Трудно понять, что чувствует мать, которая через 12 лет впервые встречается со своим ребенком, от которого отказалась сразу после его рождения. Я не знаю, что чувствует ребенок, когда впервые смотрит на биологическую мать спустя 12 лет после рождения. Наверное, каждая мать и каждый ребенок чувствуют что-то свое. Я не знаю, всем ли разлученным детям и родителям нужны такие встречи… Но недавно я была свидетелем встречи матери с 12-летним сыном, которого она оставила в роддоме. Мальчику было 4 года, когда его усыновила семья из Америки. Даже непрямое участие в этой встрече заставило меня о многом задуматься и во многом себя устыдиться…
Скажите, какие чувства вы испытаете, если дочь ваших близких друзей откажется от своего ребенка? Первая мысль — о том, что в семье случилась трагедия, а потом думаешь, чем помочь несчастной матери? Возьмут ли ребенка бабушка с дедушкой? И нельзя ли быть чем-нибудь полезной? Если речь идет о семье друзей или людей, чья жизнь нам понятна, мы можем экстраполировать свои чувства на их жизненную ситуацию. Мы можем понять, что если женщина, выносившая своего ребенка, отказывается от него, значит, она отчаянно несчастна. Тогда скажите, почему мы так безапелляционно жестоки или просто равнодушны, если речь идет о незнакомых нам матерях, оставляющих детей в роддомах? Почему признав их безответственными, мы отказываем им в понимании, сочувствии и помощи?
Дедушка моего друга насмерть замерз среди бела дня на людной улице. У него случился сердечный приступ, и он упал. Стояли февральские морозы, но люди подумали, что он пьяный, и к нему никто не подошел, потому что окружающие были «приличными людьми», и валяющиеся на улице «пьяницы» не входили в «границу их ответственности». Матерей, бросающих своих детей, мы тоже исключили из «границы нашей ответственности». Мы их осуждаем и презираем. «Они недостойны быть матерями. Они не матери. Они даже не люди». Такое я часто слышу. За наш снобизм и равнодушие расплачиваются брошенные дети, их матери и мы сами, забывшие заповедь «осуди грех и прости грешника».
Часто женщины, попавшие в трудную ситуацию, сталкиваются с безразличием к себе, своей беременности, своей неудачной жизни. Они заранее знают о презрении, которым покроет их общество после того, как они родят и откажутся от детей. Но если они родят и не откажутся, они тоже будут ненужными обществу, которое их просто не заметит.
И вот мать начинает ненавидеть свое дитя, еще не покинувшее ее утробу, травить его, внушать ему мысль, что, даже еще не родившись на свет, он уже никому не нужен в этой жизни, включая родную мать. Не удивительно, что суицид кажется многим брошенным детям единственным решением их проблем.
Я знаю, что есть женщины, которые рожают много раз и столько же раз отказываются от своих детей, не испытывая при этом мук совести и раскаяния. Но я знаю и другие примеры — женщин, чью судьбу наше участие могло бы изменить. Может быть, получив нашу поддержку, некоторые из них нашли бы в себе силы преодолеть страх перед трудностями и любить своего ребенка. Может быть, были бы и такие, кто, не решившись забрать ребенка из роддома домой, все-таки любил бы его и молился о нем в разлуке… И кто знает, может, такая мать все-таки через какое-то время вернула бы себе ребенка. В жизни нет черного и белого, в жизни очень много полутонов.
Но мы часто об этом забываем.
История, в которую мне случилось быть вовлеченной, произошла в семье моих близких друзей из Америки. Они усыновили с интервалом в 1–2 года четверых детей в возрасте от 3 до 10 лет. Теперь у них два сына и две дочери. У кого-то из детей процесс адаптации в новой семье шел легче, у кого-то труднее. За 9 лет родительства мои друзья, образованные, умные, добрые люди, сформировались в почти профессиональных педагогов, мудрых и любящих, готовых пластично изменять свою жизнь в соответствии с тем, что диктуется потребностями их детей. Они все время ищут новые подходы к детям, чтобы помочь преодолеть те барьеры, которые сформировались в их сознании за время их трагического сиротства.
Наверное, у каждого усыновленного ребенка, независимо от истории его сиротства, все, что связано с биологическими родителями, превращается в источник постоянного внутреннего беспокойства, которое дети не всегда полностью осознают. Мои друзья решили, что они не хотят, чтобы их дети оставались один на один со своим «скелетом в шкафу». Тема биологических родителей обсуждалась с детьми подробно и вдумчиво, когда дети этого хотели. Но из четверых детей один мальчик все же проявлял беспокойство о своем происхождении. Оно выражалось в его волнении за судьбу биологической матери. Он часто повторял приемной маме, с которой они очень душевно близки: «Я волнуюсь за маму, как она там?…»
И вот мальчик при поддержке приемной мамы решил написать письмо биологической матери. Это было сбивчивое письмо 12-летнего ребенка, где признания в любви чередовались с отчетами о школьных оценках и описанием пристрастий в спорте. Когда я была в Америке, моя подруга навестила меня и привезла мне это письмо, фотографии мальчика, адрес проживания биологической матери (на момент ее отказа от ребенка). Она попросила меня перевести письмо на русский, попробовать найти эту женщину и передать ей это письмо и фотографии.
Я застала эту женщину дома с первого раза. Когда я рассказала ей, кто я такая и с каким поручением приехала, я заметила перемену в ее отношении ко мне: я перестала казаться ей чужаком с улицы и стала чем-то очень важным — неким механизмом, при помощи которого части мозаики начали медленно дрейфовать к своему «родному» положению. Она рассказала мне про свою непростую жизнь. Жалости к себе там не было, но не было и показного самобичевания. В этом рассказе было много детского одиночества, человеческого безразличия к ее судьбе, пронзительной, примитивной и очень искренней мудрости.
Отказ от сына постоянно присутствовал в оценке всего, что происходило с ней в жизни. Она не решилась забрать своего ребенка после рождения, поскольку неожиданно оказалась без мужа, без работы и с двумя детьми на руках. Возможно, тот факт, что сама она воспитывалась бабушкой, так как ее мать умерла вскоре после ее рождения, привел к тому, что она не была достаточно адаптирована для того, чтобы искать помощь в государственной системе соцзащиты. Кроме того, на дворе стоял 1993 год, а мы помним, какой была тогда система соцзащиты.
Все эти годы она смотрела передачу «Найди меня» в надежде увидеть там своего брошенного сына. Почему, думая и помня о своем ребенке, она не пробовала найти его сама, я не понимаю. Мне кажется, что многие ее поступки, а точнее, ее бездействие, вытекают из того, что она в своей жизни слишком мало получила любви и поддержки от окружавших ее людей и не надеется на их понимание в будущем.
Когда я спросила ее, хочет ли она увидеться со своим сыном, она сразу ответила: «Да». Я подробно описала эту встречу подруге. Она с сыном решила приехать на встречу в ноябре.
Я созванивалась несколько раз с биологической матерью, организовывая эту встречу. Наконец, мы с ней приехали в гостиницу, где нас ждала моя подруга со своим приемным сыном. Приемный отец, к сожалению, приехать не смог, оставаясь дома в Америке с остальными тремя детьми.
Трудно описать, как волновалась я, и, наверное, невозможно даже представить, что чувствовали эти трое, связанные судьбой прочными узами, но разделенные океаном, границами, языковым барьером, историей всей жизни. Но что-то большое их объединяло, я это чувствовала. Мне казалось, что это любовь. Это чувствовалось в напряженной внимательности, в доброжелательной осторожности, с которой они общались. Никто не бросался друг другу в объятия — слишком все было непросто, но у всех дрожали руки и голоса, а глаза напряженно всматривались, задавали вопросы…
Я была переводчиком во время их беседы, если так можно назвать попытки отдельными вопросами воссоздать жизнь, прожитую врозь. Встреча, безусловно, состоялась в том смысле, что прорвавшись через все исторические, географические и культурные препоны, они ощутили себя близкими людьми. В конце биологическая мать со слезами на глазах благодарила приемную за то, что она с такой любовью растит и воспитывает ее биологического ребенка. Приемная мать благодарила биологическую за то, что ребенок чувствовал себя любимым в ее утробе, сохранил любовь к матери и умеет любить мир, который его окружает.
Одна мать спрашивала другую: «Когда тебе очень плохо, как ты успокаиваешься?»
— Я говорю себе — все хорошо, у меня и детей есть, где жить.
— А я иду на конюшню, ухаживаю за моим любимым конем, обнимаю его, вдыхаю его запах, и это успокаивает меня.
Они такие разные, но вот они сидят вместе, и превращаются в нечто целое.
Вечером мальчик радостно кричал своему приемному отцу по телефону: «Папа, представь, мои зубы такие не потому, что я палец сосал, — у мамы точно такие же!»
Я все думаю, почему нам так важно осознавать свою кровную принадлежность?.. Может быть, осознание своей связи с родителями дает надежду на продолжение жизни, на вечность?
На следующий день мы запланировали встречаться дома у биологической мамы, чтобы мальчик мог познакомиться со своим старшим братом. Как это обычно и бывает, непосредственности общения детей можно было только поучиться. Отсутствие общего языка ничуть не помешало им кататься вместе на велосипеде, рисовать, слушать музыку и быть довольными друг другом. Конечно, младший брат был в восхищении от старшего…
Когда моя подруга с приемным сыном улетали домой, в аэропорт я не поехала. Их провожала биологическая мама. Конечно, они заблудились, поскольку впервые провожали кого-либо на международный рейс, но к самолету успели. Я подумала тогда, что этой большой семье нужно учиться общаться без переводчика. Они общаются до сих пор.
Я часто думаю о том, почему приемная мама повела себя именно так — в то время как многие приемные родители стараются закрыться от истории ребенка, от его биологической семьи, сделать вид, что этой истории просто нет? Почему мы все время пытаемся все упростить, разделить на черное и белое, дать заранее ответы на все вопросы, которые могут возникнуть у ребенка в будущем? Почему мы бежим от жизни, такой сложной, но данной нам именно в таком виде? Почему у этой приемной мамы не было желания осудить, отгородиться, а было только стремление понять, помочь и попытаться что-то изменить?
И почему таких мам по-прежнему мало?
