Ажиотаж вокруг последнего фильма Никиты Михалкова поутих — кончились майские праздники, к которым была приурочена премьера. Правда, случится еще один всплеск — в тот момент, когда зрителям будет предъявлена последняя часть фильма, которая, как говорят, называется «Цитадель». О пользе неудачных фильмов рассуждает известный писатель Владимир БЕРЕЗИН.
Этот фильм называют то «Утомленное солнце — 2», то «Утомленные солнцем — 2», то «УС-2», то, собственно, «Предстояние», а множество людей топают ногами и придумывают ему совсем уже неприличные названия. Людей возмущенных было предостаточно, и голоса тех, кому фильм понравился, тонули в хоре злопыхателей. Как-то все нахмурилось, и, как писал Евгений Попов, «самое природа, казалось, тоже замерла или перекуривает, опасаясь, как бы ее не выпороли».
Есть проблема, которую хорошо описал Сергей Довлатов: «Ты мучаешься, пытаешься что-то доказать, придумываешь логические аргументы… А ей просто неприятен сам звук твоего голоса». Звук разных действий Никиты Михалкова многим решительно неприятен: одним не нравится его политическая позиция, другим — коммерческие дела, третьим — что-то непонятное с Союзом кинематографистов, четвертым честно не нравятся его фильмы, пятые не могут простить Никите Сергеевичу, что он побил какого-то национального большевика, закидавшего его яйцами. Слов нет, побить обидчика — нормальное мужское дело, да только, как уверяют нас разные фотографы, обидчика при этом держала охрана… Шестые следуют за общественным остроумием — ну и тому подобное.
В общем, происходит то, что на бытовом языке называется «движуха». Общая тема для тысяч людей — вещь прекрасная, но тут главное —питаться чужими мыслями и эмоциями. Нечестный по отношению к себе обыватель получает удовольствие от пения в общем хоре. А вот уважающий себя обыватель сразу начинает размышлять, нет ли в явлении, что оказалось перед ним, чего полезного.
Скажу сразу — фильм Михалкова, кажется, действительно дурной. Но и в этом случае обыватель может извлечь из него много полезных поводов к размышлению.
Во-первых, это размышление о том, как устроено современное искусство. А современное искусство устроено так, что часто совершенно непонятно, что «хорошо», а что «плохо». Как говорил в моей юности один друг-музыкант: «Фальшивых нот не бывает, главное — вовремя крикнуть, что играешь авангард».
Вот почему фильм «Бесславные ублюдки» Тарантино (с которым то и дело сравнивают «Предстояние») принято считать хорошим, а творение Михалкова — наоборот? Чем отличается тарантиновский гротеск от парусных танков Михалкова, одушевленных плавучих мин и прочих странных вещей. Ведь приключения генерала Котова — набор довольно расхожих штампов массовой культуры: и генерал-зэк, и превращение заключенного в солдата, и семейные судьбы, перепутанные, как мочала. Не в том дело, насколько все это соответствует судьбам Рокоссовского и Горбатова, можно ли высунуть голый зад из атакующего самолета и все такое. Дело в том, насколько работает это как художественный прием. Вон, в «Покаянии» Тенгиза Абуладзе энкавэдэшники специально ходили в шлемах и латах — чтобы подчеркнуть анахронизмом ужас тирании (на мой взгляд, вышло неудачно). Или вот хочет михалковский обожженный танкист поглядеть перед смертью на девичью грудь. В жизни это желание довольно странное — я, к несчастью, видел как-то человека, обгоревшего в БТР, и подобные желания у него не возникали. Последнее, что в голову пришло бы.
Однако в искусстве все иначе, и это может оказаться сильным ходом, — то, что у Михалкова не получилось, вовсе ничего не отменяет.
И даже если тебе «Предстояние», которое в обсуждениях становится то масскультурным, то артхаусным кино, не понравилось, ты можешь использовать его как эксперимент, чтобы понять, что не работает в этом фильме.
Во-вторых, перед нами очень важная тема — «за чей счет».
То есть за чей счет осуществляется эксперимент. В отличие от литературы и самодеятельного театра, кино всегда оперирует большими суммами. В случае «Предстояния» назывались 55 миллионов долларов, однако с этим темное дело — за два ли это фильма, точные ли эти цифры, исчерпывающие дальнейшие затраты, или, наоборот, завышенные… Но для нашего рассуждения фильм и должен был стоить 55 миллионов — чтобы обыватель ужасался и не мог уснуть. Это как с криминальной хроникой: если смерть тиха, то это никого не занимает, а если двух старух, да топором, — то всех пробирает.
И если государство вложило в фильм хоть копейку, то резонен хозяйский взгляд обывателя — ведь это и его копейка. Хоть и отчасти.
В-третьих, это разговор об истории Отечественной войны. Я не слышал ни одного спора об этом фильме, чтобы разговор не сбился на учет безвозвратных потерь, заградотрядов и прочих военных радостей. И это самый важный разговор, потому что фильм Михалкова подтверждает то, что мы стали свидетелями очень важного события.
Сменились поколения, и Отечественная война перестала быть для всего общества сакральной, святой трагедией, что бы об этом ни говорили. Хотим мы того или нет, это — процесс естественный. Есть глубина исторической памяти, когда неумолимо опускающееся в историю событие становится доступно только уму. Но раньше-то это была наша сердечная боль, это были не просто убитые, а отцы и братья, семейная горькая память.
Как-то я принимал участие в разговоре о другой, но тоже Отечественной войне. Обсуждение проходило на вполне масонский манер — ночь, полумрак, опись былых злодейств… Ведь после долгих лет войны в Европе Наполеону приходилось набирать войска из того, что осталось, и часто оказывалось, что в Россию вошли тривиальные разбойники и бродяги из разных стран к западу от Березины. И они грабили и убивали так же, как и привыкли в прошлой жизни, творя немалые зверства. Впрочем, крестьяне их резали с не меньшим усердием.
Но на историю резко реагируют люди, сохранившие личную семейную память. Об отце помнят до последнего часа, и когда убили дедушку, то сердце отзывается, тут память есть. А на следующем шаге, в следующем поколении острота пропадает, происходит какой-то качественный переход.
Это хорошо видно было в советском и постсоветском визуальном искусстве. В детстве мои товарищи довольно бурно возмущались, если видели, что в фильме про Сталинград на заднем плане бежали солдаты с автоматами Калашникова наперевес. Тема была сакральной — и никто ничего бы не перепутал.
А вот с белогвардейцами уже тогда, в последние годы советской власти, все было иначе. Куда меньше вызывали раздражения кинематографисты семидесятых-восьмидесятых, которые путали форму белогвардейцев — им что дроздовцы были, что каппелевцы, а разницы между высокоблагородием и благородием они и вовсе не знали. Происходило это от того, что в семидесятые годы Гражданская война перестала быть главным сакральным. Сейчас мы присутствуем как раз при изменении восприятия.
Никто не виноват — время разве. А ко времени какие претензии? Оно не жидомасоны, не Путин, не дурацкие митингующие, к нему не подступишься. И будет как с французами — когда обе стороны считают, что победили при Бородине, и бьют в барабаны каждый сентябрь в Можайском районе.
Вот фильм Михалкова как раз и стал индикатором переходного периода.
С одной стороны, он наследник масштабных советских киноэпопей, от «Падения Берлина» до «Освобождения» и «Солдат свободы» (последнего фильма уже никто и не помнит, а ведь там целый Брежнев-персонаж был при живом Брежневе-вожде). С другой стороны, это попытка создать постмодернистский фильм, пытающийся соответствовать современности, да только ничему не соответствующий. Не потакающий вкусам ни образованного эстета, ни циничного буржуа, ни бесхитростного гопника — и в итоге непонятно для кого сделанный.
То есть по-старому нельзя, потому что кредит сакрального проеден — он ушел в утомительные пионерские линейки застоя, в бездушные казенные памятники, во все то, что делалось без души. А как говорить о войне по-другому — никто не знает, и подкрадывается мысль, что воспоминание о войне у этих новых поколений уже не будет общим, как раньше, не будет основой государственной идеологии.
Я видел человека, который воспринимал войну 1812 года как обстоятельства семейной истории, и знал, где стоял его родственник при Бородине, и был на месте его гибели под Лейпцигом. Нормальное дело — да только государственному аппарату пристроиться к такой памяти сложно.
А так-то что — «Предстояние», как и все то, что находится между двух времен, выглядит кривовато и странно. В нем слишком много от советской традиции и надежды на то, что абсурд сойдет за революцию в искусстве.
