Мишенька
Посвящается всем мамам, воспитывающим «других» детей
Когда я в первый раз увидела его — мне стало страшно.
Понимаете, в училище мне довелось проходить практику, ведя уроки музыки в классе коррекции, и я хорошо представляла себе, как могут выглядеть люди с органическими поражениями головного мозга. И уж менее всего я ожидала увидеть такого человека в абонементном зале библиотеки Гнесинской академии. Стоявшая рядом со мной приятельница, ныне украшающая своей блестящей колоратурой Венскую Оперу, а тогда бывшая студенткой-третьекурсницей, на мой немой вопрос охотно пояснила:
— Оооо, это новое приобретение Зары Долухановой. Осчастливили ее таким вот подарочком. То ли бас, то ли баритон — не знаю точно, но что-то типа того. Идиот, как видишь. Нет, у нее, конечно, давно уже не класс, а богадельня, но чтобы такая клиника…
Он и вправду выглядел ужасающе. Огромный, неопрятный, неуклюжий, с бессмысленно приоткрытым ртом, из уголка которого тонкой струйкой стекала слюна…
— Слушай, а как же он поступил-то? Он вообще соображает хоть что-нибудь?
— Ой, а я не знаю даже. Ну вот поступил же как-то… Да, дивна дела Твоя, Господи.
Дивна дела Твоя … Я смотрела, как парень, страшно заикаясь и брызгая слюной, пытался что-то объяснить брезгливо отодвигающейся от него библиотекарше, и думала — ведь вырастил же кто-то такое чудо, через адовы муки прошел, выучил в школе, и даже до Гнесинки дотащил… Интересно было бы послушать, как же оно поет, это чудо.
Дивна дела Твоя… Спустя месяца полтора после описываемых событий моя подружка Алёнка, страдавшая у себя в госхоре от отсутствия компании, уговорила меня прослушаться к Кожевникову, и я, к моему полному недоумению, сразу была зачислена в штат. И в первый же мой рабочий день в дверях хормейстерской я нос к носу столкнулась с тем самым парнем из библиотеки. От неожиданности я выронила нотную папку, листочки разлетелись по коридору, и, ползая за ними по пыльному полу, я тихонечко спросила у пришедшей мне на помощь Алёнки:
— Алён, а кто это был?
— Это? Это Мишенька. Он у нас видишь, какой… человек дождя. Ты не бойся его, он не опасный. А если начнет приставать, скажи, что у тебя уже есть жених, и Мишенька отстанет.
В тот раз мне так и не довелось услышать, как поет Мишенька. В хоре он сидел довольно далеко от меня, а петь по одному никого из басов в тот день не просили. А на следующий день Мишенька заболел, и пару недель его не было. Пришел он только на генеральную репетицию концерта, посвященного сорокалетию нашего хора, прямо в Большой зал Консерватории. Я в том концерте по причине своей абсолютной «зелености» не участвовала, и вместо сцены отправилась в зал, рассчитывая с кайфом просидеть всю репетицию, тихонечко почитывая детективчик. И поэтому совершенно не обрадовалась, когда на соседнее кресло тяжело опустилась наша стокилограммовая гранддама Нелли Михайловна (громоподобное меццо, заслуженная артистка ресефесеер, председатель худсовета, концертмейстер партии вторых альтов… в общем — тушите свет). Мало того, что детективчик мой накрылся медным тазом, так, к тому же, теперь придется всю репетицию с умным видом пялиться в ноты и изо всех сил изображать из себя передовика производства — ибо гранддама эта имела в коллективе большие полномочия и славилась весьма крутым нравом.
Первые минут 10 мы сидели молча. Потом Нелли Михайловна углядела у меня в папке потертую фотографию Швабры, которой я пользовалась вместо закладки, и поинтересовалась:
— Твоя собака?
Выяснив, что я такая же заядлая собакокошатница, как и она, Нелли Михайловна тут же оставила свою высокомерно-пренебрежительную мину и увлеченно принялась расспрашивать меня о моих животных. Когда мои питомцы закончились, мы перешли на ее кошечек и собачек. Когда и они закончились, мы переключились на наших сотрудников. Обсудив женскую половину коллектива, мы перешли на мужиков, и, разумеется, все про всех знавшая Нелли Михайловна рассказала мне кое-что и о Мишеньке.
Мишенька был единственным и очень поздним ребенком у своей матери — школьной учительницы музыки. Мишенькин папа — солист одного Прославленного Хорового Коллектива, красавец и большой умница — развелся с женой спустя несколько лет после Мишенькиного появления на свет, ибо иметь в доме умственно неполноценного ребенка оказалось выше его сил. В отличие от папы, Мишенькина мама стоически перенесла и болезнь сына, и развод, и переезд в грязноватую коммуналку, и добросовестную помощь мужа, заключавшуюся в небольших алиментах, и визитах «поиграть с ребенком» пару раз в месяц (до «погулять с ребенком» Мишенькин папа обычно не снисходил).
О том, как живется в нашем государстве инвалидам, вы хорошо знаете и без меня. Одному Богу известно, как бы Мишенькина мама со всем этим справилась, если бы не добросердечный директор школы, где она работала, разрешивший вместо садика, куда ей так и не удалось пристроить своего «другого» ребенка, потихонечку брать его с собой на работу. Так Мишенька и рос — под последней партой в кабинете музыки. В первый — самый обычный, нормальный, не коррекционный класс этой же школы — он тоже пошел с благословения директора. Единственным предметом, с которым он справлялся самостоятельно, разумеется, была мамина музыка, все же остальные учителя на добровольных началах занимались с Мишенькой после уроков, с грехом пополам доучили его до восьмого класса, и добрый директор вручил ему аттестат об окончании восьмилетки под дружное рыдание сердобольного коллектива.
К тому времени над Мишенькиной мамой дамокловым мечом завис вопрос — что делать ее ребенку дальше, после того, как он выйдет из таких дружелюбных к нему школьных стен? И надо же было такому случиться — к шестнадцати годам Мишенька запел. После окончания подростковой мутации он оказался обладателем красивого баритона — возможно, папины гены взяли свое, а, может быть, природа решила таким образом компенсировать его умственную отсталость, кто знает? Однако, несмотря на удивительную глубину и мощь его голоса, ни в одно из московских музыкальных училищ его не приняли, и он стал петь в храме и потихонечку учиться в каком-то из областных училищ. По окончании училища мама отвела его в Гнесинку к Долухановой — и старенькая Зара Александровна, очарованная его абсолютной детскостью и совершенно сформировавшимся к тому времени голосом, протащила Мишеньку через мясорубку приемной комиссии и взяла к себе в класс на вечернее отделение.
Правда, вскоре оказалось, что Мишеньку совершенно ничему невозможно научить — да это было ему, в сущности, и не нужно. Мишенька пел, как поют птицы — самозабвенно, выразительно и удивительно правильно, так, что ни отнять, ни прибавить. Мишенькин папа, в полной мере оценивший талант своего неудавшегося ребенка, организовал ему прослушивание в своем Прославленном Хоровом Коллективе. Мишеньку приняли, и он даже проработал там пару недель, пока к худруку не пришла делегация от коллектива, в ультимативной форме потребовавшего убрать из их рядов «этого урода». Нелли Михайловна рассказала мне, что потом, когда Мишеньку взял на работу Кожевников, и стал потихонечку доверять ему сольные партии, работники Прославленного Хорового Коллектива несколько раз подходили к ней на сборных концертах и интересовались:
— А это правда, что у вашего Кожевникова этот дурачок соло поет? И как ему, Кожевникову-то, не стыдно урода на сцену выводить и перед хором ставить?…
— Вот так-то, моя милая. Такие дела, — довольная достигнутым эффектом, Нелли Михайловна откинулась на спинку кресла. Я подавленно молчала. История Мишенькиной жизни, легко уместившаяся в коротенький десятиминутный рассказ, решительно отказывалась умещаться у меня в голове. Я сидела, вспоминала своих ребятишек из класса коррекции — ласковых маленьких даунят, инопланетян-аутистов, детишек с ММД и олигофренией — и не могла даже приблизительно представить, сколько же терпения, сил, тепла и любви понадобилось Мишенькиной маме для того, чтобы ее ребенок не оказался в итоге в интернате для умственно отсталых, а стоял сейчас на сцене Большого Зала Консерватории… Однако репетиция шла своим чередом, после «Достойно есть» Архангельского объявили «Сугубую Ектенью» Гречанинова, и Нелли Михайловна толкнула меня в бок — с хоровых станков, с самого верхнего четвертого ряда, начал неуклюже спускаться Мишенька.
Я краем уха слышала, конечно, что вместо всеобщего любимца дяди Толи, певшего «Сугубую» на репетициях, сегодня будет другой солист, но то, что этим солистом окажется Мишенька, не могло мне присниться ни в одном, даже самом кошмарном, сне. Мишенька вышел на авансцену, неловко встал, не зная, куда девать руки, потоптался на месте и замер, приоткрыв рот и склонив голову на бок. Кожевников кивнул ему и показал хору дыхание. «Слава Тебе, Господи, слава Тебе» — гулко разнеслись по залу первые аккорды хорового вступления. На Мишеньку я смотреть не могла — отчего-то мне стало ужасно страшно — и я вцепилась глазами в руку Кожевникова, державшего последний аккорд. Снятие, долгая пауза, ауфтакт хору, ауфтакт Мишеньке, я зажмурилась… Голос, властно прорезавший звенящую тишину, был невероятно глубоким, свежим, сильным и красивым — таким красивым, что я так и осталась сидеть, не в силах открыть глаза.
— Рцем вси, и от всего помышления нашего рцем…
Для тех, кто смутно себе представляет, что такое «ектенья», я поясню. Есть в православной церковной службе такой невероятно трогательный момент — совместная молитва всех прихожан, «всем миром обо всём мире» (помните, у Блока — «о всех кораблях, ушедших в море, о всех, забывших радость свою»? Так вот он как раз ектенью и имел ввиду). Ектенью сложно назвать полноценным музыкальным произведением, ибо саму молитву произносит дьякон, а хор только подпевает ему. Но «Сугубая» Гречанинова — это невероятно красивая, мощная и довольно трудная, в первую очередь для солиста-дьякона, концертная хоровая пьеса; в богослужении она никогда не используется, в частности и из-за того, что сложно найти дьякона, способного ее осилить. Однако для Мишеньки его партия не представляла ни малейшего труда. Он пел совершенно свободно и спокойно, несмотря на явно неудобный для него басовый регистр; пел очень чисто, звучно, и — удивительно осмысленно. Каждое слово своего малопонятного церковнославянского текста он произносил так, что оно намертво отпечатывалось в сознании — и именно в том контексте, в котором должно было быть понято.
— Еще молимся о богохранимей державе Росийстей, и о спасении ея…
Я открыла глаза. Мишенька, еще минуту назад бывший «этим уродом», стоял на авансцене — высокий, статный, с прямой спиной, с гордо расправленными плечами, и лицо его, внезапно освободившееся от страшной печати слабоумия, оказалось вдруг таким красивым…
Сознаюсь честно — я заплакала.
Мишенька.
Как же это несправедливо.
Как неправильно.
Как нечестно.
Этот Бог отнял у тебя возможность жить обычной мальчишеской жизнью — учиться, гонять в футбол, водить девчонок в кино… Он лишил тебя человеческого детства, отнял молодость и уготовал страшную старость, взамен одарив тебя возможностью лишь на несколько мгновений превращаться в прекрасного принца. А страна, в которой тебя угораздило родиться — в ней нет места таким, как ты; она низвела тебя до положения скота и ничего не дала взамен. И это несправедливо, неправильно и нечестно. Но ты, наверное, не думаешь об этом. Ты стоишь, и поешь, и просишь у своего жестокого Создателя — добрый Боженька, спаси, пожалуйста, мою Россию…
И, словно услышав мои мысли, сидевшая рядом Нелли Михайловна, вытерев платочком уголок глаза, тихонечко сказала в пустоту:
— Кто знает… может, его-то Он как раз и послушает.
***
С того достопамятного дня прошло почти десять лет. Мишенька закончил РАМ им. Гнесиных, принял участие в нескольких вокальных конкурсах, в том числе и в конкурсе им. Чайковского. У него есть семья. Сейчас он — солист одного из столичных оперных театров; вполне возможно, что вам доводилось или еще доведется побывать на спектаклях с его участием. И, глядя из темной глубины зрительного зала на этого рослого баритона с таким теплым и выразительным голосом, вы никогда не догадаетесь о том, что он — человек дождя.
