Прочитав статью иерея Святослава Шевченко «Капризное оглашение…», я испытал чувство, мягко скажем, недоумения.
Да, действительно практика крещения и причащения детей вопреки явному несогласию, иногда насильно, с заламыванием рук и открыванием пальцами рта, к величайшему сожалению, у нас на приходах распространена достаточно широко.
Священник Александр Пикалев
И связано это с тем самым пресловутым «православным» магизмом, когда люди верят в обряд, в молитву, в святыньку больше, чем в Бога. И поэтому уверены в том, что ребенка можно и нужно крестить через все крики, вопли, слезы и сопли, – мол, благодать сама все сделает. Это с точки зрения магического мышления, которое у нас выдается за православную веру, нередко и самими пастырями, совершенно оправдано.
А теперь давайте поставим себя на место ребенка. Не новорожденного малютки, а ребенка 4–6 лет от роду, когда малыш уже способен давать оценку тому, что происходит вокруг него, сознательно соглашаться или отказываться, благодарить или протестовать, который уже очень хорошо понимает и запоминает насилие, которое было к нему применено, и тех, кто его применил.
Неужели кто-то думает, что у младенца, которого крестят и причащают с применением физической силы, вопреки явно выраженному несогласию и протесту сформируется какой-то положительный образ священника или Церкви. Нет. Батюшка будет для него в полном смысле Карабасом-Барабасом, который его мучил. И отношение ребенка будет соответствующее.
Совершенно неприемлемыми, в данном случае, я считаю следующие определения:
«На мой субъективный взгляд, греческий случай – яркий пример либерализации церковного общества».
При чем тут либерализация? Это самый что ни на есть классический христианский традиционализм. Где-нибудь в Писании или у святых отцов мы читаем, что можно причислить человека к Церкви вопреки его воле? Какой-нибудь канон нам предписывает крестить через «не хочу»? Нет.
Совсем другое дело, когда родители крестят ребёнка не ради самого ребенка и не ради Христа, а ради самих себя. Ради пофотографироваться. Тогда, конечно, ребенок – это существо, обслуживающее желания родителей. Но тогда это уже не христианство никакое, а просто очередной семейный аттракцион наподобие катания на пони или посещения дельфинария.
«Греческий батюшка спрашивает у девочки, которая и говорить-то недавно научилась, хочет ли она креститься. Ну, по этой же логике нужно было спросить у трехлетки: хочет ли она замуж и рожать детей?»
Да! Если бы девочку в три года выдавали замуж, у нее таки надо было бы спрашивать, хочет ли она это делать. Но в три года никто замуж не выходит. Батюшка еще предложил бы спросить, хочет ли девочка, чтоб ее похоронили в земле или кремировали после смерти. Замужество – это где-то там и для сознания ребенка неактуально и практически нереально. А крещение – это здесь и сейчас. И поэтому к «нет», сказанному ребенком, в данном случае, надо относиться так же серьезно как к «нет», сказанному невестой во время сватовства.
«И не ребенок выбирает, в какой семье ему родиться, в том числе, если это семья православная».
Это так, но не надо забывать, что ребенок, в какой бы семье он ни родился, имеет полное право на непринуждение и на ненасилие в вопросах религиозной жизни.
«Мы же не полагаемся на мнение маленького ребенка при выборе, например, одежды для него? Мы руководствуемся своим опытом и вкусом. В дальнейшем, когда дочь подрастет – она сама будет одеваться, а пока доверяется родителям».
Еще как полагаемся. Мою четырехлетнюю дочь невозможно заставить надеть вещь, если она по какой-то, ей одной ведомой причине, считает ее некрасивой. Можно, конечно, заставить ценой истерики. Но мы пошли другим путем – показываем ей новую шмотку и если она получила одобрение, покупаем.
А тут нам предлагают посвящать ребенка в веру по принципу: «нравится – не нравится, терпи, моя красавица». Спрашивается: с какой стати?
«И потом, если устроить такой день самоуправления и отдать на откуп ребенку все жизненно важные вопросы, то он будет есть только сладкое, отказавшись от всего, по его мнению, невкусного – в том числе, и от нужных горьких лекарств. Также откажется учиться и будет все дни напролет смотреть мультфильмы и играть в компьютерные игры».
Отчасти соглашусь. Иногда можно и нужно ограничивать ребенка в тех или иных развлечениях. Даже строго. Даже насильно. Можно ли насильно отобрать у ребенка компьютер? Да, безусловно! А можно ли его насильно заставить полюбить «Евгения Онегина»? Так же, безусловно, нет. А как раз это нам и предлагается.
Если мы ведем ребенка к врачу, наша цель – не научить ребенка любить врача и уколы. Ненавидь, но лечиться будешь. Потому что то удовольствие, которого жаждет твой мозг, может быть очень большой проблемой для желудка или зубов. И потому любовь к врачу – дело десятое, а на первом месте польза.
Отец Святослав Шевченко дерзнет сказать, что любовь крещаемого сознательного ребенка ко Христу и Церкви – дело десятое? Или, может, мы рассчитываем на Стокгольмский синдром: если систематически мучить, то рано или поздно мучимый проникнется сочувствием и любовью к мучителю? Не думаю, что на «стерпится-слюбится» в данной ситуации можно рассчитывать.
Если мы, протестуя против абортов, главным аргументом считаем утверждение, что дети – это полноценные люди и имеют такие же права, то давайте развивать эту логику до конца: ребенок, если он научился говорить слово «нет» и понимает, что оно значит, должен иметь полное право сказать «нет» в тех вопросах и ситуациях, которые, по умолчанию, предполагают свободный выбор. И к этому «нет» надо относиться серьезно.
