Наши воспоминания о пребывании в Церкви начинаются с 20-х годов прошедшего столетия. Мы ведь были с братом1 в отроческом возрасте, когда наступила революция, и через какое-то время в Церкви почувствовалась значительная свобода и оживление2, и во многих храмах служение литургии и других богослужений стало очень значительно по своему духовному настрою.
Воспоминается прежде всего наш приходской храм во имя Спаса Преображения недалеко от Сухаревой башни3, куда мы ходили ещё детьми, а потом уже отроками. Храм во имя Спаса был достаточно новый, очень крупный, построенный в одно из последних, по-видимому, десятилетий перед революцией. Он отличался изяществом и большой чистотой, открытые боковые приделы соединялись с главным, таким образом получалось большое и очень звучное пространство.
Я запомнила целый ряд замечательных икон, и в их числе была икона Воскресения Христова на правом столпе между главным и боковым приделом храма. В храм мы ходили главным образом с нашей тётушкой, которая немножко помогала в работе свечного ящика, и бывали там очень, конечно, немного, но впечатления остались отчётливые.
Помнится время говения на Страстной неделе, когда мы с братом шли на исповедь к “старичку”, который был пятым, кажется, священником в нашем большом приходе, и стояли в ожидании, когда мы пойдём за ширмочку, которая была поставлена так, чтобы не смущать никого и чтобы исповедующийся спокойно, без посторонних глаз мог беседовать со священником. Батюшка был добрячок, встречал нас конечно добром, учил нас Закону Божию и с любовью отпускал.
Среди других служб в памяти запечатлелся один из годов, когда я уже была постарше, уже становилась девицей, и когда Господь дал мне пережить большое чувство радости при чтении Евангелия на греческом языке во время Великой заутрени. Я помню эти греческие слова, которые тогда не понимала, но которые остались в душе, и которые потом стали в какой-то мере руководящими в моей жизни: Ин архи ин о логос…4. И я помню эту чудесную литургию, после которой мы по светлым уже улицам шли с нашей тётушкой домой к нашей старушке-маме, которая нас ждала.
Таким образом, храм во имя Спаса Преображения оставил по себе хорошие чувства: там был хороший причт, особенно мы любили нашего батюшку-добрячка. Священники приходили к нам на праздники и служили молебны, на главные праздники, конечно, Рождество и Пасху. Но мы были ещё молоды, искали то, что нам было более душевно близко и удобно, — и вот мы оказываемся в храме, который находится недалеко от нашей школы5 на Новой Басманной, церковь Петра и Павла6, куда нам было удобно заходить, где мы могли бывать после наших занятий на вечерних службах, а потом приходить, конечно, и к литургии.
У нас была наша группа: такие задавалы-девчонки, человек шесть парфеток7. Мы составили журнал, даже писали произведения, а уж если гуляли по саду (у нас при школе был сад), то обсуждали Тургенева и все его положения и покушались понимать и Достоевского, обсуждали и текущую литературу, которую нам давала наша чудесная библиотекарша. Потом мы провожали друг друга по всей Москве, потому что нам обязательно нужно было говорить, говорить и говорить. Мало было для этого сада (а сад чудесный, сохранился на Басманной)8. Я так люблю Басманную: это же колыбель моя!
Петропавловский храм был гораздо меньше, чем Спасов, но он был красивый, двухэтажный, с летней церковью наверху. Настоятелем был очень хороший священник, отец Пётр Поспелов9, ученик владыки Варфоломея10. Отец Пётр на большие праздники, на Петра и Павла и на другие приглашал Владыку, и я помню впечатления от служения владыки Варфоломея на выходном шествии вокруг храма вечером перед будущей на другой день литургией.
В храме этом были, мне думается, элементы того, что дала новая жизнь. Здесь была известная свобода. Батюшка отец Пётр собирал детей, которых он поручал нам, уже взрослым подросткам, девушкам, и мы с этими детьми занимались и даже проводили с ними начальные занятия по молитвам. Помню, что на мне лежала обязанность продавать книги; какие книги — не помню, но тогда было достаточно серьёзных книг, глубоких и разнообразных. Мы их клали на лавочку во время всенощного бдения, а потом уносили в определённое место храма. Сам отец Пётр вёл занятия по курсу Нового Завета и приглашал нас, молодых прихожанок и прихожан, в том числе и моего брата, на квартиру к себе, где проводил эти занятия.
Таким образом, мы можем отметить полноту богослужения, свободу и большое попечение о том, чтобы в жизнь этого храма, в богослужение были вовлечены молодые члены прихода, и часто мы устраивали особые своеобразные праздники. Я не могу забыть одного вечера под день Рождества Богородицы, когда мы после небольшого путешествия, набрав золотых листьев клёна, повесили их на паникадило, и паникадило горело у нас, конечно, электрическим светом, но светились и трепетали живые листья золотого клёна. Вот таким образом направление здесь было живое, деятельное.
Отец Пётр был человеком очень открытым, очень деятельным, прямым. Он очень сильно пострадал в годы изъятия ценностей11. Сразу же после изъятия ценностей из церкви батюшку Петра взяли, он был удалён на несколько лет, и потом мы встретили его в Москве уже много позднее, когда были другие обстоятельства нашей жизни.
Таким образом, воспоминания о Церкви в первые годы после революции сохранили ощущение того, как наполнена была духовная жизнь церковных людей в это время, как велика была свобода внутри Церкви до какого-то периода, когда наступала жертва и расплата за эту свободу, за это живое и подлинное направление.
Конечно, и после изъятия ценностей Церковь в Москве продолжала существовать, храмы были открыты, слышно было, что во многих церквах имеются замечательные священники, которые собирают вокруг себя верную паству и формируют такое новое направление, очень поддерживаемое всеми молодыми православными. Такой священник, я помню, мне рассказывали, был где-то в Замоскворечье. Подобная община была в церкви отца Романа Медведя, который настолько сильно прилежал делу воспитания молодёжи, что за это и пострадал, и был выслан на север, и пробыл там ссылку, после которой уже в Москву не вернулся12.
Мне хочется отдельно вспомнить “церковь Мечёва”, отца Алексия Мечёва, батюшки, который был тогда ещё жив13. Замечательный священник, необыкновенной души, и прозорливец, который собрал вокруг себя небольшое стадо. Я искала руководства, бывала во многих храмах, в том числе была в храме батюшки Алексия, и я помню всенощную, которую я стояла в солнечный летний день, когда батюшка, закончив службу, вышел и благословлял всех нас, всех подряд без изъятия.
Он был небольшого роста и такой был умилённой души, что он смотрел на тебя снизу вверх, когда тебя благословлял, даже я, девушка-студентка, и я была выше его, и батюшка благословлял, улыбаясь и простирая всю свою старческую любовь к тому человеку, который к нему подходил. Батюшку этого мы хоронили уже в мои студенческие годы, и я помню, что связано это было с тем, что на похороны его приехал особо на отдельном извозчике наш Патриарх, который в то время был уже освобождён из своего заточения. Я помню отчётливо (тогда были молодые глаза, которые хорошо видели), как Патриарх спускается со ступенек повозки извозчика и идёт к народу.
Большой радостью этих лет, когда были и большие скорби в виде изъятия церковных ценностей и арестов, было служение Патриарха Тихона14, первого Патриарха после восстановления патриаршества, которого все мы очень любили, нежно любили и посещали его богослужения. Я помню себя молодой девушкой, когда в церкви Трёх Святителей у Красных ворот15 — теперь уже упраздненной и не восстановленной — служил Патриарх, и я, протягивая руки над массой народа, получала благословение, открытое благословение Святейшего Тихона, и это осталось в моей памяти.
Он служит недолго, уже скоро умирает, и я помню его похороны в Донском монастыре, и масса народа, страшно большие очереди для того, чтобы подойти и проститься с архипастырем. Это всё было уже тогда, когда я была в Петровском монастыре, а о монастыре Петровском в эти годы и о старцах, которые там были, я уже писала в своё время16, и поэтому здесь повторять нечего. Только скажу, что службы в Петровском были блистательные, по праздникам очень торжественные, что служение епископа Варфоломея всегда отличалось необыкновенной силой, необыкновенной внимательностью и высотой.
Вот это то, что можно рассказать про первые годы жизни Церкви после революции, про первые годы жизни москвичей, которые ходили в свои храмы, приходские и другие, про то время, когда открылась возможность, как я уже говорила, церковного учительства, свободного пастырства, которое в отдельных церквах продолжалось довольно долго, до тех пор, пока не настали другие, более сложные, серьёзные времена.
Так, жизнь идёт понемногу, постепенно — с большими волнениями. В Москве есть отдельные храмы, где собирается много людей, но и много скорбей готовится к этому времени. И вот наступает год, когда приходится испытывать в Церкви многое скорбное. Годы приближаются к 30-м; многие священники подвергаются арестам, так же как и многие прихожане, и церковная жизнь замирает то в одном храме, то в другом, но служба ещё сохраняется.
Приближаются годы, когда подойдёт война. Приближаются годы, когда мы, москвичи, будем находиться в храме под грохот снарядов, под грохот орудий. Я ясно помню — я тогда была верной прихожанкой Елоховского собора, — в Елоховском идёт литургия, народу мало, храм большой и очень хорошо подметённый и убранный, и вот, мы слышим наверху раскаты пушек, раскаты грома и стрельбу, и служба не прекращается. И помню я женщину, которая, взяв своего младенца-ребёнка, девочку, судорожно обняв её, в это время подходит и прикладывается к иконам. Потом я знала и эту мать, и эту девочку, выросшую и ставшую супругою священника.
Так шла жизнь, война оставила отпечаток. Местоблюститель патриаршего престола митрополит Сергий был эвакуирован из Москвы17. Служба шла скромная, но всё-таки приезжали в Елохово епископы, и отдельные службы были довольно людными, хотя в храме постоянно был холод, и, конечно, храм уже не мог быть убран чисто. Период войны в начале был очень тяжёлый, но это — благодаря милости Божией — не очень долго продолжалось, потому что довольно скоро начались победы на фронтах.
Я помню время, когда недалеко от границ нашей Москвы в те дни, когда мы шли в церковь, слышались пушки, и мы опасались, что попадём под власть немцев, но мы знали — с другой стороны, — что Москва никогда не будет отдана, что этого не случится. Шла война, но служба, однако, совершалась. В то время не все храмы были отданы нам, православным, так как живоцерковники в своё время захватывали многие крупные храмы, и особенно часто — церкви на кладбищах, и туда мы, естественно, не ходили. Так что я не бывала на моём кладбище (Ваганьковском), пока оно не стало православным.
Так проходили годы войны, суровые, молчаливые, но победа всё-таки приближалась. Местоблюстителя Сергия вызывают в Москву, в конце 43-го года он сподобляется сана Патриарха. И вот, молящийся с нами, известный нам Местоблюститель, уже — Патриарх. Он вёл себя скромно, очень молитвенно, и у меня есть написанные о нём строки18, и он продолжал молиться с нами в Елоховском храме, который был тогда кафедральным патриаршим собором. Отдельные его богослужения очень хорошо запомнились. Они всегда были полны молитвенной тишины. Скромность и тишина были присущи всем службам Святейшего Сергия. Он служит как Патриарх недолго, умирает в начале весны, теперь его гроб в Елохове содержится в полном порядке, и любящие и помнящие его могут к нему подойти и воздать своё поклонение.
На смену Патриарху Сергию, ещё тогда только скончавшемуся, из Петербурга, из Ленинграда вызывается митрополит Алексий (Симанский), и ещё за год до своего настолования он служит в Елоховском соборе, собирая массу молящихся19. Мне судил Господь ходить к службе Святейшего Алексия, и я поняла значение и глубину служб православных архиереев. Это была несказанная радость, это было то, что не передашь словами. Была великая простота, но величие было потрясающим, и величие всей службы увлекало народ так, что Елоховский приход теперь всегда был наполнен народом до отказа. Так было на всех службах Святейшего Алексия: народ ходил на его службы и радовался вместе с ним.
Должна сказать, что Святейший Алексий служил довольно часто и в других храмах, куда его приглашали и куда мы как его приверженные чада ходили, и всюду эти храмы были полны народу, и всюду он вносил высокую духовную радость. Это была особенность его личности. Высокая духовная радость служения давала то, что люди всё время неуклонно прибывали и прибывали, и таким образом все храмы Москвы начали пополняться.
Это был период служения Святейшего Алексия I, которое продолжалось 25 лет, и кроме того, он служил ещё целый год до своего поставления в Патриархи. Это был период, который дал определённое молитвенное состояние многим москвичам. Я знаю многих девушек и женщин, которые руководились даже только одними этими литургиями и вечерними служениями Святейшего Патриарха Алексия I, так как эти службы давали им верное духовное направление.
Святейший Алексий скончался в 1970 году, и сразу после этого было определено, что его наместником будет будущий Патриарх Пимен, что и случилось в своё время20. Жизнь Церкви вошла в то русло, в те условия, которые существуют и сегодня. Можно только сказать, что сегодня, при новом Патриархе Алексии II, очень увеличилось число открытых храмов, построены некоторые новые храмы, и что народ посещает храмы усердно и служение всюду является высоко церковным и высоко содержательным, и действительно может руководить верующих в их духовной жизни.
* * *
— Вы фактически прожили полностью ХХ век. Какое событие ХХ века оказало на Вашу жизнь самое большое влияние или произвело самое большое впечатление?
— Трудно ответить на этот вопрос. Церковная жизнь продолжалась всё время, темпы её были различны, и окраска её тоже была различная.
До войны она была своеобразна и довольно свободна, но я тогда была ещё довольно молодым человеком и не могла полностью и с должной глубиной оценить происходящее. У нас был любимый Патриарх, сейчас уже сподобившийся святости, — святитель Тихон. Мы не всё знали и не все его распоряжения тогда могли правильно понять, но очень твердо держались того, что мы теперь имеем Патриарха.
После кончины Святейшего Тихона у нас было только местоблюстительство, которое продолжалось очень долго, до 40-х годов. И вот, когда вновь явилось Патриаршество, когда Святейший Сергий, наконец, всё возглавил, вновь опять было такое большое раскрытие мира, недр Церкви, её молитвы, её больших объятий, её значения для человека…
Сама война сказала своё слово. Сталин нас назвал братьями и сёстрами и начал принимать священников, потому что “они сейчас нам нужны, они сейчас нам помогают”. И приём Сталиным наших иерархов был чем-то невероятным21. Конец войны был уже наполнен благостью. Ведь мы, москвичи, совсем помирали, в конце первого года войны у нас не было даже капусты, она была вся замороженная. А тут нам дали питание, нас стали кормить по предприятиям: я получала обед, потому что работала в институте, а институт, во-первых, был инфекционный, а во-вторых, я имела учёную степень.
Я могу ошибаться: может иметь место близорукость, так как нет достаточного понимания духовного начала событий, но всё-таки мы должны сказать, что эпоха войны и сама по себе, и как её переживали москвичи очень осталась в памяти.
— Какой из деятелей ХХ века для Вас особенно важен?
— Мы очень любили, хотя может быть несколько отвлечённо, Патриарха Тихона. Мы знали, что он наш молитвенник, и мы его очень почитали.
Я лично считаю, что для церковной жизни колоссально много сделал Патриарх Алексий I, который своим благочестивым, необыкновенно красивым, необыкновенно духовным служением воспитал нас без слов. Он довольно редко говорил, но очень часто служил, и мы воспитаны были на этих службах. И мы всё увеличивались и увеличивались в числе. Это было для того времени достаточно показательно, когда такой громадный собор, как Елоховский, до отказа наполнялся на патриаршей службе. Так что его служение — это была, конечно, историческая картина, историческое явление, которое очень повлияло на Церковь. В его служении была красота, необыкновенная молитвенность, и, как сказала мой друг-француженка: “Валентина! Это prеsence!”, — то есть присутствие Бога. Вот этим prеsence определялась вся остальная жизнь, от этого она и получала оценку.
При этом он был довольно скромный, тихий в своих речах, в своих действиях, и он застал тяжёлый период, когда возобновились гонения при Хрущёве.
— Какие чувства и мысли вызывают у Вас Ваши современники?
— Всё-таки Церковь была гонима, всё-таки мы должны были быть аккуратны, сокровенны, чтобы жить и работать. В частности, в моём институте была директор, очень выраженная коммунистка, которая только с идеологической точки зрения понимала всё дело, которое было ей поручено. Поэтому в институте было такое направление, когда нужно было очень считаться с “современностью”, очень почитать всё то, что было по сути чуждо, и мы, конечно, должны были жить сокровенно. Но всё-таки мы жили. По ходу развития событий страдали отдельные учёные, их вдруг забирали, они исчезали, но те, кто понимал, что надо дальше вести дело своей специальности, своей школы, были нужны, и таким образом я лично очень долго прослужила при разных директорах, в общей сумме 60 лет.
Чувствовала ли я общность или отчуждение от окружающих?..
Конечно, война переживалась народом особенно тепло, и ты чувствовал себя его частью, чувствовал себя участником скорбей и радостей, недаром москвичи целовались на улицах в те праздничные памятные дни, когда наступило завершение и конец войны.
30-е годы были трудные, но скорби нарастали постепенно, не сразу. В Петровском было ещё более или менее спокойно22. Владыку брали и отпускали, говорили, у него были большие связи в самом высоком правительстве, и у нас не было чувства отчуждённости. Духовная жизнь ещё продолжалась в отдельных храмах, в частности, в том же Петровском. Но вот потом начали подряд косить всех, причём забрали и услали в лагеря и некоторых прихожан. И в конце 30-х и в 40-е аресты пошли сплошной стеной, они были как бы предшественниками грядущей войны.
Вот тут уже положение стало другим. Я, естественно, пережив всё это, стала ходить в Елоховский храм как центральный, где сердце могло потихоньку отогреться. Там были большие пастыри. Конечно, наши Патриархи были великими людьми, великими молитвенниками, и Патриарх Сергий — первый, кого я вспоминаю как очень большого молитвенника. При его службах была тишина, не было ещё той роскоши, того благолепия, которое развернулось при Святейшем Алексии I, но благолепие исходило как-то изнутри, тут была ещё простота, не было ещё многолюдства клира, не было многолюдства народа, но служба была хорошая и скромная.
— Чего не хватает ХХ веку и что в нём лишнее?
— Аресты, аресты со всех сторон и на всех ступенях, в любое время, любых людей, любого положения. И, конечно, чувство большого страха.
Поэтому в Церкви требовалось даже известное умение держать себя, в частности, мне говорили: “Вы не очень разговаривайте со своими близкими в церкви, потому что замечают, что Вы не одна, а ходите с группой людей”. Мне это говорили и в Елохове, и я не могла вести себя как-то откровенно. Я приходила, вставала на своё место, молилась, но, конечно, Маша23 подходила, что-то спрашивала, и мне говорили: “Обратите внимание, это замечают…”. Конечно, не хотелось попадать в лагерь, но отдельные сёстры попадали, те, которые, может быть, вели себя более открыто и более определённо были связаны с церковными занятиями; одна из сестёр попала в северный лагерь, другая в сибирский.
Страх был особенный до войны. Война всё перевернула, всех смягчила, и даже Сталин назвал нас братьями и сёстрами.
— В послевоенные годы Вы много читали современную литературу. Какое литературное произведение ХХ века Вам особенно запомнилось и, по Вашему мнению, наиболее точно характеризует это время?
— Я читала в основном зарубежную литературу и находила там серьёзные вещи, вещи вечные, и отдельных авторов, которые явились моими спутниками до последних дней, я советовала читать своим близким. А наши читали и современную русскую литературу, но русская литература только под конец века стала давать точки зрения, на которых можно было остановиться церковному человеку. Стали писать о храме, о молитве в храме, о чём-то русском и старинном. На это я обращала внимание. Но русского писателя того времени я не стала бы отмечать, потому что не было искренности, не было того, что искала душа.
А душа искала увидеть описание того, как люди, как народ, как отдельный человек ищет и жаждет Бога, и всё это я находила в иностранной литературе. Отдельные зарубежные писатели (Фолкнер, Грин) для меня до сих пор ни с чем не сравнимы.
— Когда Вы своим коллегам рекомендовали какую-либо литературу, Вы потом с ними беседовали о прочитанном?
— Слегка. Не со всеми удавалось разговаривать об этом, не все принимали то, что волновало меня. У меня был большой коллектив: более тридцати сотрудников со степенями и без, и все были очень заняты. Не все научные сотрудники вообще читали, некоторые читали мало. Я их, конечно, за это бранила, потому что они не развивались, а многие из тех, кто читал, останавливались на русских авторах, и здесь у нас было мало точек соприкосновения.
Иностранная литература отличалась тем, что люди в ней искали Бога, и мне это было важно, я это искала в литературе, и это было во многих странах и у многих писателей, и крупных, и менее известных. Эти вопросы вечной жизни почему-то очень хорошо подавались в ХХ веке в иностранной литературе.
— Если бы Вам пришлось выбирать столетие, в котором жить, какое бы Вы выбрали?
— Наверное, всё-таки то же бы выбрала. Всё то, что мы пережили, всё, что мы испытали, — всё это сделало нас людьми, которые очень многое понимали без слов. И всё-таки это столетие было замечательно своими большими событиями, людьми, которых мы не знали, и людьми, которых мы знали и которые давали нам возможность существовать. Недаром сейчас канонизировали батюшку Алексия, и Патриарха Тихона, и других священников, мучеников, многих священников из нашей Москвы… Сколько у нас теперь новомучеников, а Бутово — храм Всех святых!
— Есть такое выражение: “И мы там пили мёд”. А Вы пили мёд ХХ столетия?
— Пила. Я его люблю всё-таки; все страдания, которые были. Я пила мёд.
Вы знаете, всё-таки годы войны (вот я даже помню день объявления войны) как сильно переживало сердце! Таких ведь переживаний потом не будет. Ведь ты переживал за весь мир!..
У меня был страх, что возьмут брата, он был ещё молод, у меня был страх, что мама не выдержит, сломается. Она была слабенькая, и питание было плохое, особенно к концу 41-го года. Мы совершенно умирали. Нам выдали, помню, по какой-то большой мере крупы, это было всё: “Вот, нате, ешьте и помирайте…”, — и мы всё это вынесли.
И я скажу, что всё-таки этот век — очень разнообразный, век, в который обнаружились настоящие люди. Ведь сколько сейчас явлено святых, даже наших московских священников, которые служили в том же храме Христа Спасителя24 или где-нибудь ещё, и вот, они оказались святыми людьми. Мой батюшка25 оказался святым за все свои перенесённые страдания. Он ведь так любил свою общину (Зосимову пустынь), откуда пришёл, и так много в Москве перенёс страданий и, в конечном итоге, погиб в лагере. Таких людей очень много и такой век переживать человечеству не просто. Потери очень велики, мы их даже точно не знаем. Потери очень велики.
— Какое, по Вашему мнению, главное приобретение или урок этого столетия?
— Мне казалось, что многие люди стали более верующими, причём верующими по-настоящему. В эти годы войны, страха и потом некоторого послабления люди стали как-то больше понимать ценность духовных приобретений.
Старчество должно развиваться в спокойных условиях, как в начале оно развивалось в Оптиной пустыни. Но потом пошли нестроения, и там были большие горести и большие скорби, и к концу XIX века старчество там уже ослабело. Представьте себе, что когда один из наших духовных отцов — отец Никита26 стал искать обитель, то он нашёл самое сильное старчество и духовную жизнь только у нас, в Зосимовой, а там, в Оптиной оно уже ослабело.
У меня недавно был священник из Оптиной. Он говорит: у них 50 духовников, и у них исповедь, но у них нет старчества. Так и сказал. Я думаю, старчество может возникнуть как полноценное явление на окраине событий жизни, вряд ли оно может развиться в центре событий, а то, что сейчас много монастырей и много монахов, меня пугает. Без духовного руководства, без хотя бы каких-то элементов старчества, без того, что ты должна принести свою душу своему старцу, открыть её, — без этого ты не пойдёшь дальше, а этого сейчас, к сожалению, нет. Работа в поле, работа по дому, работа бесконечная, работа в храме, восстановление храмов, даже иконопись, но нет духовного утверждения всех этих явлений… Старчество даёт понятие о духовных красотах.
Беседовал А. Беглов
1Родной брат монахини Игнатии — Николай Ильич Абакумцев (*1905–†1999) — художник и скульптор.
2Это оживление было вызвано несомненно даже не столько Поместным собором 1917–18 гг., хотя сам факт его созыва произвёл большое впечатление, сколько избранием Патриарха, ознаменовавшим конец синодального периода. — Ред.
3Речь идёт о церкви Спаса Преображения в Пушкарях, находившейся на чётной стороне ул. Сретенка между Просвирниным и Головиным переулками. Храм был построен в 1680-е гг., а придел — в 1760-е гг., поновлялась церковь в 1860-е гг. Храм был снесён в начале 1930-х гг. Сейчас на его месте — школьное здание.
4Греч. ‘В начале было Слово’ (Ин 1:1).
5Будущая монахиня Игнатия училась в Женском Николаевском коммерческом училище на Новой Басманной улице. В училище особое внимание уделялось современным европейским языкам (а не древним, как в гимназиях) и естественным наукам. Ученицы коммерческих училищ носили темно-зеленую форму и у ревнивых гимназисток получили прозвище “лягушек”.
6Церковь апостолов Петра и Павла на Новой Басманной улице (дом 11) построена в 1708–1713 гг. “по данному собственной его величества (Петра I) руки рисунку”, двухэтажная, вокруг верхнего храма идёт широкая открытая галерея. После 1922 г. храм был захвачен обновленцами, а в 1934 г. закрыт.
7Парфетки (от франц. parfait ‘совершенный’) — прозвище учениц, выделявшихся не только знаниями, но и аккуратностью, прилежанием, хорошим поведением. — Ред.
8Ныне — Парк имени Баумана.
9Священник Пётр Поспелов (*1874–†1938) был преподавателем Московской Духовной семинарии в 1898–1903 гг. и таким образом, очевидно, был не учеником, а учителем будущего епископа Варфоломея (см. ниже); настоятелем храма Петра и Павла отец Пётр был скорее всего в 1918–1923 гг.; расстрелян в Бутово.
10Архиепископ Варфоломей (Ремов; *1888–†1935) — настоятель Высоко-Петровского монастыря, организатор и руководитель сети тайных монашеских общин, существовавших при монастыре; учился в Московской Духовной семинарии в 1902–1908 гг., с 1912 г. — преподаватель, доцент, а затем — экстраординарный профессор Московской Духовной академии.
11Кампания по изъятию церковных ценностей 1922–1923 гг. — одна из первых антицерковных кампаний советской власти, проводившаяся в масштабах всей страны. В её ходе под предлогом изъятия ценностей из церквей и монастырей для помощи голодающим власть поставила задачу уничтожения Православной Церкви как общественно значимого института. В рамках кампании был проведено более 200 открытых судебных процессов над духовенством и верующими и вынесено около 2000 расстрельных приговоров.
12Священноисповедник Роман Медведь (*1874–†1937) был протопресвитером военного духовенства Черноморского флота, настоятелем Свято-Владимирского собора в Севастополе, затем, в 1918–1919 гг., последним настоятелем храма Покрова на Рву (Василия Блаженного), а после его закрытия — настоятелем храма святителя Алексия, митрополита Московского, на углу Глинищевского переулка и Большой Дмитровки (ныне не существует). Здесь им в 1919 г. по благословению Патриарха Тихона было организовано Братство ревнителей Православия в честь святителя Алексия, митрополита Московского, которое занималось благотворительной и просветительской деятельностью. После ареста отца Романа в 1931 г. часть его общины перешла в храм преподобного Сергия на Б. Дмитровке, где тогда находилась община Высоко-Петровского монастыря, и стала окормляться у петровских старцев.
13Праведный Алексий Мечёв (*1859–†1923) — настоятель (с 1894 г.) храма святителя Николая в Клёниках. Прославлен в 2000 г.
14Святитель Тихон (Белавин; *1865–†1925). Прославлен в 1989 г.
15Церковь Трёх Святителей у Красных ворот была построена в конце XVII века и находилась на месте современного сквера у выхода из метро “Красные ворота” с внутренней стороны Садового кольца; снесена одновременно с триумфальными Красными воротами в 1927–1928 гг.
16Монахиня Игнатия (Петровская). Высоко-Петровский монастырь в 20–30-е годы // Альфа и Омега. 1996. № 1(8). С. 114–135; Монахиня Игнатия. Старчество в годы гонений. Преподобномученик Игнатий (Лебедев) и его духовная семья. М., 2001.
17Местоблюститель Патриаршего престола митрополит Сергий (Страгородский; *1867–†1944) был эвакуирован в Ульяновск в октябре 1941 г. и вернулся в Москву в конце августа 1943 г.
18См. Монахиня Игнатия (Петровская). Патриарх Сергий и Высоко-Петровский монастырь // Альфа и Омега. 1999. № 3(21). С. 181–185.
19Митрополит Ленинградский и Новгородский Алексий (Симанский; *1877–†1970) был назначен Местоблюстителем Патриаршего престола в мае 1944 г. по завещанию почившего Патриарха Сергия; избран Патриархом Московским и всея Руси в феврале 1945 г. См. Монахиня Игнатия (Петровская). О Святейшем Патриархе Алексии I: Поместный Собор Русской Православной Церкви; Интронизация Святейшего Патриарха Алексия (Февраль 1945 года); Служения Святейшего Патриарха (Между 1953 и 1957 г.) // Альфа и Омега. 2000. № 1(23). С. 128–146.
20После кончины Святейшего Патриарха Алексия I Местоблюстителем Патриаршего престола в соответствии с действовавшим тогда “Положением об управлении Русской Православной Церкви” стал старейший по хиротонии постоянный член Священного Синода митрополит Крутицкий и Коломенский Пимен (Извеков; *1910–†1990). 2 июня 1971 г. на Поместном соборе Русской Православной Церкви он был избран Патриархом Московским и всея Руси.
21Своё первое после начала Великой Отечественной войны выступление по радио 3 июля 1941 г. И. Сталин начал словами: “Товарищи! Граждане! Братья и сёстры! Бойцы нашей армии и флота! К вам обращаюсь я, друзья мои!”, — дополнив, тем самым, обычное в советской риторике партийное обращение (товарищи) обращениями внепартийными и даже церковными (братья и сёстры). Это был безусловный знак того, что к защите Родины призывались все граждане СССР вне зависимости от их партийной и классовой принадлежности и симпатий. Именно в этом выступлении начавшаяся война, подобно войне 1812 г., была названа “отечественной”.
Русская Православная Церковь с первых дней войны проявила свою патриотическую позицию вопреки враждебному отношению со стороны советского государства: иерархи призвали паству к защите Родины, многие верующие начали оказывать помощь красноармейцам и их семьям, а также собирать средства в Фонд обороны страны. Позднее именно эта “патриотическая деятельность” Церкви в официальной советской пропаганде была названа главной причиной изменения в лучшую сторону государственно-церковных отношений.
Приём в Кремле главой советского правительства И. В. Сталиным иерархов Русской Православной Церкви (митрополитов Московского и Коломенского Сергия (Страгородского), Ленинградского Алексия (Симанского), Киевского и Галицкого Николая (Ярушевича)) состоялся 4 сентября 1943 г. Сообщения о нём были опубликованы во всех центральных газетах, что стало знаком начала новой политики в отношении Церкви со стороны советского руководства.
22Община Высоко-Петровского монастыря, сменив несколько храмов, просуществовала до начала 1935 года, когда были арестованы архиепископ Варфоломей и несколько духовников и прихожан.
23Монахиня Мария (Мария Дмитриевна Соколова; *1914–†2000) — младшая духовная сестра, сотрудница по работе, фактически келейница и многолетний духовный друг монахини Игнатии.
24Возможно, монахиня Игнатия имеет в виду священномученика Александра Хотовицкого (*1872–†1937), который в 1917–1922 гг. был ключарём Храма Христа Спасителя. Прославлен в 1994 г.
25Духовный отец монахини Игнатии преподобномученик Игнатий (Лебедев; *1884–†1938) был прославлен в декабре 2000 г.
26Архимандрит Никита (Курочкин; *1889–†1937) руководил монашеской общиной преподобномученика Игнатия (Лебедева) во время его заключения.
