Мне 14 лет, еще недавно я заливалась слезами над прочитанным «Оводом», встречала потрясенные рассветы над «Униженными и оскорбленными», и вот случайно, по пути домой, зашла с ней в храм, и она рассказала мне о Христе. Всем своим детским сердцем почувствовав, что это и есть та самая правда, которую я искала в книгах, прошу крестить меня. В нашем окружении нет никого, кто мог бы стать крестными – мир вокруг живет словно и не зная, что две тысячи лет назад пришел в мир Бог, чтобы умереть за этот мир на кресте.
Так бабушка стала мне крестной матерью, моим путем в храм, моей первой детской верой в справедливость.
Я мало помню ее в те годы. Помню: глубокая ночь, за окном снег, сижу на кухне, жду, когда она вернется. Она ушла в храм на всенощную, а я еще подросток, и мне надо спать. Она держала длинный пост, и я пыталась с ней вместе, но не могла, а она была снисходительной: «Главное – не еда. Ты родителей не обижай, вот тебе и пост».
Но в тот зимний день я твердо решила держать строгий пост и почти ничего не ела – как она. Я не понимала смысла этого воздержания, но мне хотелось каких-то маленьких взрослых поступков, и она это понимала. Уходя, она сказала: «Поешь и спи, я поздно приду. Разговеемся завтра». Но я обещала: «Я тебя дождусь!» И вот сижу, смотрю в окно – давно уже зажглась обещанная звезда, под ногами редких прохожих за окном скрипит снег, а бабушки все нет, и мне страшно хочется есть, и я достаю из холодильника кислую капусту и потихоньку ее «клюю», и почти засыпаю за столом, но разом взбадриваюсь: дверь тихо скрипнула, пришла с мороза моя Тамара Ивановна, улыбается: «Раз ждешь, давай и разговеемся».
И мы едим что-то вкусное, сладкое, и я засыпаю с полным ощущением, что выдержала, выстояла, пост удался. Наутро идем в храм, и там все застлано еловыми ветками, и горят свечи, и всюду полумрак, и на душе горячо и легко, и хочется плакать и смеяться от высокого детского восторга, который приходит, потому что какая-то большая, светлая тайна совсем близко, и ты – участник ее. До сих пор больше всего на свете люблю я этот праздник, и этот запах свежих еловых веток, смешанный с восковым.
Она родилась в 1928-м, под Симбирском. Ее мать была простой крестьянкой, которая весь свой женский век рожала детей, а отец — кузнецом. Я спрашивала, почему ее назвали Тамарой – красивым именем грузинской царицы – она не знала. Иногда я думаю, что имена выбирают не люди. Или – что имена влияют на дальнейшую жизнь человека, особенно имена святых. Моя бабушка была простой крестьянкой, но жила с таким внутренним достоинством, которым, мне кажется, и отличались настоящие цари – не самозванцы. А может быть, те русские крестьяне, которые ушли из нашей истории вместе со старой Россией, были ближе к тому самому настоящему царству — Небесному, и ближе были, чем все поколения, пришедшие им на смену.
В 30-е годы в Поволжье пришел голод. Вся семья Кузнецовых бежала на Кавказ. Ехали в товарных вагонах, мерзли, замерзали. Она никогда об этом не рассказывала – я понимала, что все ее воспоминания о тридцатых — это сильная детская травма. Однажды только на мои многочисленные вопросы она не отмолчалась, как обычно («Да что вспоминать — все уже в землю ушло»), а сказала: «Приехали на Кавказ – а тут кукуруза». Я так и вижу ее, маленькую совсем, тоненькую, в заношенном платьице, с огромными глазами голодного волчонка, — и вокруг эти щедрые кавказские кукурузные поля. За всю свою жизнь она не выбросила ни одного куска хлеба. Сколько помню ее – ела все, что было в тарелке.
Когда пришли немцы, она была худеньким подростком. О войне она тоже не любила вспоминать. Я знала лишь, что она вместе со взрослыми односельчанами копала окопы.
Как-то я крепко к ней пристала с расспросами: «Ну, что ты больше всего запомнила из того времени?» Она ответила: «Помню, как немец дал мне шоколадку». Она всегда отвечала честно – или не отвечала совсем. Этот немец с шоколадкой меня потряс до глубины души: как же так – он же враг. Только недавно моя мать прояснила картину: «Этот немец был врач, он спас ее от тифа».
Я смотрю на ранние сохранившиеся фотографии бабушки и вижу белокурую светлоглазую девчонку с завитками волос. Может быть, тот немецкий врач, увидев ее умирающей, вспомнил свою дочь. Может быть, он, солдат армии врага, винтик в машине убийства и зла, был неплохим человеком, если решил спасти чужую девчонку. Я никогда не узнаю, кем он был, но благодаря ему Тамара дожила до 87-ми лет, родила трех детей и вырастила восемь внуков.
После войны работала в колхозе. Познакомилась с красивым осетином, который так не был похож на мужчин ее северной родины. Вышла замуж, работала, воспитывала детей. Ее муж и мой дед Федор говорил всегда своим дочерям: «Будьте такими, как ваша мать». Он рано умер, она сразу постарела и теперь жила только для детей. Подолгу жила у дочерей, помогая воспитывать внуков.
Я помню ее маленький, всегда свежевыбеленный дом в поселке – каждый год в мае меня отвозили к ней на каникулы, и я часами лежала с книгой на траве в ее крошечном садике, под цветущей сиренью, или спала за печью в кухне, а утром просыпалась от совсем близкого, горячего запаха свежеиспеченного хлеба. Я совсем не помню ее лица в том домике – только запах сирени и свежего хлеба. Но она всегда была где-то рядом, за спиной, вокруг, и ее мягкий теплый голос звучал во мне, даже если я была далеко.
До самой пенсии она работала в совхозе. Две ее медали – ветерана труда и юбилейная, «за доблестный труд», лежат сейчас передо мной.
Совхоз, в котором протекла вся ее семейная жизнь, находился на территории Чечено-Ингушской АССР. В начале 90-х, во время осетино-ингушского конфликта, она с семьей сына ушла из поселка. Поселилась в Моздоке у одной из дочерей – у моей тетки — и прожила там всю оставшуюся жизнь. О причинах бегства рассказывала мало, но я знала, что кто-то захотел забрать ее дом, она не соглашалась – могила деда рядом, — а потом стали угрожать сыну и его семье, и они уехали. Это было второе бегство в ее жизни, и если первое было связано со становлением тоталитарной империи, то второе – с ее разрушением.
Она никогда никого не винила в этом побеге. Я спрашивала: «А кто виноват?» Она отвечала: «Соседи у нас были хорошие. В обиду нас не давали. Защищали нас». И перечисляла соседей по именам.
Всегда, в любое время, есть люди, которым нужна война – если их становится много, они добиваются своего. «Значит, судьба такая – на своем веку их встретить». Она считала, что мы все время проверяемся на прочность, и нельзя злом отвечать на зло – мир жив, пока против зла есть добрая воля. Ее доброй волей было прощение, и это давало ей большую внутреннюю силу.
Ее ответы приоткрывали для меня книгу большой, настоящей жизни, которую я не смогла бы прочесть, потому что во мне не было таких душевных сил. Я всегда знала, что настоящие русские люди – такие, как она. И настоящая Россия – такая. Спокойная, всегда прощающая, всегда непобедимая — потому что сильная духом и верой.
Я не знаю, как она пришла в церковь. В совхозе не было церкви, и только в Моздоке, уже вдова, она стала приходить в Успенский храм. Ее родители были глубоко верующими людьми, и мне кажется, тот вынужденный перерыв, который случился в ее религиозной жизни при переезде на Кавказ, был для нее лишь мигом – так органично и прочно вошла она в жизнь приходского храма, продолжая вековую семейную традицию.
На литургии она всегда стояла справа от Царских врат, и если я приходила к ней в гости и не находила ее дома – знала, что искать надо в церкви. Я входила в храм – и видела впереди ее ровную спину. Уже старея и слабея, она никогда так ни разу и не присела на скамейку, всегда заполненную ее сверстницами. Как будто хотела отстоять все те годы, которые вынужденно пропустила.
Соседские бабушки в шутку называли ее «генералом». Так и говорили мне у входа в храм: «Вот она, наш генерал». Бывало, моя тетка пожурит ее: «Мам, ну зачем столько стоять? Ноги устают, а ты немолодая. Ну какие у тебя грехи?» Бабушка отвечала: «У всех грехи, и у меня грехи. Безгрешных нету». Вот скажет две фразы – а в них столько народной мудрости, столько библейской глубины, что вспоминаю через много лет, уже повзрослев и прочитав много книг, — и понимаю, что и правда существует этот загадочный культурный код, который у русских, как и у греков или грузин, замешан на православной вере и передается из поколения в поколение.
Я пытаюсь вспомнить, видела ли хоть раз ее без платка — и не помню. Свой белый хлопковый платок днем она не снимала. Внутренняя ее строгость к себе и приверженность к правилам, которые переняла она от матери, не отражалась на детях или внуках – мы были очень свободно воспитаны, — но всегда в ней чувствовалась. В небольшой коробке она хранила портрет своей матери, Наталии Павловны, одетой в простую блузку и платок, — и орден матери-героини в виде звезды, который дала Наталии Павловне советская власть за воспитание десяти детей.
До самой старости она что-то сажала в огороде, поливала, копала, приносила в ведрах домой какие-то овощи, ягоды, — консервировала все это, и зимой кормила нас своими разносолами.
Моя мать вслед за теткой укоряла ее: «Не бережешь себя», а бабушка с улыбкой отвечала: «Бог бережет».
Читала она мало – всю жизнь, с утра до ночи, работала. Только в глубокой старости, уже после инсульта, часто сидела с книгой, и однажды привела мне что-то из пророка Исайи, но я не могу вспомнить, что именно.
Бог ее берег, дети и внуки — уважали, любили; она была центром большой семьи, разбросанной по России. Когда в семье одного из ее внуков появились приемные дети, и родственники разволновались, она вспомнила, что на ее родине такое часто случалось: «Взять сироту – дело богоугодное, как если бы храм построить». И все сразу успокоились.
Она пережила онкологическую болезнь, операцию, инсульт, смерть двух детей и одного внука. Последние два года она все слабела и почти не выходила и комнаты. Не ходила и в храм – храм был в ее маленькой, простой комнате, похожей на келью: иконы, четки, Евангелие, Ветхий завет. Она никогда не жаловалась. Ни разу, ни одной секунды, я не видела ее унылой. Только в последний год жизни, в одну из наших встреч, она тихо вздохнула: «Засиделась я тут», — и тут же извиняющаяся улыбка: мол, прости ты меня, грешную. Всю жизнь прожив в движении и заботе, она получила от Бога эти два года жизни — как будто для того, чтобы подготовиться к уходу в другой мир.
А потом она легла и перестала вставать, есть и говорить. Молчала, смотрела на входящих — как будто кого-то ждала. На третий день ее поста и молчания близкие догадались, позвали священника – она его узнала. Через два часа после причастия ее не стало на этой земле. Над гробом во дворе летала белая бабочка, легкая и красивая, как душа моей Тамары Ивановны. Эту бабочку я видела и на кладбище, у креста, на котором отмечен был большой и красивый путь: 20 ноября 1928 – 4 июня 2015.
Прощай, мой дорогой генерал. Все, что есть у меня от тебя — мое детство в сиреневых зарослях, моя первая любовь к Богу, моя окрепшая связь с той старой Россией, которой, казалось, больше нет, — все это со мной теперь навсегда. Может быть, это и есть – та самая вечная память, которой мы просим у Бога. Потому что в ней — не конец, а продолжение.
