Каждый из нас проживает свою собственную жизнь, но при этом все мы включены еще и в историю своего народа, своей страны. Поэтому кроме разнообразных ситуаций прощения, возникающих по мере развития наших отношений с другими людьми, существует еще потребность в примирении с нашей историей.
В ХХ веке Россия пережила множество трагических событий: войны, революции, ГУЛАГ, социальные потрясения и экономические катастрофы. Вероятно, поэтому сегодня немногим из нас известна наша родословная на несколько поколений: открывать для себя жизнь своих предков зачастую было и остается страшно, стыдно, опасно. Травматичность нашей истории усугубляется тем, что нам трудно назвать какого-то внешнего врага. Мы – народ, который уничтожал сам себя. В истории каждой семьи найдутся жертвы и палачи, святые и злодеи.
Время от времени раздаются голоса, призывающие к всенародному покаянию. Им раздраженно отвечают другие, утверждающие, что мы – великий народ, окруженный врагами, и каяться нам не в чем. Кто-то яростно обличает «совок». Кто-то с такой же страстью требует наказывать за неуважение к великому советскому прошлому, например, к священной победе. И становится все яснее, что глухой груз неосознанного, неоплаканного, нераскаянного прошлого мешает стране жить и дышать. Этот груз – не теоретическая проблема, а личная задача для каждого из нас. Ведь примирение с историей – это мои отношения с предками, это послание, которое я передаю своим потомкам. Прощение истории – это освобождение от вины, страха, унижения и обреченности, о которых пронзительно писала Ахматова:
Как мы жили в смертельном страхе,
Как рожали детей для плахи,
Для застенка и для тюрьмы.
Понятно, что никакие официально организованные всенародные мероприятия не помогут нам избавиться от груза прошлого. Можно надеяться только на личную волю, на собственный умственный и сердечный труд прощения.
Равнодушие
Авторы предвидят, что найдутся люди, которые отнесутся к нашему предложению простить историю с некоторым раздражением. Они скажут: «Да сколько же можно? Ну да, были разные там репрессии и войны. Мы в курсе, читали. Но не пора ли уже все эти ужасы прошлого забыть?» Только возможно ли это?
Можно понять человека, который провел детство и юность с позорным клеймом «сын врагов народа» и не хочет об этом вспоминать. Но приходится признать, что им движут страх, стыд и обида – чувства разрушительные, порабощающие, негативно влияющие на жизнь следующих поколений. Отказываясь помнить о тяжелых страницах нашей истории, мы тем самым разрываем связь со своими родными, которая нужна и нам, и им. Нам – потому, что многие поколения предков желали своим потомкам добра, и эта сила любви, передающаяся из рода в род, может нас поддерживать. Им – потому, что предки наши были несовершенны и нуждаются в наших молитвах, а как молиться за тех, чьих имен и жизни ты не знаешь?
Народ – это единство, а не механическое скопление единиц. Даже если мы не участвовали в тех или иных трагических событиях лично, нельзя сказать, что они не имеют к нам отношения.
Такая постановка вопроса часто вызывает напряжение и протест: почему на людей, которые не причастны к действиям, санкционированным правительством их страны, и не согласны с этими действиями, а может быть, и вовсе родились позже травматических событий, ложится ответственность за них? Мы не хотим чувствовать себя виноватыми за то, в чем лично не участвовали. Однако отрицание ответственности не освободит нас от нее.
Признание своего личного участия в коллективной ответственности за зло, совершенное от имени твоей страны, не предполагает искусственного возгревания в себе чувства вины или демонстративных актов покаяния. Речь идет скорее о трезвом знании исторических событий, разрушивших жизнь многих людей, об уважении к ранам, которые напоминают о себе долгое время и проявляются в конкретных человеческих судьбах, и о верности своему народу. Если мы с гордостью сознаем себя русскими, когда речь идет о великих деяниях, почему мы отделяем себя от ошибок и преступлений, совершенных нашим государством? Чтобы освободиться от тяжкого прошлого через прощение, надо сначала признать вину.
Равнодушие и умолчание по отношению к истории опасно. поскольку они разрывают связь поколений, не позволяют исцелить раны, нанесенные трагическими событиями прошлого – раны, которые дают о себе знать на протяжении жизни нескольких поколений.
Непримиримость
Другой опасной крайностью, противостоящей равнодушию, является непримиримость. Равнодушие ничего не хочет знать – непримиримость неутомимо умножает знание о винах, обидах и преступлениях. Равнодушие стремится к забвению – непримиримости свойственна жгучая память: «Не забудем, не
простим!»
Виктор Франкл вспоминал заключенного, который после освобождения размахивал правой рукой у него перед носом и кричал: «Пусть мне отсекут эту самую руку, если они все не будут у меня кровью харкать!» Франкл с удивлением вспоминал, что этот человек вовсе не отличался патологической жестокостью, он был неплохой парень, хороший товарищ.
Пережитая боль вызывает у жертв ответную агрессию. Люди долго терпели насилие и после освобождения готовы применять насилие к тем, кто был прямым виновником их страданий, и к белому свету вообще: кто не испытал таких же мучений, как они, уже этим виноват и заслуживает наказания. В непримиримости немало правды, поскольку она вызвана подлинным человеческим страданием, но в ней есть и неправда, поскольку она отвечает на зло злом, отвержением, обличением.
Непримиримости бывает свойственно то, что Рикер назвал «бесстыдным самобичеванием». Но прощение – личностный процесс, и театральные жесты вряд ли помогут делу. Даже когда речь идет о коллективной ответственности, прощение совершается в отношениях человека с человеком. Если мы превратим его в публичную официальную церемонию, оно рискует утратить смысл нового начала, невозможной радости и стать ходом в политической игре – пусть даже и совершающимся с самыми лучшими намерениями. К сожалению, лицемерие, цинизм и расчет способны опустошить любую нравственную реальность: память, скорбь, прощение, вину…
Нет сомнений в том, что память – наш священный долг перед братьями, принявшими страдания и смерть. Но несомненно и то, что прошлое подлежит прощению, иначе не смогут свободно дышать будущие поколения. Можем ли мы прощать от лица наших пострадавших предков? Неизвестно. Это большой вопрос. Но если мы сомневаемся в том, насколько мы вправе прощать за них, то и быть обвинителями от имени жертв мы тоже вряд ли можем.
Когда мы принимаем на себя роль «совести нации» и становимся обличителями (или приносим «всенародное покаяние», что парадоксальным образом одно и то же), в этом есть немалая гордыня. Получается, что мы отделяем себя и от «нечистых» злодеев, и от пассивного большинства соотечественников и современников и занимаем особую высоконравственную позицию: мы, благородные и совестливые, обличаем и каемся за всех, потому что те, равнодушные, на такую высоту никогда не поднимутся.
Слабые места непримиримости и обличения связаны с тем, что позиция непримиримости умножает зло, отвечая на отвержение отвержением, и несет в себе зерно гордыни.
Мы рассмотрели равнодушие и непримиримость как два психологических препятствия к прощению истории. В случае равнодушия прощение не может состояться, поскольку нет осознания вины: «зачем нам копаться в прошлом». В случае непримиримости прощение блокируется на стадии понимания вины: мы сосредоточиваемся на виновности, становимся кающимися судьями, поддаемся духу разделения и вражды. Другие два препятствия к прощению истории связаны с тем образом народа и истории, который мы принимаем за истину. Мы обозначили их как триумфализм и критицизм.
Триумфализм
Триумфализм строит идеальный образ своей страны: мы великий народ (крепко православные добавят еще – «народ-богоносец», «удел Пресвятой Богородицы»), у нас великая история, все наши беды вызваны вражескими происками, но мы уже одержали над врагами великие победы, а кого еще не победили, сокрушим в недалеком будущем, потому что мы лучше, духовнее, умнее и сильнее всех.
Истоки триумфалистской схемы понятны: тело народа несет незакрывшиеся раны, в нашей генетической памяти живы унижение, стыд и вина, поэтому возникает потребность глушить боль, и лучшим анестетиком представляется миф о нашем неимоверном величии. В «триумфалистский проект» вовлекается и религия: русскость отождествляется с православием (отстаиваемое нами, опять же, в борьбе с разными коварными врагами). Очевидно, что триумфализм делает невозможным прощение истории, поскольку отрицает саму вину: наше величие делает нас совершенными, нам не за что просить прощения, мы можем только гордиться и побеждать.
Уязвимость триумфализма определяется прежде всего тем, что это не терапия, а анестезия. Триумфализм способен обезболивать, но он не исцеляет раны и не устраняет их причину. Дух вражды и исключения продолжает действовать. Что толку в том, что мы хорошие, а все остальные плохие? Когда вражда достигает стадии войны, льется кровь и хороших, и плохих, а триумфализм никогда не ведет к миру.
Кроме того, приходится признать, что он несовместим с Евангелием. Если мыслить честно, придется выбирать между верой в Бога, открывшегося в Иисусе Христе, и обожествлением своей церкви и своего народа. Священник Александр Шмеман с горечью говорит о том, насколько люди подвержены «самоутверждению и обличению чужой неправоты. Мы живем в шизофрении: христианская мораль, в ту меру, в какую она вообще была воспринята, воспринята была только как мораль индивидуальная. Но в отношении своего народа, своей церкви и т. д. Христиане первые (после евреев) живут самоутверждением, гордыней и “экспансией”. Откуда же взяться “раскаянию” и “самоограничению”? “Я”, может быть, и уступлю, “мы” никогда не уступим, потому что мы правы, всегда правы, не могли бы секунды прожить без своей правоты. <…> Тогда как смысл христианства в том, чтобы быть правым и уступить и в этом дать засиять победе: Христос на кресте – и “воистину Человек сей Сын Божий…”».
Это уловка разума: я готов любить своих врагов, но ненавижу врагов Христовых – или врагов Церкви, Родины, народа и т. д. Чтобы сообщить религиозное оправдание своей ненависти, мы совершаем нехитрую умственную манипуляцию: объявляем тех, кто нам противится, врагами Бога (Родины, истины…), после чего уже можно ненавидеть всласть и при этом чувствовать себя правыми перед Богом. При этом мы забываем, что Сам Господь действовал совершенно иначе. Смирившись до смерти, и даже до смерти Крестной, отказавшись от вооруженного, да и от всякого сопротивления, претерпев до конца, Он одержал свою победу. Как говорит отец Александр Шмеман, победа Христова воссияла тогда, когда Он был прав и уступил.
Неправда триумфализма связана с тем, что он увлекает на путь кумиротворчества, превращая национальную традицию в предмет поклонения и тем самым закрывая путь к прощению и исцелению истории.
Быть христианином – значит сменить гражданство, сделаться подданным Великого Царя. Оставаясь внутри своего народа и своей страны, сохраняя с ними живую кровную связь, христиане, в то же время и прежде всего, принадлежат Христу и Его Царству.
Эта двойственная позиция принадлежности к своему народу и абсолютной верности Богу, Творцу всех людей и всех народов, и позволяет нам войти в отношения прощения с историей: в свете Евангелия мы становимся способны признать в своем народе несовершенство и вину, а в других народах увидеть Другого, а не врага.
Критицизм
Легко проследить существенную связь триумфализма и равнодушия: триумфалистская схема позволяет не знать, не помнить все то, что омрачает образ великого народа. Впасть в сон забвения и окрасить его в тона избранности и величия – такова логика этой иллюзии. В свою очередь непримиримость связана с критицизмом – созданием резко негативного образа истории.
Позиция радикального критицизма развивает непримиримость и питается ею. Иногда критицизм ставит пределы, например, говорится о том, что до 1917 года мы жили в прекрасной стране, а в советский период она превратилась в империю зла, где не было ничего хорошего, один лишь беспросветный и бездарный «совок». В других случаях речь идет о том, что и вообще в нашей истории нет светлых пятен, всевозможные злоупотребления и попрание человечности были и остаются доминантой русской жизни.
В любом случае критицизм, как, впрочем, и триумфализм, обнаруживает монотонность мысли и неспособность к объемному видению. Радикальный критик, как и последовательный триумфалист, видит в истории только то, что укладывается в его концепцию. Разница между ними лишь в направленности: один избирает позитивные факты (или дает позитивную оценку фактам неоднозначным), а другой концентрируется на негативном (или негативно оценивает сложные явления).
Критицизм приводит к тому, что мы впадаем, говоря словами Рикера, в «высокомерный гиперморализм», с легкостью осуждая и отбрасывая целые исторические периоды. В такой позиции есть серьезное внутреннее противоречие: если действительно, как утверждают гиперморалисты, мы дети палачей, жившие в империи зла на выжженной земле, тогда откуда в нас различение добра и зла, красоты и безобразия, истины и лжи? Значит, все-таки были у нас родители, учителя, старшие друзья, которые смогли нам это передать? А если такие люди были, получается, что прошлое не вполне бездарно и пусто, несмотря на то, что тогдашняя государственная и политическая система не способствовала свободе и нравственности.
Слабость и неправда критицизма определяется тем, что он переносит осуждение определенного политического строя на целый период народной жизни чем отвергает те проявления человечности, благодаря которым мы сегодня существуем.
Об авторах:
Марина Михайлова, филолог, философ, переводчик, катехизатор. Профессор РХГА,_ автор и ведущая радио «Град Петров», участник движения «Вера и Свет».
Марина Архипова, психолог-консультант, автор и куратор обучающих программ по психологии, заместитель директора Института психологического консультирования и психотерапии РХГА.
