Будущий митрополит Красноярский и Ачинский Пантелеимон в четвертом классе решил стать монахом — чтобы не было близких людей, которые могут пострадать за его веру. Он получил светское образование ветеринара, чтобы облегчать боль животным, которые смотрят на человека с бесконечным доверием и терпением. Господь доверил ему лечить души людей и облегчать их боль.
Что движет митрополитом Пантелеимоном сейчас? Что он думает о людях, с которыми общается, и об окружающей действительности?
— Владыка, расскажите о своем детстве. Вы выросли в верующей семье?
Детство мое было счастливым и благословенным, хотя семья наша самая простая, рабоче-крестьянская белорусская семья. До четырех лет я жил в Белоруссии. Семья верующая, но не фанатично. Не было давления, приказов. Образцом веры и терпения и доброты была бабушка, Феодосия. Помню, как она водила меня на причастие, и храм тот в Могилеве помню, народ в нем, хотя было мне всего четыре года.
В то время власть за верующими следила, в церковные праздники придумывала разные субботники, сверхурочную работу. Однако люди все равно находили минутку, чтобы прийти в храм. Верующих в Белоруссии было очень много. И родители мои в храм ходили. В сельской местности народ был в основном верующий, жил еще старыми традициями, крестьянским благородством. Все лучшее в жизни людей было связано с именем Божьим.
После войны моя мама собиралась стать актрисой. Тогда по всей стране собирали кадры для национальных театров. Она года три училась и хорошо играла. Но потом всех, кто прошел через фашистские концлагеря, начали «трясти» спецслужбы. А моя мама через лагеря прошла. И ей сказали: «Мария, забирай документы». И пришлось маме уехать в деревню. А она не умела коров доить, и для тяжелой работы была не приспособлена. Она уже влилась в театральную среду, а пришлось работать совершенно не по назначению, сказалось это и на ее здоровье. Мама всю жизнь любила театр и привила эту любовь мне.
Из Белоруссии мы уехали в Казахстан, потом в Новороссийск и бабушка — с нами.
В Новороссийске, я тогда уже был классе в седьмом, мне довелось общаться с людьми, которых выслали из Москвы, среди них были литераторы, люди искусства, это было удивительно, у нас, в далекой провинции, появились коренные москвичи. Теперь-то я понимаю, что не все у них было просто, многое им приходилось скрывать, но эти люди, их интересная жизнь всех местных буквально очаровали. С тех пор у меня интерес и любовь ко всем, кто творит.
Отец мой был инженером на железной дороге. Он умер, когда мне было шесть лет. Мой отчим был прекрасным человеком, я за него благодарю Господа. Он был тоже инженер, из Кургана, человек немножко другой культуры, интеллигентской складки. Он открыл мне мир литературы, приохотил к чтению.
— А что Вы читали тогда?
— В детстве — сказки любил, это было, мамино дело. Все народные сказки: русские, казахские, албанские. Потом, конечно, фантастика. Долго фантастика меня мучила. Теперь-то думаю, зачем я на это время тратил? Любил я исторические романы. Долгое время китайских авторов читал. Советский союз дружил с Китаем, в то время очень много было чудесных произведений китайских писателей, историков. Того же Конфуция.
Русскую классику люблю и сейчас перечитываю. Многие ругают Анну Каренину, а я проникаюсь ее судьбой, я сострадаю ей. Бедная женщина в силу обстоятельств не смогла реализовать себя как любящая жена, вот и кончилось все так плохо.
— Вы литературу сердцем воспринимаете?
— Где-то умом, но больше, наверное, сердцем, переживаю с героями вместе.
Духовное море
— Ваша сознательная христианская жизнь началась в Белоруссии?
— В Новороссийске. К детям, к молодежи в местной православной общине было особое отношение. Нас было очень мало, и все мы были на виду. Мы посещали Свято-Троице Сергиеву Лавру, там нас принимал о. Наум (Байбородин), ездили и в Псково-Печерский монастырь, там были тогда о. Адриан (Кирсанов), о. Иоанн (Крестьянкин), о. Алипий (Воронов). Воспоминания об этих людях — самые светлые моменты моего отрочества и юности. Вот примерно такое общество меня окружало.
— Но Вы при этом ходили в советскую школу.
— И пионером я был, и комсомольцем. Никто мне этого не запрещал, это воспринималось как часть обучения. Я был очень общительным человеком, поэтому много находил там хорошего. Для меня пионерская и комсомольская организация не являются чем-то проклятым. Конечно, организации эти были атеистические, но там особо на нас не давили.
— Ваше первое образование связано с сельским хозяйством, почему Вы сделали такой выбор?
— В детстве, как и все мальчишки Новороссийска, я мечтал о морях, восхищался моряками, особенно военными. Но Господь мне другое море дал, духовное. Я бы и сегодня повторил тот же самый путь.
Сельское хозяйство было мне близко. Дядя мой был ветеринаром, я рос в этой среде. До того, как поступить в семинарию, я успел получить специальное образование и поработать совхозе. Я люблю все живое. Людей, конечно, в первую очередь, но и животные всегда меня интересовали, они меня привлекали своей искренностью, преданностью, терпением. Хотелось за ними ухаживать, лечить их. В сельхозтехникуме мне было прекрасно. Но душа тяготела к вере, с детства я мечтал о духовном образовании. Вера, как первая любовь, мне не давала спать, есть. И вот в 1981 году я подал документы в Ленинградские духовные школы.
Тогда Святейший Патриарх был ректором. Я сдал экзамены, и попал в удивительный мир. Обстановка в семинарии была совсем иная, чем в миру. В семинарии учились не только юноши, на регентском отделении и девушки были. Завязывались отношения, многие из этих девушек сейчас стали матушками, кто-то ушел в монашество. Во взаимоотношениях была атмосфера духовной любви, чистоты, все стремились к духовному, к истине. Не знаю, существует ли нечто подобное сейчас, все-таки молодые люди сейчас другие. Но, помоги Господи, чтобы и у нынешней молодежи было так, как у нас.
А в 1985 году Святейшего Патриарха, он тогда был еще архиепископом, перевели в Смоленск. Последние экзамены я сдал экстерном и поступил в Московскую духовную академию. Рукоположен я на Пасху 1986 года.
От Смоленска до Красноярска
Начинал служить я на Смоленщине. Это удивительный край, народ там добрый, и природу местную я полюбил. Я тогда делал только первые шаги в пастырстве. Помогали мне не только местные священники, их семьи, но и сам верующий народ. Тогда верующий народ священников на руках носил, кормил-поил, одевал-обувал, храмов было мало, и священники ни в чем нужды не знали. Конечно, возникали и сложности. Каждый день приносил свои проблемы и свои радости. Я благодарен Смоленщине. А через шесть месяцев направили меня в Вязьму, прекрасный город купеческий, древний, по характеру немножко упрямый, тоже по-купечески. Местный народ я быстро полюбил, и народ ответил любовью.
— Какие у Вас были тогда ожидания?
— Я по природе — не карьерист. Да и какая в Церкви карьера? Труд и болезни. Хотел быть священником, стоять у Престола, видеть глаза людей, делать Божье дело. В то время в этом было нечто героическое, верующих кругом гнали, преследовали. А у нас было желание потрудиться для Церкви. Тогда не было никаких прений, распрей, люди тянулись друг к другу, поддерживали. То время было для Церкви героическим, подвижническим. Такое упорное молчаливое сопротивление.
Люди тогда были задавлены, за горло их держала идеология, слова нельзя было сказать, не подумав о последствиях. Человек вкалывал как раб на благо всего мира, а сам даже пенсию нормальную получить не мог. Свобода слова, вероисповедания, имущественные права, даже право на свой собственный заработок — об этом и мечтать не приходилось. Вот какая тогда была жизнь! И было другое, духовное пространство, в котором мы только и могли дышать. Мы тогда понимали меру своей ответственности. Да она и сейчас та же самая.
Но в 80-е годы уже было послабление. Мы готовились к 1000-летию Крещения Руси. Это была прекрасная пора, благословенная, я счастлив, что ее застал и участвовал. Воспоминания о том времени меня всегда согревают.
Тогда не все было черно-белое. Много было верующих людей и в партии, и в том же КГБ. Они нас поддерживали нас, но делали это тайно, подсказывали, как поступать, чтобы не попасть на особый учет.
— Какой момент в Вашей жизни стал поворотным, когда Вы решили, что ваша стезя — иноческая?
— Это очень рано произошло. Слова о том, что я стану монахом, я впервые произнес в четвертом классе. А произнес, потому что в то время, в 60-е годы священников преследовали, и вместе с ними страдали их семьи. Не как в 1937 году, конечно, но тоже тяжело. Вызывали батюшку в органы, сидит он у следователя в кабинете, а в соседней комнате — семья его, матушка с детьми. Слышит батюшка, как плачут его домашние и как кто-то орет на них. Следователь говорит: «Видишь, что делается? Мы их там убьем сейчас». И дает бумагу на подпись.
И я представил себе, что я вырос, и у меня семья. И я понял, что своей верой я их могу обречь на страдания. Да лучше я один буду! Что монах? Пусть хоть кожу с него снимут за веру. С тех пор эта мысль в моем сознании укоренилась, и ни разу я о своем решении не пожалел.
— Как реагировал Ваш близкий круг, родители на то, что Вы стали монахом?
— У нас в семье свобода выбора, помогать — помогали, но ответственность за свой выбор каждый несет сам: что ты принял, тем и живи, «как поработал, так и лопай». И я очень благодарен родным за эту политику в нашей семье. Во всех семьях такие принципы были бы на пользу. Хотя сейчас, конечно жить стало гораздо свободнее, и на семьях это сказывается.
— Вы радуетесь нынешней свободе?
— Конечно. Я ее ждал, я боролся на ниве Христовой за это. Я свое время случайно получил связь с зарубежной церковью, оттуда получал тайно литературу. Проверяли меня, обыскивали, но никто не обижал, не оскорблял.
— То есть люди выполняли свой долг, а Вы — свой?
— Да. Мы же не враги Родине. Мои родные в Белоруссии пережили страшную пору фашистской оккупации, мама и бабушка были в фашистском концлагере. Моя бабушка советское воинство считала святыми людьми, говорила: «Они все верующие, просто политика у партии такая, безбожная». Я от них даже про немцев плохих слов не слышал. Фашизм и войну, конечно, проклинали. А людей — жалели. Осуждали и жестокость сталинизма. Говорили что это — по воле дьявола. А люди — что? Люди власти подчиняются. Многие и не понимали, что Сталин — не только руководитель, но и палач их.
— А когда сейчас Сталина опять на щит поднимают, Вы как относитесь?
— Сейчас — это самообман, очарование ядом. Надо правду о тех временах рассказывать. Но не ругать огульно. Говорят, мол, людоед, злодей. Не людоед и не злодей. А вот такой, какой был. Реальная историческая личность, как Калигула, как Анна Иоанновна. Людей в России веками пытали, живьем шкуру снимали по доносу, Сталин в этом смысле из исторического ряда не очень выбивается. Вся страна наша покрыта кровью, страданиями народа от правителей. Но и правителей мы благословляли, войны выигрывали! Это — наша жизнь. Всего 20 лет мы свободой пользуемся. Вот если бы 1000 лет…
Красноярск и люди
— Вы жили в разных городах, видели множество людей, как Вам удается находить с ними взаимопонимание?
— Наверное, такой мне дар от Господа — с людьми ладить. Господа за него благодарю. Людей я люблю и стараюсь их боль облегчить. Может быть, в силу своего ветеринарного образования, это не медицинское, конечно, но это — любовь к живому организму. Приложить руку, чтобы облегчить боль. А как священник я обязан это делать, такой выработался навык. Я со всеми стремлюсь ко взаимопониманию, взаимодействию.
Если кто-то нас ненавидит, почему он так поступает, почему вышло, что в душе его такие чувства? Добрые-то — сами приходят, со «злыми» — сложнее. Но я находил с ними понимание, некоторые даже обращались к Господу. Надо не бить человека по щеке, а свою подставить, потом человек поцелует тебя.
— В красноярской прессе писали о Вашем общении с игроками хоккейной команды «Енисей». Расскажите, пожалуйста, об этом моменте.
— На встречу с хоккеистами меня пригласило руководство команды. Когда я жил в Калининграде, то очень сдружился со спортивным сообществом, особенно с тамошней футбольной командой. Мне с ними было интересно. Спортсмены — как и христиане, тоже в каком-то смысле — люди избранные. Футболисты — хорошие ребята, многие очень трепетно относились к православию. Я им сопереживал, болел за них душой, многие из них стали моими друзьями и прихожанами.
Поэтому предложение посетить хоккейную команду в Красноярске меня не было неожиданностью. Я и сам собирался с ними когда-нибудь, встретиться. И вот меня к ним приглашают. От общения с этими ребятами я получил величайшее духовное удовлетворение. Они все — прекрасные духовные люди. Думаю, что с красноярскими спортсменами мы продолжим общение, потому что спорт — это благословенное занятие.
Религии дали свободу, всему дали свободу, но забыли, что спорт надо тоже всегда двигать, развивать и рекламировать. Тогда меньше будет наркоманов, меньше будет маньяков, больше будет и мужественности в мальчиках и в женщинах — женственности.
— Вашего внимания удостаиваются не только спортсмены, но писатели, деятели культуры…
— А как же! Интеллигенция близка мне, я глубоко этих людей уважаю. Их уважать нужно, нужно. А не как Ленин к ним относиться — «гнилой интеллигенцией» называть. Это особый слой. Без них как без совести!
Писатели, вообще творцы остаются для меня загадкой. Не все я у них принимаю. Многое критикую, иногда с яростью принимаюсь критиковать, с внутренним гневом. Но и с благоговением отношусь, ведь писатель — творец, сотворил чудо. Нельзя книги сжигать и творцов расстреливать!
Я со многими деятелями культуры дружу. И в других местах дружил и общался. Например, в Калининграде очень дружил с театром и с его руководителем. Там народ более, как сейчас говорят, продвинутый. Там никого не удивит, если священник в театр придет, в концертный зал. А в центральной России скажут: «Во! Поп развращается», народное отношение — ханжеское какое-то.
— У вас сохранились связи с теми городами, где довелось служить?
— Да, все связи держу, кого я люблю, кто мне дорог, без этого же нельзя. Все должны так жить. И одноклассников надо помнить, и однокурсников. Все это ценно. И заводить новых друзей прекрасных — это же такое богатство!
— Какие культурные события из жизни Красноярска запомнились Вам?
— Многое мне тут нравится, вот например праздничные концерты ко Дню города прекрасные, добротно сделаны, не в спешке. День города меня вообще очень порадовал. А еще епархия с деятелями культуры сотрудничает. Вместе крестный ход делали на Покровские чтения. Молодцы красноярцы!
— Вы уже стали патриотом Красноярского края?
— Да, вы знаете, я удивился, что так быстро. Я как будто что-то забытое здесь нашел. Народ Красноярска сибирский, он что-то в себе хорошее из прошлого как бы заморозил. Приятно удивили и порадовали меня вузы Красноярска, молодежь интересная, хорошая.
— Вот в интернете какой-то красноярский телерепортаж и там говорят: «Наш епископ». Ведь далеко не для каждого региона епископ «наш». Это красноярская особенность?
— Вы правы, это действительно не в каждом городе так. Это мне очень нравится, и я с любовью это принимаю. А я Красноярск и его людей воспринял всей душой и сердцем. А малыши тут какие прекрасные! А еще я нашел потомков белорусского народа, украинского, что мне очень близко — казаков. Я на Кубани вырос, там их много. Тут много разных народов живет, поэтому красноярцы такие красивые, такие молодцы.
— Как Вам кажется, архиерей далек сегодня от паствы, от духовенства? Что-то меняется, становится более демократичным?
— Демократия хороша, конечно, но с правосудием, с дисциплинарным контролем. А больше духовенства — больше и ошибок, больше и человеческих слабостей проявляется. Этого все-таки не должно быть. Мы же понимаем, на каком пьедестале священники стоят. Иногда с болью в сердце приходится применять угли. И запрещать в служении, и на послушания исправительные отправлять.
— Это связано с тем, что очень много сейчас священников требуется? И качество не всегда соответствует?
— Да, вот уже за год я здесь, сколько приходило ко мне людей из сельской местности, говорят: «Владыченка, благословите! Будем свою часовню строить». Но потом же они просят: «Вы же нам дайте батюшку». И все, как один, говорят: «Хоть какого». Но, если попадается слабый, скажем, на водочку, попивает, они же говорят: «Наш-то батюшка вот, что сотворил — в праздник напился! Все это видели, а у нас душа болит, верующих много». А у меня уже предынфарктное состояние! Мне хочется расписать его палашом на четыре части… А он — человек, надо его обнять и говорить ему как ребенку: «Что ты, батя, делаешь? Ты же народу пример показываешь! У тебя же у самого детки, ты народ спасать должен».
Народ наш поголовно в спасении нуждается, мы должны упорно борьбу вести с алкоголизмом, наркоманией и прочими мерзостями, которые убивают наших людей. Хотя сказано «и вино веселит сердце человека, а хлеб укрепляет», но когда уже пьянка — грех. Мудрый Соломон говорил: «Не увлекайтесь вином, в нем есть погибель и распутство». Оно так и есть. Когда молодые ребята с этой бутылкой пива…
— Вы это видите во всех регионах, где служили?
— Везде, моя дорогая, везде. И не только это русские, все народы России — пьют, а те, кому у себя пить нельзя, пьют, когда к нам приезжают. Человек всегда к гадкому привыкает, а потом погибает.
О власти и роскоши
— Насколько легко к Вам на прием попасть?
— Приходите! Когда я на месте — всех принимаю. Христос всех принимал, а нам-то что прятаться? Так и должно быть.
— Простите за вопрос Вы на какой машине ездите, на роскошной или не очень?
— Сейчас у меня машина — Lexus. Во-первых, она крепкая, прочная. Проходимость у нее хорошая. Как я из Красноярска в Минусинск (город на юге Красноярского края, расстояние как от Москвы до Нижнего Новгорода) попаду? На «Жигулях»? Так их и нет, «Жигулей», и нет хороших «Волг»! Я искал «Волгу», но нету их! Вот приходится на импортных. А надо брать такую, чтобы она не рассыпалась и послужила не один год.
Вот так собирались, складывались, и бизнесмены помогли, купили эту машину. И так — везде. В Орле у меня была Тойота, тоже большая. Когда ее дарили епархии, мы телевидение позвали. Чтобы все знали, откуда она взялась. Чтобы потом не говорили: «Во, попы обжираются!» У нас, в России, нет богатых священников. Всегда в России духовенство, особенно сельское, было нищее, как крестьяне. Но дьяволу нужно что-то делать. Вот, на роскошь указывает. Священников на роскошных машинах — единицы. Но они потом получают свое. Этого никто в Церкви не приветствует, с этим нужно бороться. Кто-то спонсоров склоняет покупать чрезмерно дорогие машины. Зачем? Ты батюшка, купи нормальную, обычную машину, и езди. Зачем такую дорогую-то?.. Я их всех даже и марок-то не знаю.
Может быть, и матушка хочет серьги с какими-нибудь брюликами. Но где деньги-то взять? Сначала надо храмы строить. Жилье священникам надо нормальное. А уже потом думать об иномарках. Это будет через 200 или 300 лет. И будет или нет, нам неведомо, Россия — страна своеобразная. Я об этом откровенно говорю, это наша боль. Здесь я — сторонник критики.
Те спонсоры еще думают, что хорошее дело делают. А сами просто дело Божье портят. Это — борьба, и борьба не простая. Роскошь — это искушение. Подчас они не понимают этого.
— Что в епархии еще предстоит сделать, чего бы вам хотелось?
— Самое главное дело — это люди. Нужно проповедовать. А еще — надо создавать социальную среду помощи. В планах у нас — Дом Матери для женщин, попавших в трудную ситуацию. Вообще здесь социальная работа хорошо поставлена, дай Бог здоровья моему предшественнику, владыке Антонию. В морозы людей разыскивают, отогревают. Я не слышал, чтобы замерз бездомный в Красноярске. На приходах бедным семьям помогаем, к Рождеству подарки, вещи собираем.
— Часто приходится слышать о том, что сейчас у нас теплохладность, цинизм, окамененное нечувствие. Почему это встречается, как с этим бороться?
— Это видеть очень тяжело. Наверное, сама обстановка нашего времени озлобляет человека, ожесточает его сердце. Люди в Церковь-то пошли, а церковности-то не приняли. Любви не имеют к ближнему, к тому, с кем рядом стоишь. Те же церковные бабушки, технический персонал, они могут так нагрубить человеку! Но их тоже пожалеть можно. Они ведь в советские времена выросли.
Может быть, эта женщина всю жизнь шпалы укладывала, а теперь в Церкви полы моет. Нецензурную брань она бросила, а характер у нее остался окаменелый. Она никак не поймет, что надо принять с любовью особенно падшего человека. Ни в коем случае нельзя из храма человека гнать! А у нас и батюшки, бывает, ханжество допускают. За такие моменты очень больно. Воспитывать в людях любовь — прямая задача Церкви. Но для этого время надо. В один час не переделаешь человека.
— По итогам трудного 2012 года — какие выводы?
— Я смотрю, как Церковь ругают, и думаю: и это пройдет, и это переживем. Больно бывает видеть, когда говорят гадости про Святейшего Патриарха. Иногда смотрю, и мое имя упоминается, и мне попадает. Ну, что ж, назвался груздем — полезай в кузов, раз попом стал — терпи. Полагается так. Дьявол не спит. И если кто из священников оступился, в прессе сто раз припомнят. Такова тенденция, клясть не будем. Все это пройдет, будет нечто другое.
