В фанерном доме нас двое, между нами полвека разницы, снаружи остывает июльский день. На столе смородиновый чай и вафли – «продавщица сказала, эти идут нарасхват». Должно быть, бабушка моя одинока, вот и нельзя было не зайти.
Что нового? Да в садоводстве без сторожа никак нельзя – вон на прошлой неделе уехал на три дня в город, так два дома на седьмой линии обокрали: вынесли телевизор, радиоприемник и плитку. Она сама, когда уезжает за пенсией, плитку прячет. Недавно была в поликлинике. Врач хорошая. Прошлая ей сказала «ну а что вы хотите в вашем-то возрасте», а эта отправила на какие-то анализы да пожелала ей терпения. К новым соседям батюшка приезжал, дачу освятить. Вижу наконец повод высказаться.
– Я не понимаю, как ты можешь в это верить, бабушка. Ты же жизнь прожила, неужели ничего большего так и не встретила? Дались тебе эти твои «батюшки». Ну что за вера у них? Это же просто правила приличия, возведенные в ранг вселенского закона – как ты можешь им верить, неужели же ты не чувствуешь? Если же он не верит, что я в свои недосемнадцать смею хотеть чего-то большего, чем выйти замуж благополучно, не впадая в опасные крайности, что на большее-то меня и не хватит, то как он может верить в то, что человек, которого приговорили к смерти, убили и похоронили, как он может поверить, что он через три дня воскрес? Ба, ну он же взрослый человек, он труп видел когда-нибудь? Он действительно верит, что есть такой силы дух, что может это оживить?
– Не нами так заведено, не нами и кончится, а на все воля Божья.
Интересно, а чего, я, собственно, от нее хочу? Чтоб она передумала и изменилась? Нет, нельзя к ней приложить протест, не изуродовав ее, да это и не получится. Это я, как всегда, с дуэльной рапирой посреди огорода. Наверное, я хочу, чтоб она как-то защитила весь этот порядок, но она улыбается, молчит, говорит какие-то коротенькие фразы, и все о другом. От споров можно и устать, ведь и я еще год назад любила совсем другое.
Неужели я стану такой же? Нет, нет, пожалуйста, я не хочу смиряться со всякой чушью, даже если ее слишком много, чтоб всю жизнь с нею бороться. Господи, пожалуйста, пусть я умру раньше. Ах, да, точно, это же Ты все и устроил, какие там «пожалуйста».
А время идет. Несчетные облачные табуны перегоняет ветер на новые поля. Трава высока, можно потеряться. А вот борщевик. Борщевик – это страшное растение, рассказывала бабушка: когда я была маленькая, она рассказывала о травах, и он был героем моих кошмаров.
Борщевик придумали американцы. Или немцы, не помню точно, но придумали его умные люди, поэтому истребить его практически невозможно. Он разрастается и заполоняет все вокруг, но это не самое страшное. А что самое страшное? А вот, двое детей в жаркий день сорвали себе по зеленому листу. И начали этими листьями драться, и вот теперь оба в больнице с ожогами. А еще вот люди с маленьким ребенком, тоже сорвали эти листья, так ребенка потом в больнице еле спасли.
Странное существо, этот борщевик, главный талант которого в том, чтобы рваться к солнышку огромными обжигающими лапами со всей борщевицкой дури. Он же не знает, что он проклятье, и не истребить его никак, и был бы он намного милее, если б исчез. Может быть, мы с ним чем-то похожи.
Что ж на даче? У соседки беда – внучка встречается с плохим парнем и забросила институт. В телевизоре говорят, что вся еда – отравлена. У дяди Эдика с пятой линии машину угнали, ИЖ – не иначе, прямо в металлолом отвезли. Наркоманы, наверное, или алкоголики. О времена!.. У соседей через два дома колонка новая, с чистой водой, за водой для чая к ним можно ходить, а то в нашей железа много, темнеет. А без железа в организме никак.
– А у меня какие новости? Я читаю, и… В общем, я довольно много читаю. Бабушка, помнишь, раньше я говорила, что в дух живой не верят эти твои батюшки. Вот послушай историю, что ты на это скажешь. В 6 али в 8 веке в Индии в Наланде, величайшем из буддийских монастырей, жил монах, Шантидева его звали. Монастырь был большой, целый город, со своей охраной, университетом, библиотекой. А Шантидева был монах с совершенно безнадежной репутацией – обжора, любитель поспать и редкостный тупица, смех и грех. Он какое-то время был монастырским привратником, но толку в нем, в общем, не видели. И вот как-то раз братья ловят его за немыслимым для буддиста занятием: он ловит жирных голубей, шныряющих вокруг монастыря и, поджаривает их, и жрет, бесстыдник! Понимаешь, жрет! Это ты христианином можешь быть, ни разу в жизни не постившись и в пище себя не ограничивая, а в буддизме не то, там это одно из первых положений устава, никакого вреда живым существам.. Ну, говорят братья, все, это была последняя капля, нечего тебе делать в монастыре, убирайся! Он стоит, нелепый и растерянный, что-то мямлит, машет руками, вокруг летают перья, и перья вдруг и кости собираются в целехоньких голубей и улетают. Про него еще много рассказывают, правда али нет, не знаю, но поэму он такую написал, что, может, и не врут.
Смеется она. Хорошая история, говорит. Ты, наверное, очень много читаешь. Это хорошо, надо учиться. У нас-то вот времени не было…
Фото: uvoya.livejournal.com
«Как ты, будучи иудей, просишь пить у меня, самарянки».
Это она сказала? Да не может быть, нет, она так не говорит. А кто? Наверное, я и вправду много читаю. Что там Юнг писал по этому поводу?
Поле, одинокая коза. Кусты вокруг одноколейки. Медленно проезжает, сотрясая землю, дрезина. Быстро и неслышно идет время. Пахнет мазутом и земляникой. И эта непритязательная дачная жизнь похожа на нашу не больше, чем бабочка на птеродактиля, а только мы все равны, умные и глупые, богатые и бедные. Ну, не друг перед другом, так перед смертью или перед любовью. Да перед временем и перед случаем… да вспоминать устанешь всех, кому совершенно безразлично, что подумают о тебе соседи.
Велосипед стоит у калитки, рядом спит кошка. Замок на калитке прикрыт от дождя половинкой детского резинового мяча.
– Бабушка, а помнишь, пять лет назад, помнишь, я тебе про поэта с голубями рассказывала, про буддиста? Не, я не то, чтоб интересуюсь дальними странами, но из песни слова не выкинешь, тем более – припева, так что рассказываю новую историю.
А дело было так: в Армении в 10 веке жил поэт. Монах, хороший. А армяне, они монофизиты, ну, вроде, еретики, они для нас, а мы для них. И как в Византии в то время, правильная вера – это был вопрос государственный, и публичные богословские диспуты да страшные анафемы. Ну, так вот, этот монах, Григор его звали, жил себе на берегу озера. Писал великую поэму. От города, от политики, от всех этих диспутов прятался, как мог, но, в конце концов, все-таки попался кому-то на глаза. Его подозревали в том, что он не слишком-то осуждает диофизитов – это православных, по крайней мере, никого анафематствовать он не хотел… И все-таки в какой-то момент ситуация стала критической – к нему являются послы патриарха, чтобы вызвать его на диспут, где он должен все-таки, публично… Ну, Григор приглашает послов к столу, хоть они и дурные вести ему несут, а все ж люди, с дороги, устали. Он их приглашает и приносит угощение – жареных голубей. Тут благочестивые послы недоумевают – как так, пост же, а ты вот что… Ах, смутился Григор, извините – взмахнул рукой и голуби как ни в чем не бывало выпорхнули в окно.
Как ты, будучи иудей, просишь пить у меня, самарянки». Кто это сказал? Смотрю на бабушку, прозаический вид, она говорит о чем-то другом и явно это сказала не она… А кто тогда? Переизбыток кислорода, не иначе.
Бабушка умерла на исходе лета. Это не грустно. Она была зрелая и свой путь она знала, отчего ж грустить? Иногда будет пусто без нее, ну так что ж теперь.
Мало кто смеялся, как она. Нет, над собою, конечно, все чаще посмеиваемся, а среди друзей всерьез говорить и вовсе не принято. Только грустные мы, как в той книжке, «как будто кусок масла размазывают по слишком большому куску хлеба». Будто жизнь была когда-то, была, да и изжила себя. И истории уже не радуют, все больше язык да стиль рассматриваем. Чего ждать еще? Читаем да строчим в ответ километрами. А она глазами смеялась сначала, а потом улыбка на лице как первоцвет прорастала.
Церковь. Хор поет торжественно да медленно, песнь, вроде тех древних заздравных, при которых вставали и высоко поднимали чаши, да глаза светлели и расправлялись морщины – «Христос воскресе из мертвых, смертию смерть поправ и сущим во гробех живот даровав», а время как будто остановилось.
«Тебе необязательно уходить».
Тогда я прихожу домой, открываю на случайном месте книгу, и читаю:
«Иисус сказал ей в ответ: всякий, пьющий воду сию, возжаждет опять, а кто будет пить воду, которую Я дам ему, тот не будет жаждать вовек; но вода, которую Я дам ему, сделается в нем источником воды, текущей в жизнь вечную».
