Lingua franca для разговора с Богом
Беседа от 31 октября 2002 года из цикла бесед в лондонском приходе.
Сегодня хочу продолжить размышления, которые я начал вам представлять, откуда родилось современное Православие в Англии.
Мы говорили прошлый раз о том, что было во Франции. Оно не похоже на то, что было здесь. И я хочу вам сказать кое-что из того, что мне говорили, и чего я не испытал сам.
Я приехал в Англию пятьдесят с лишним лет тому назад, но уже русская эмиграция изменилась значительно. Когда я приехал сюда, в нашем приходе была сотня с небольшим эмигрантов первой эмиграции: люди поколения моей матери и бабушки.
Были некоторые более молодые, моих лет и немножко старше. Детей не было почти никаких, потому что все службы проходили на славянском языке. Проходили они прекрасно, потому что настоятель прихода, отец Владимир Феокритов был замечательным и как человек, и как священник. Как человека я его воспринял, если так можно выразиться, как хрустальную скалу: он был весь чист и прозрачен, в нем не было никакой неправды, в нем была цельность.
Этот человек избрал в свое время священство, которое не представляло собой в то время до революции ничего особенного. Вместо певческой карьеры – ему тогда предлагали в Ла Скала стать певцом, – он решил стать диаконом. Его послали сюда, и он остался таким же хрустально прозрачным человеком удивительной чистоты и цельности.
Но с другой стороны, в нем была некоторая застенчивость. Он чувствовал, что он, может быть, не в уровень того дела, которое ему сейчас выпало: быть настоятелем тогда единственного православного русского прихода в Великобритании.
У него была семья, жена и дети, которые были верующие, стройные, здоровые верующие люди. И вокруг него, как я уже сказал, собрался народ старой эмиграции и несколько их внуков. Все службы шли на славянском языке, потому что этой ранней эмиграции было естественно не отрываться ни от чего, что было Россией, что не только напоминало о России, но доводило до их сердца, до сознания то, что было у них отнято, и на какое-то короткое время они все могли забыть и быть только там, в русской молитвенной стихии. Детей почти не было, потому что из-за языка они неохотно приходили. Когда они были маленькими, их приводили, когда они становились немножко старше, они отказывались прийти или приходили редко. Они не было неверующими, они не были неблагочестивыми, но для них то, что проходило в церкви, было не понятно.
Лондон. Кафедральный собор Успения Божией Матери и Всех Святых
Непонятно было еще и то, что церковь, т.е. русская эмиграция тогда разделилась на две части: малая, очень малая часть была под Московской Патриархией, громадное большинство принадлежало к Зарубежной Церкви, и настроение у Зарубежной Церкви было боевое, неприязненное.
Я помню, как настоятель Зарубежного прихода, с которым мы делили один храм около станции Виктории, освящал храм после каждого раза, когда я там служил. Он считал, что храм осквернен нашим присутствием. Я помню, как один из обращенцев много лет спустя, которых я готовил к Православию, которых я принимал, ушел от нас и мне написал письмо, что ему пришлось долго очищаться от того осквернения, которое я нанес ему причащением Святых Даров в Патриаршей Церкви.
Настроение было очень тяжелое. Я в какой-то момент решил пробиться к отцу Виталию и к нему пошел. Я не знал, как он меня примет, но когда он вошел в комнату, где я его ожидал, я к нему подошел и сказал: «Христос посреди нас!» И он ответил: «И есть и будет!» И с этого началось возрождение наших отношений.
Я у него бывал потом каждый месяц, и мы всегда говорили о том, что сущностно, но у него был подход непримиримый. Я как-то его спросил: «Отец Виталий, как Вы можете так относиться к Церкви в России, которая не только под гнетом, но под гонением? С такой ненавистью Вы говорите о ней. Разве нам не велено любить врагов наших? Если даже Вы считаете Церковь, которая в России несет крест мученичества, врагами Вашими, неужели Вы можете не любить?»
И он мне ответил очень страшную вещь, он мне ответил: «Я готов любить всех моих врагов, но врагов Божиих я буду ненавидеть всегда». И вот при таком настроении наши два прихода жили совершенно врозь. Встречались люди только в личном порядке и то с осторожностью.
Вначале наш приход, в котором я еще не участвовал, ютился в частном доме, и службы происходили в гостиной для того малого числа людей, которые остались верными Русской Церкви в России. И тут случилось нечто забавное. У этих людей была маленькая собачка, которую они назвали Паки. И каждый раз, когда отец Владимир в богослужении провозглашал: Паки, паки миром Господу помолимся, это собачушка начинала лаять и выть за дверью. Так что и она принимала участие в богослужении по-своему.
Вначале, таким образом, вся русская эмиграция была только русская, ничего нерусского нельзя было допустить. И когда я приехал сюда с опытом, который у нас был во Франции, я почувствовал, что что-то назревает: я оглянулся и увидел, что есть подростки, которые не понимают службы, есть дети, которые отказываются приходить. Надо для них что-то сделать.
Я тогда по-английски не говорил, и поэтому началось это не сразу, но очень быстро мы создали небольшую школу для детей по субботам. Мы преподавали Закон Божий, преподавали то, что мы называли родиноведением, т.е. русскую историю, литературу, язык, все, что помогало им быть русскими, чтобы они могли в Церкви себя найти и Бога найти, и общую жизнь найти со своими родителями и прародителями.
В этой школе, кроме предметов, которые я упомянул, преподавалось пение. Не церковное пение, а русские песни. Я, конечно, в этом не участвовал, а только стоял и слушал, и случилось нечто, что у меня осталось в сердце навсегда. Дети разучивали народные русские песни, народные напевы. И как-то одна девочка ко мне подошла и говорит: «Знаешь, с тех пор как ты нас начал учить русским песням, от пения у меня что-то пробудилось в душе, словно раньше какие-то струны дремали в моем сердце, а как мы запели русские мотивы, они зазвучали».
И это меня очень поразило и мне напомнило то, что как бы мы не отдалялись от того поколения, которое было русским по рождению, моих прародителей, моих родителей, меня самого, моих сверстников и некоторых более молодых, нельзя отрываться от русской стихии, нельзя давать никому, кто принадлежит к этой русскости, отпасть и не приобщиться к тому, что она может дать. С этого началось.
Школа была небольшая. Я преподавал Закон Божий как умел, а затем мы начали беседы и для взрослых. Они начались не так уж замечательно. После одного из съездов, который устроило Содружество святых Албания и Сергия, был приглашен в приход прочесть доклад Владимир Николаевич Лосский, но ему пришлось уехать спешно во Францию, и он просил меня его заменить. Разумеется, заменить его я никак не мог, но мог что-то такое принести из того, чему я научился от него и от его поколения.
Мы тогда собирались в церковном доме, в подвальном помещении был зал. И отец Владимир Феокритов меня приводит, мы спускаемся по лестнице, я слышу громкий голос одной из очень наших смелых твердых, убежденных прихожанок: «Это же стыд! Мы пригласили большого богослова, крупного человека, и нам сейчас подсовывают какого-то неизвестного никому докторишку. Давайте все уйдем, чтобы он понял, что мы не хотим его здесь видеть».
Я тогда был на последней ступеньке лестницы, убежать было невозможно, да и не хотелось. Я вошел и сказал: «Я слышал то, что только что говорилось. Я, конечно, вас задерживать не стану. Я отвернусь, а вы спокойно уходите себе домой» – и стал лицом к стенке. И через несколько минут мне та же самая смелая дама говорит: «Да нет, мы решили все остаться и вас послушать».
Вот с чего начались наши приходские беседы для взрослых, с чего начались наши занятия с детьми. И, конечно, параллельно шли занятия с хором, которые вел Михаил Иванович Феокритов, брат отца Владимира и отец жены нашего теперешнего отца Михаила. Вот с чего началось.
Тогда приход был, можно сказать, чисто русским, но вместе с этим, в нем были уже подростки, для которых русский язык не всегда был языком их внутреннего опыта. А потом пришло поколение тех, для которых русский язык уже не был языком их молитвы, их спонтанной, естественной молитвы общения с Богом или общения с теми, кого они любят.
И тогда наш приход сделал нечто, что я считаю героическим поступком, и я дивлюсь этому. До того для отдельных людей я раз в месяц или через неделю служил литургию: для маленькой группы немецко-говорящих я служил на немецком, для другой группы служил по-французски, и для одного человека, который был в состоянии вытерпеть мой английский язык, я служил на английском языке. И вот, я поставил вопрос перед приходом: «Что нам делать? Есть эти люди, которые не справляются еще с русским языком. Как с ними быть?»
И тогда приход совершил поступок, который мне кажется героичным, потому что это были люди, которые все, все потеряли, кроме своего языка. И весь приход проголосовал, что мы должны регулярно совершать богослужение на английском языке. Это было что-то потрясающее, это был героизм. И вместе с этим, это был признак подлинной, вдумчивой, серьезной любви взрослых или старшего поколения по отношению к более молодым.
И мы начали тогда, во-первых, переводить, затем перестраивать русскую церковную музыку на английский язык, служили сначала вечерню, потом начали служить литургии раз в месяц. И образовалась небольшая группа, которая была чисто православная, чисто русской славянской традиции и, вместе с этим, которая ее выражала на своем естественном, родном языке, на английском языке.
Им тогда пришлось много пострадать от моего незнания языка, от моего произношения, но они все вытерпели. И постепенно родилась группа, которую Владыка Николай [Еремин], который был тогда нашим Парижский епископом, благословил быть английской православной группой в приходе. И нам в благословение подарил икону св. Иоанна Крестителя, которая вот здесь висит на правой стене. Это было начало.
Вы знаете, что дальше случилось, вы знаете, как постепенно нужда в английском языке увеличилась, потому что целое поколение, которое родилось здесь, училось здесь, могло молиться всей душой, всеми силами души на английском языке и с трудом включалось в славянский. Но от славянского никто не ушел. И постепенно появились мужья, жены, англичане, англичанки, и создался сложный приход, где были и русские и англичане, и которые были все едины, и для которых служились службы вначале врозь, а потом вместе.
Русские не захотели отделиться от своих родных мужей, жен, детей и подростков и стали приходить, а также и англоязычные стали приходить все больше в церковь, потому что начали глубже, больше понимать богослужение, которое они пережили до этого на родном своем языке. Так образовался тот приход, который потом разросся и который является нашим приходом.
Я вам все это рассказываю, потому что это все очень важно для нас. В данное время у нас большой наплыв русскоязычного народа, и мы должны обратить внимание и на русскоговорящих и на англоговорящих.
А кроме того, случилось что-то, о чем я как-то задумывался, но не планировал. Ввиду того, что мы начали служить и на славянском и на английском языке, стали появляться у нас в приходе люди других национальностей, для которых их Церкви не совершали богослужений на понятном им языке. В Греческой Церкви английский язык не употреблялся, так же не употреблялся он и у сербов и у других. И постепенно к нам стали приходить люди, которые могли молится тогда, когда мы совершали службу на английском языке, который был то, что называется lingua franca: общий язык для всех людей, которые живут здесь.
За все эти годы мы, например, совершали венчание на восьми разных языках, потому что к нашему счастью, у нас есть достаточно священников, говорящих на языках Запада, чтобы мы могли служить для каждой пары, для каждого отдельного человека (за исключением одного раза, когда я не смог служить венчание на японском языке).
Но до этого мы совершали службы на языке этих людей так, чтобы каждое слово могло дойти до их сердца, чтобы они не только стояли и претерпевали, а могли влиться в эту молитву. И это иногда имело большое значение.
Я помню, как ко мне пришла одна молодая русская женщина с женихом. Жених говорил только на английском языке и на своем, кажется, румынском языке. Он мне сказал, что не хочет принимать участие в богослужении, на котором он ничего понимать не будет, и кроме того, он неверующий, зачем ему приходить на эту службу?
И мы с ним разговорились, и в течение разговора он мне сказал: «А что Церковь знает о человеческой любви, о дружбе, о человеческих отношениях, чего я не знаю?» Я ему сказал: «Знаете что? Давайте посмотрим чин обручения и чин венчания. И дальше вы увидите, знает ли Церковь о любви то, чего вы еще не знаете». И начали вместе читать чин обручения. Мы до конца этого чина не дошли, только половину прочли с ним — и он меня остановил и сказал: «Я не хочу сейчас жениться. Церковь знает то, о чем у меня никакого понятия нет. Можете со мной пройти всю службу и опыт Церкви?» И мы в течение полугода с ним работали, и он стал православным и венчался. И это благодаря тому, что это было возможно на одном языке, на котором он говорил.
Сейчас у нас замечательное положение, когда у нас в приходе ячейка русских, которые говорят на английском языке, англичан, которые влились в Православие. Даже если они не знают русского языка, они могут следить за службой и молиться духом, когда произносятся молитвы и поет хор. Но еще вдобавок появились люди, которые для которых все это ново.
Я сейчас думаю о тех многих русских, которые приехали из России и которые, с одной стороны, здесь только недавно и поэтому еще не слились со стихией Англии, а с другой стороны, такие, которые приехали сюда, вышли замуж или женились и остаются, и дети которых не только на русском языке говорят, но начинают говорить все свободнее и свободнее на английском языке. У нас сейчас положение такое, что мы всем должны дать то, что Православие, русское Православие имеет, сберегло за столетия на том языке, на котором они могут это принять.
И это зависит не от одних священников. Как вы знаете, у нас священники в основе говорят на английском языке. Отец Михаил [Фортунато] говорит на русском, другой отец Михаил [Гоголев] говорит на русском, отец Александр [Фостиропулос] говорит на греческом языке, я говорю на русском языке, и мы все говорим на английском языке. Но не все могут справляться с русским. Вы, наверное, говоря по-русски естественно, не ощущали никогда того, что ощущает иноязычный человек: до чего русский язык богат, но и сложен и труден. И все наши священники, включая отца Иоанна [John Lee] и владыки Василия [Osborne] могут говорит на русском языке, но это им не так естественно, как язык, в котором они воспитывались. Но они делают все, что могут, и не всегда идеально. Но если человек, который к ним приходит, приходит с открытым сердцем, то он получает больше, чем то, что слова могут передать.
Лондон, 1995
Я вам дам пример. К одному из наших священников пришла русская женщина, исповедалась, он извинился, что будет говорить на плохом русском языке, но сделал попытку и все сказал, что надо было сказать. Когда исповедь была окончена, она ему сказала: «Можно вам сказать что-то личное?» «Да». «Ваши советы были замечательны, но грамматика ваша — ужасная».
И я думаю, что надо с этим считаться. Люди должны быть готовы, что человек им принесет свое сердце, свою душу, весь свой православный опыт, все богатство жизни, которое он накопил, но не всегда сумеет его выразить на том языке, на котором хотелось бы это все слышать.
Я это знаю по себе: в течение долгого времени я учился английскому языку как умел, т.е. я целыми днями сидел, читал книгу со словарем и потом при помощи моей матери старался производить английские звуки. И я боялся говорить на английском языке, так же как некоторые наши священники боятся говорить на русском, чтобы не осквернить русский язык и чтобы вместо серьезного восприятия слов, люди не остановились бы со смехом на грамматических ошибках.
Месяца три после моего приезда, после того, как я читал, читал, читал, старался произносить английские звуки, меня пригласили в Содружество Албано-Сергиевское прочесть доклад. Я его написал на русском языке, моя мать перевела на английский. Я потом с ее помощью его вокализировал, т.е. старался производить английские звуки. И прочел этот доклад.
В аудитории тогда был старый священник, француз, которого я знал, когда мне было лет семнадцать во Франции. Он ко мне подошел и сказал: «Отец Антоний, я никогда в жизни ничего более скучного не слыхал, нежели ваш доклад. Вам надо перестать доклады читать, вам надо их говорить». Я ответил: «Отец Лев, вы же понимаете, что я английского языка не знаю. Как я открою рот, я ляпну что-нибудь не то, и тогда что будет?» И он мне ответил: «Тогда, — и тут он улыбнулся от уха до уха — мы сможем от души смеяться вместо того, чтобы погибать со скуки». Я тогда начал говорить без записок. Люди смеялись, и я смеялся.
И вот я думаю, что нам надо всем всеми силами собраться для того, чтобы наша община, которая многоязычная, потому что кроме русских и англичан есть еще люди разных национальностей, чтобы мы все могли слиться в одну единственную, единую веру, чтобы верили мы в Единого Бога, чтобы мы исповедовали Православие в его чистоте, но чтобы помогали друг другу всеми силами осилить разницу, которую производят языки.
Вы, наверное, знаете как трудно перевести с одного языка на другой что бы это ни было, а со славянского языка переводить на английский неимоверно порой трудно. И также трудно порой бывает перевести со славянского языка и на русский, потому что слова переменили свое значение. Надо врастать в значение, в знание этого языка, раньше чем мы сможем представить перевод, который будет равен оригинальному тексту.
И вот сейчас мы находимся в таком периоде, где нам надо из всех сил, едиными силами строить русское Православие, чисто русское Православие, но порой многоязычное, чтобы русский язык, славянский язык не терялись, но чтобы люди, которые не принадлежат к нашей стихии, могли быть православными до корней своих благодаря тому, как мы будем им передавать нашу веру на их языке. Это трудная задача, я эту задачу знаю, я больше 50-ти лет с этим борюсь в себе и в других. Будем помогать друг другу и помогать им.
Но для того, чтобы это случилось, нам надо создавать общину, которая была бы с одной стороны чисто русской церковной богословской традиции и, вместе с этим, сумела бы эту традицию воплотить и передать людям другого языка. Мы сейчас должны научиться тому, чтобы создать не только многоязычную общину, а общину, которая едина в своей вере и многообразна в своем человеческом опыте. Это значит, что все те из вас, которые пришли к Православию из инославия или иноязычия, должны обратиться своим вниманием ко всем русским, которые приезжают из России, и с ними поделиться тем опытом Православия, который они приобрели, и от тех, которые приезжают из России научиться получать опыт русского трагического Православия.
Что представляет собой наша Епархия в этом отношении, я сейчас не хочу затрагивать, потому что я хочу довольно многое сказать об этом, но мы должны создать такую Епархию, которая была бы как ранняя Церковь: Церковь, которая открыта всем, в которой все могут найти Бога, Живого Бога, Христа Спасителя и которые могли бы свою веру найти на любом языке и выразить ее на любом языке.
Об этом я хочу говорить в следующий раз, потому что это тема, которая меня много лет волнует, отчасти потому что мне самому пришлось найти способ выразить русское Православие, в котором я был воспитан, на языке, который мне был чужд, для людей, которые мне были новы и порой непонятны. И мы должны, как ранняя Церковь, влиться в общество, в котором мы находимся, и принести им Христа, Господа, Бога, Спасителя нашего, новую жизнь. Об этом я хочу говорить в следующий раз.
А сейчас мы остановимся, помолчим немножко, помолимся и разойдемся по домам. Я надеюсь, что то, что я вам сказал, очень личное, вероятно, для вас какой-то смысл имеет, что это принесет какой-то плод в вашей жизни, в жизни ваших детей, ваших родных, ваших близких, и что мы сможем стать, хотя бы малая община, светочем в этой стране чистого Православия, свободного от порабощения какой-то ни было земной стихией. На этом я закончу сегодняшнюю беседу.
