так сложилась судьба, что к вере я пришла намного позже, чем стала балериной, и много лет отдала балету. Но во всем этом есть рука Божия… Я давно уже пришла к мысли, что моя жизнь в балете — это путь. Это не смысл жизни для меня, ни в коем случае! Но это путь. Путь, на котором тоже можно как-то внутренне совершенствоваться. Мне, наверное, трудно объяснить… Но ведь в балете большое место занимает преодоление, обуздание себя. Подготовка к любому серьезному спектаклю — это жизнь очень аскетическая. И с годами я начинаю этот период подготовки к спектаклю использовать для духовной работы. Конечно, в такой ситуации легче всего уйти в себя, впасть в этакий эгоцентризм, что ли. Это, вообще-то говоря, артистам свойственно. Тем более в таком сценическом искусстве, как балет, где ты, твое тело, твоя душа, — это инструмент, которым работаешь. Но есть и какой-то другой путь, и в последние годы я его мучительно ищу. И похоже, нахожу… А на этом пути маленькие удачи приносят большую-большую радость.
Н. Я. Что же это за удачи?
И. Л. Ну, например, в репетиционные периоды, когда проводишь в репетиционном зале много времени, когда надо держать строгий график еды, сна, когда надо строго распределять свое время. В этой суете если удается сохранять внутреннее сосредоточение и каждое маленькое дело начинаешь с молитвы, то понимаешь, что ты себя не растрачиваешь. Это приносит настоящую духовную радость.
Н. Я. Вы сказали, что семья у вас нерелигиозная, а отец — выдающийся танцовщик Марис Лиепа — латыш. А ведь латыши по преимуществу лютеране. Почему вы выбрали Православие?
И. Л. Да, семья была нерелигиозной, но и не атеистической. Отец, например, часто заходил в церковь, любил и собирал иконы. Андрис, мой брат, как и отец, крещен в лютеранской церкви. И уже взрослым человеком сам, совершенно сознательно, перешел в Православие. Он и на меня очень сильно повлиял в этом плане, хотя крестилась я самостоятельно, тоже уже взрослой…
Теперь мне очень жаль, что при жизни отца мы никогда не говорили с ним о вере. Не сложилось так как-то… Может быть, потому, что я тогда еще не созрела для таких разговоров, вся была еще в каких-то метаниях, поисках. И я теперь часто думаю, как это печально, что рядом с отцом не оказалось ни одного верующего человека. Меня как-то попросили написать предисловие к книге об отце, и я написала, что у отца не было стержня. Когда у человека нет веры, то нет и стержня, якоря, за который можно удержаться в этой жизни.
Н. Я. У него было искусство…
И. Л. Но это же не настоящий, не подлинный стержень…
Н. Я. Да, это как бы замена. Если нет настоящего, человек держится за что-то мнимое…
И. Л. В этом большая опасность для человека. Это-то и подвело моего отца. Ведь когда мы заменяем истинные ценности на мнимые — веру на искусство, то мы сами себя обрекаем на неизбежные разочарования и даже катастрофы. Вот и в случае с моим отцом: когда искусство, которому он всецело служил, ему изменило, то почва буквально ушла из-под его ног.
Н. Я. Этим вызвана его ранняя смерть?..
И. Л. Он потерял театр, потерял возможность что-то делать и не смог удержаться…
Н. Я. А у вас не возникало желания с приходом к вере порвать с балетом, с театром? Ведь, наверное, ваш взгляд на искусство, на то, чем вы занимаетесь, изменился?
И. Л. Конечно, изменился во многом. Балет для меня стал некоей внутренней лабораторией. Скажу вам честно, я давным-давно устала от балета. Но заявить, что с завтрашнего дня я не балерина, и мотивировать это тем, что я человек верующий, поэтому не могу больше танцевать на сцене… сказать так, я понимаю, будет лукавством. Да, я устала, мне тяжело, но преодоление этого для меня на данный момент, скажем так, благодатно. Я себя заставляю и получаю от этого чисто духовную радость.
Н. Я. Балет у вас теперь как послушание?
И. Л. Да, да, как послушание. И это не выверт какой-то, это совершенно искренне.
Н. Я. А батюшка в храме вам не говорил: «Все оставь»? Такое бывает…
И. Л. Нет. Он, конечно, меня призывает задумываться. Но ведь я задумываюсь. Я задумываюсь и над выбором того, за что я берусь и какие вещи начинаю делать на сцене… Так, например, три раза в моей творческой жизни возникал образ Саломеи. Первые два раза как-то неосознанно, просто по милости Божией, мимо меня прошла возможность сыграть эту плясунью. А в последний раз я уже совершенно сознательно решила отказаться. Я теперь поняла, что есть такие вещи, на которые никогда не соглашусь. Балет «Саломея» я не буду танцевать никогда.
Н. Я. Это понятно… Хотя есть, может быть, возможность сыграть ее сатирически, разоблачительно.
И. Л. Нет. Нет. Все равно ведь ты вживаешься в образ, сопереживаешь. Ты не можешь, в конце концов, внутренне не оправдывать свою героиню. Иначе невозможно играть. Ты должен ее полюбить…
Н. Я. По Станиславскому: играя злого — ищи, где он добрый, и наоборот…
И. Л. Конечно. А как я могу оправдывать Саломею, выпросившую голову Иоанна Предтечи? Нет, лучше уж от греха подальше, не подвергать себя таким «испытаниям»… Я стараюсь прислушиваться к себе, к своему внутреннему голосу. И конечно, более ответственно отношусь и к себе, и к тому, чем я занимаюсь. Этому, кстати, учит храм, молитва и исповедь…
Н. Я. А в какой храм вы ходите? Наверное, в Воскресения Словущего? Он ведь совсем рядом с вашим домом…
И. Л. Чаще всего в него. Или ездим с мужем к своему батюшке в Домодедово, у него там небольшой храм…
Н. Я. Как это хорошо — жить под боком у храма. Может быть, это промыслительно, как теперь любят говорить, что ваш дом, ваша квартира так расположена?
И. Л. Не знаю… Но мой приход в Церковь был таким сложным. Хотя я и рада, что он был таким. Ведь говорят, что не мы выбираем, а Господь нас выбирает. И даже неважно, через кого, — это не заслуга проводника. Тем не менее мне очень радостно, что таким проводником стал мой брат Андрис. Хотя я крестилась раньше, тоже, как и он, в сознательном возрасте, уже работая в Большом театре, но никто мне не сказал, а мне не пришло в голову спросить: а что, собственно, дальше делать? Ну крестилась и крестилась — было у меня такое ощущение, что это надо сделать, — и все на этом закончилось. А у брата было не так. Он крестился и подошел к этому очень осмысленно, что ли. Он спросил: а что же дальше, как жить дальше?
Н. Я. То есть у него было чувство, что жизнь должна перемениться после крещения…
И. Л. Да, он это почувствовал гораздо сильнее, чем я. И к тому же, будучи человеком твердым и целеустремленным, он как-то сразу проникся громадной переменой в своей жизни: ведь крещение — это второе рождение. И вскоре после этого мы с ним серьезно поговорили, и он мне на многое открыл глаза. А меня не нужно было долго убеждать. Я до этого, вот что удивительно, очень много искала, пыталась действительно какой-то смысл найти во всем… Перелистывая сейчас свои дневниковые записи юношеского возраста, я поражаюсь своему мятущемуся состоянию, ощущению себя как человека без внутренней опоры. Об этом — на каждой странице. Меня все время куда-то тянуло, я искала опору. В свое время я читала книги о буддизме, и мне казалось, что я находила там много верного, созвучного моим мыслям…
Н. Я. Это путь многих: начинать с восточных религий, с йоги…
И. Л. Но что самое интересное, все эти вещи, вот эти изучения оставались на уровне сознания. Я читала и головой понимала, что это все замечательно, верно, прекрасно, но никогда душа моя на этом не останавливалась, душевно не откликалась. А вот когда брат дал мне почитать маленькую, простенькую, вроде бы примитивную книжечку о Православии, я всей душой откликнулась на нее.
Н. Я. Может быть, в такой отзывчивости «виновата» ваша артистическая натура?
И. Л. Я думаю, что это просто женская натура… Вообще, мне кажется, в каком-то смысле женщинам проще, они не умствуют, они просто говорят: да, верю. И не нужны никакие доказательства. Так и я — просто всей душой приняла… Хотя по-своему у меня тоже был непростой путь. Ведь мы сами себя в этом мире так запутываем… Мне очень тяжело далась первая исповедь, первое причастие… Еще и потому, что мы ничего не знаем, стыдимся. Многое в храме смущает, особенно поначалу… А если тебя еще одергивают…
Н. Я. А вас многие узнавали в лицо?
И. Л. Не сказала бы… Я начала ходить в храм еще совсем молоденькой… Так что был довольно долгий и трудный период, пока все это не вошло в жизнь, не стало главным в жизни.
Н. Я. А в крещении вы — Елизавета?
И. Л. Да, я названа в честь великой княгини Елизаветы Федоровны. Я очень чту ее… Ее жизнь, ее подвиг — это было такое открытие для меня. Так же как позже книги Ивана Шмелева. Он теперь один из самых любимых моих писателей. Он и Пушкин. Их книги всегда у меня на полке, под рукой, и я могу их перечитывать бесконечно. Читаю и жалею, как много мы потеряли, утратили в своей жизни… Оттого что мы с детства не воспитаны в вере, мы созреваем как-то поздно, поздно формируемся. К тридцати годам только начинаем понимать, что такое брак, семья. Начинаем понимать, когда уже столько наделано ошибок. А ведь понятия о том, как можно поступать, а как нельзя, должны с детства врасти в плоть и кровь. Это должно быть впитано буквально с молоком матери… Хотя… Хотя сейчас, многое читая и интересуясь этими проблемами, я увидела, что XIX век был не менее безбожным, чем наш, что мы подчас идеализируем то время.
Н. Я. Там были лишь «цветочки»…
И. Л. Да. Для меня это было открытием… Я раньше думала: как же тогда было замечательно, ведь религия была узаконена, Закон Божий преподавали в школах, и семьи все были религиозные, люди — верующие. А потом увидела, что все не так просто…
Н. Я. Но в народе вера еще долго сохранялась. Интеллигенция — обезбоженная, либеральная, вся проникнутая позитивизмом — эту веру в народе долго не могла поколебать.
И. Л. На свою голову… Вообще, сейчас, на сломе столетий и тысячелетий, многое видится иначе.
Н. Я. Потому такой интерес к истории, как к недавней, так и к древней, отечественной и мировой. Вам пришлось играть немало исторических персонажей и в кино, и в театре… Что вам это дало?
И. Л. Первая моя драматическая роль (я имею в виду в драматическом театре) была Мария Стюарт. Автор пьесы — женщина, Людмила Разумовская, я ее до этого не знала, но пьеса мне очень понравилась. Я, помню, рыдала, читая ее, а когда закрыла книгу, подумала: Боже, это совершенно православная вещь! По духу, конечно… Тогда я схватила аннотацию — там, между прочим, было написано, что автор очень религиозный человек. Это чувствовалось по всему… Хотя образ Марии Стюарт — глубоко противоречивый. Она женщина очень страстная… В пьесе есть все, вся глубина ее падения. Но там есть слова, ради которых я стала играть эту роль. Эти слова вошли в меня. Собственно, это молитва Марии Стюарт, ее вопль из бездны греха, вопль к Богу о помощи и помиловании. Иногда я ловлю себя на том, что повторяю их про себя… Вот они: «Господи и Всемогущий Боже! Нет ни одной Твоей заповеди, которую бы я не нарушила. я убивала, прелюбодействовала, лгала… И только бесконечность Твоей любви может искупить мой грех».
Я всегда страшно волнуюсь, когда произношу в спектакле эти слова.
Н. Я. Наверное, ваше волнение передается и залу…
И. Л. Не знаю, но надеюсь.
Н. Я. Илзе, как вы думаете, есть какая-то закономерность в том, что многие балерины — талантливые драматические актрисы и успешно снимаются в кино и играют в театре?
И. Л. Думаю, что закономерности тут нет никакой, а есть воля случая, судьбы. У каждого свой путь. А вообще, когда-то ведь было единое театральное училище, до революции.
Н. Я. Императорское?
И. Л. Да. И начинали в нем дети учиться всему: и пению, и балету, и драматическому искусству. А потом распределялись по способностям. Та же Ермолова в свое время с большим успехом занималась балетом.
Н. Я. Синтетическое образование… Как вы считаете, это правильная методика?
И. Л. Не знаю, правильная или нет, но я сейчас ощущаю, что занятия балетом мне во многом помогают в драматическом театре. Мне сейчас помогает и владение телом и дыханием, и многое другое… Хотя мой первый режиссер говорил: «Илзе, забудь свое темное прошлое!»
Н. Я. «Темное прошлое» — это балет?
И. Л. Да, наверное… Это так он шутил… Но из себя ведь не вылезешь, и хочу я или не хочу, но балет останется частью моей жизни. Ведь вы представляете себе, что значит заниматься им с самого детства? Ведь закладывается не только осанка, походка, фигура, но и определенные черты характера. Но надо сказать, что трудолюбие, которое прививает балет, без которого в балете ничего не сделаешь, ничего не добьешься, мне очень помогает в жизни и в работе.
Н. Я. Илзе, а в искусстве балета у вас есть какие-то идеалы, может быть, эталон? Ну, кроме вашего отца, естественно…
И. Л. Сейчас я как-то мало слежу за балетом… Но мне всегда нравился западный драмбалет, до которого мы так и не дошли. Петербург еще более или менее приблизился, стал какие-то спектакли танцевать из этого репертуара.
Н. Я. Это балет Робинса?
И. Л. Да, это балет Робинса, это «Дама с камелиями» Веймайера, это «Онегин» Кранку и другие балеты такого же плана. Эти балеты очень женские, тонкие, такие я люблю. В них всегда есть интересная женская роль…
Н. Я. А вы как-то невольно примеряете к себе драматические роли… Наверное, вы себя уже в основном видите только драматической актрисой? Именно с этим, так сказать, поприщем связываете свои планы на будущее?
И. Л. Нет, я вообще-то не загадываю… Как можно загадывать? Ведь театральный актер — это не художник-живописец, который взял краски, холст и стал творить свой собственный мир. Для того чтобы играть в театре, сниматься в кино, надо по меньшей мере, чтобы тебя туда приглашали. Много всякого нужно… Просто везенье — тоже. Поэтому, если ко мне приходит роль, я благодарна и с радостью за нее берусь. Это дает мне, во-первых, большую свободу от балета. Не в том смысле, что я от него ухожу: прошедшее лето, кстати, у меня было очень «танцевальное», я много выступала… А в том смысле, что я внутренне от балета становлюсь независимой. А во-вторых, в моей жизни есть творчество, творческий процесс. Без этого мне было бы тяжело. Без настоящей творческой работы я тоскую.
Н. Я. Стало быть, вы не домашний человек?
И. Л. Не в этом дело. Я дом очень люблю, дом, домашний уют… Просто пока я не могу ограничить этим свою жизнь. Не знаю, может быть, это плохо…
Н. Я. Почему? Вы считаете, что настоящая женщина — это прежде всего жена, мать семейства?
И. Л. Что поделаешь, такими создал нас Господь. Когда женщина «выламывается» из этого своего предназначения, это всегда драма. Вот я сейчас играю в очень интересной, на мой взгляд, пьесе Андрея Максимова «Сон императрицы». Поставил спектакль сам автор. Я играю Екатерину Вторую, играю с наслаждением… Потому что это как бы вечная история…
Н. Я. Что-то в последнее время мода пошла на Екатерину…
И. Л. Не знаю, может быть. Но она личность необыкновенная. Я не знаю, хотя могу предположить, какая была Екатерина на самом деле. Но та, которую я играю, очень близка к Богу, она в постоянном диалоге, в постоянном общении с Ним. В пьесе столько ее размышлений, и разговоров, и молитв… А в принципе, я думаю, в этом и есть смысл нашей жизни: в том, чтобы этот диалог не останавливался.
Н. Я. Да, конечно. Хотя вообще-то известно, что Екатерина Вторая была если не неверующий, то мало верующий человек. В отличие, скажем, от Петра Первого. Он, как ни странно, несмотря ни на что, был глубоко верующим. Он храмы ставил, она — упраздняла… Екатерина — вольтерьянка…
И. Л. Это очень спорная точка зрения…
Н. Я. Ее религиозность была чисто внешней, политической.
И. Л. По-моему, это не совсем так… Что было в ней внешним? Может быть, внешним было как раз ее вольтерьянство?
Н. Я. Скорее наоборот. Оно было сутью, нутром. А внешним — соблюдение всех обычаев, православных обрядов, праздников. Она их очень даже соблюдала. И на богомолье в Троице-Сергиеву лавру ходила. Она понимала, что она русская царица, что Россия — это ее страна…
И. Л. Тем не менее, умирая, она пригласила к себе православного священника, исповедалась…
Н. Я. Иначе быть не могло. Она была государыня православной страны и сама приняла Православие. Но недаром Пушкин сказал про нее: «Тартюф в юбке». В лавру ходила, а сколько монастырей закрыла… Хотя и величие подлинное в ней было.
И. Л. В нашей пьесе берется тот момент ее жизни, когда она еще не стала императрицей, когда она была молодой. Рассматривается история ее отношений с мужем, Петром Третьим. Это очень необычный, редкий взгляд…
Н. Я. Автор, по-моему, там все сочинил…
И. Л. Вы знаете, в этом сочинительстве он дал нам, актерам, возможность импровизировать и говорить о том, о чем мы хотим. Это очень ценно, очень важно, когда ты можешь вложить в роль свои собственные мысли, свои собственные ощущения, свою собственную жизнь. Такое случается редко, не всегда есть материал для этого. А здесь есть.
Н. Я. Да, конечно, для актера это важно… Мы с вами говорили о внешнем и внутреннем. Вы, Илзе, красивая женщина. Это важно для сцены, для артистической карьеры. А для жизни? Для чего человеку дана телесная красота?
И. Л. Вы знаете, я себя никогда не ощущала носительницей какой-то особой красоты. Это не кокетство, это правда. Во-первых, потому, что большая часть моей жизни отдана балету. А что это значит? Определенный образ жизни, как бы раз и навсегда заведенный. Большой театр от моего дома близко, пешком можно дойти. И вот изо дня в день ходишь туда и обратно, туда и обратно… Класс, репетиция, спектакль, репетиция, спектакль, класс… А какие мы в театре, какие в работе, наш вид и образ, — это очень далеко от слова «красота».
Н. Я. Но художники так любили изображать балерин именно на репетициях, на «разминках», в классе.
И. Л. Они все равно идеализировали. А на самом деле — красные, потные лица, натруженные ноги… Ну что здесь красивого? Но и в обычной жизни я не считаю себя женщиной, которая идет по улице — и на нее все оборачиваются. Я, пожалуй, впервые стала ощущать красоту как какую-то силу на драматической сцене. А до этого, честное слово, никогда не ощущала. А на драматической сцене я вдруг почувствовала, что есть в этом некая сила… Сила, которой я могу владеть и управлять. А когда ты чувствуешь, что тебе что-то удается… Тогда как будто крылья вырастают. Мне кажется, что ко всему, что тебе дано, будь то красота, талант или что-то еще, ты должен относиться именно как к дару. Как к подарку, как к тому, что не твое, а тебе подарено. И ты этим пользуешься и получаешь радость.
Н. Я. А что еще приносит вам в жизни радость?
И. Л. Очень многое. И природа, и искусство, и общение с близкими людьми… Хотя очень много в нашей сегодняшней жизни и моментов удручающих, но я стараюсь не унывать. Ведь уныние — страшный грех.
Н. Я. То есть вы своей судьбой довольны, вы счастливая женщина?
И. Л. Собой я далеко не всегда довольна. Но помню слова апостола: «За все благодарите». А мне столько было подарено Господом, просто ни за что! Конечно же, я счастливая!
Н. Я. А вам повезло с учителями? У кого вы учились, например, в балете?
И. Л. У меня был замечательный педагог. Я заканчивала у Натальи Викторовны Золотовой. Она и человек удивительный. Вы знаете, иногда бывает человек и нерелигиозный, но от рождения ему дана какая-то такая огромная сердечность и доброта, просто можно удивляться, учиться. Я Наталью Викторовну никогда не видела без улыбки, никогда не видела недоброжелательной. Преподобный Серафим Саровский всех встречал словами: «Радость моя». И что-то похожее всегда светилось в ее взгляде. Я очень люблю и ценю этого человека, и мы до сих пор близки друг другу.
Н. Я. А как вы смотрите на нынешнюю ситуацию в Большом театре?
И. Л. Ну что я могу сказать? На все воля Божья. Если так происходит, значит, так и надо. И если это к худшему для Большого, значит, такого мы все и заслуживаем…
Н. Я. Хотя мнения на этот счет разные, но мне казалось, что в последние годы было какое-то падение, понижение, что ли, «уровня искусства» в Большом.
И. Л. У меня тоже нет ощущения успехов… Я даже не могу сказать больше, и не потому, что не хочу… Ведь успехи не только в ладно поставленном балете. Успех выявляется в атмосфере. Вот если бы хоть на чуть-чуть появилась творческая атмосфера, чтобы люди загорелись, чтобы они ходили и говорили об этом часами, чтобы готовы были репетировать сутками, чтобы появилось это творческое горение… Но ведь этого нет… За все эти годы — нет.
Н. Я. Говорят, что подлинное творчество рождает необыкновенно сильный отклик в душах и ответную реакцию. Ты как бы становишься сотворцом…
И. Л. Совершенно верно. И мне это чувство знакомо. Недавно мы с мужем были на концерте Михаила Плетнева. Я его очень давно люблю как пианиста, а здесь была просто поражена, каким он стал великолепным, удивительным дирижером. И мне вспомнилось, как несколько лет назад, на другом концерте, где он в первом отделении играл Моцарта, я не смогла остаться на второе. Я просто ушла. настолько была потрясена его исполнением, что не могла остаться… Я была как бы раздавлена, хотя это слово не подходит, потому что у меня было ощущение полета… И вы знаете, я шла по улице и думала: «Господи, какие глубины чувств, сколько непостижимого и таинственного из глубины души может вызвать исполнение такого гениального музыканта». Я поняла тогда, что балет на это не способен. Балет, конечно, искусство чувственное. От этого никуда не уйти. Балет «разговаривает» телом, и в основе его лежит чувственность.
То, на что способна музыка, — несоизмеримо с воздействием балета. Мне кажется, что сам Михаил Плетнев имеет какой-то очень благодатный «заряд» таланта. Может быть, это тоже играет свою роль…
Н. Я. А какую музыку вы любите?
И. Л. Конечно, предпочтение отдаю классической музыке. Даже в машине всегда ставлю классическую волну — «Орфей» или еще что-нибудь. Просто потому, что я ощущаю на себе: классическая музыка гармонизирует, когда ты в каком-то дисгармоничном состоянии, музыка помогает тебе встать на место. Я думаю, что это не случайно, потому что в основе всей классики лежит мелодия, а в основе современной музыки лежит ритм, который, конечно, как-то определенно действует на человеческую душу. Я, например, совершенно не выношу современной музыки. Если мы с мужем заходим перекусить в кафе и там звучит современная музыка, мы уходим.
Н. Я. Но сейчас она звучит всюду, во всех кафе, от этого невозможно избавиться нигде…
И. Л. Вот мы и ходим голодными… Я шучу, конечно, но иногда мне не до шуток, так меня эта кошмарная музыка доводит…
Н. Я. Ну а кроме музыки? Вы уже сказали, что любите Пушкина, Ивана Шмелева…
И. Л. Да, очень люблю. И самое мое недавнее эстетическое, что ли, наслаждение связано с тем, что муж купил мне четыре кассеты с записью «Евгения Онегина» в исполнении Смоктуновского. Это непередаваемо! Я получила такое наслаждение! Недавно я была в поездке и решила взять с собой все четыре кассеты. Так пока все не прослушала, не могла оторваться.
Н. Я. Илзе, а как вы проводите свое свободное время, как вы отдыхаете? У вас есть дача?
И. Л. Нет, дачи у меня нет. Но мы с мужем, когда выдается свободное время, любим ездить куда-нибудь на природу, за город. Если, конечно, хорошая погода… Очень ценим, когда получаются паломнические поездки. Летом, например, поехали на рыбалку под Калугу и вдруг обнаружили, что рядом Тихонова пустынь. Заехали туда, в монастырь, искупались в источнике и будто родились заново…
Н. Я. Вы любите путешествовать?
И. Л. Да, но особенно как паломник. Я уже говорила, что крещена в честь великой княгини Елизаветы Федоровны, и представьте себе мой трепет и восторг, когда в Иерусалиме я была у ее святых мощей, приложилась к ним! Хотя как раз на Святой земле я была не как паломник, а на гастролях.
Н. Я. А вы не чувствуете некоторого отчуждения от своих коллег из-за того, что вы верующая?
И. Л. У меня многие друзья и знакомые верующие, и в Большом театре тоже. Про семью я уж и не говорю: и муж, и брат — люди православные… Так что особой неловкости я не ощущаю. Я думаю, что эти изменения в моей жизни благотворны не только для меня. Ведь праведный Серафим Саровский говорил: «Спаси себя, и тысячи вокруг тебя спасутся…»
