Николай Иванович Либан
Старейший преподаватель филологического факультета, живая легенда, видный специалист в области изучения русской литературы, заслуженный преподаватель МГУ, Николай Иванович Либан, скончался 5 декабря в возрасте 97 лет. В течение месяца после перелома шейки бедра Николай Иванович находился в больнице.
Об этом удивительном человеке, несомненно, напишут еще очень много — его любящие и благодарные ученики. Сегодня мы собрали некоторые лоскутки из интервью Николая Ивановича и уже написанных воспоминаний.
Николай Иванович Либан родился в 1910 году в Москве, в Неопалимовском переулке, и был крещен в церкви Неопалимой Купины. Его отец (‘окончивший шесть факультетов’) был юристом и крупным чиновником в финансовой сфере. Мать происходила из рода виконта Либана, полковника французской армии, который объявил Эльзас независимой республикой. Полковник был казнен, а семью его выслали из Франции в Россию.
Николай Либан получил гимназическое образование, затем окончил Московский городской педагогический институт, после чего поступил в аспирантуру Института философии, литературы и искусства (ИФЛИ). Последующая его жизнь была прочно связана с Московским университетом. За шесть десятков лет преподавания на филологическом факультете Николай Иванович, по его словам, прочитал студентам «все курсы» по русской литературе, которые только читаются на филфаке.
В течение своей долгой жизни Николаю Либану довелось встречаться с Федором Шаляпиным, Сергеем Есениным, Всеволодом Мейерхольдом… Юный Коля Либан прислуживал Святейшему Патриарху Московскому и всея России Тихону (Белавину)…
— Я был прихожанином Покровского храма в Левшинском переулке. Сегодня этого храма уже нет, его снесли в 20-е годы. Огромная была церковь, три придела. Всегда было очень многолюдно, невзирая на тяжелые времена. Ну а тут патриаршее служение — так и вовсе не пройти.
Патриарх Тихон служил всенощную и литургию. Увы, тогда его постоянно сопровождали лишь два иподиакона – монах и архимандрит. Ни свещеносцев, ни посошника постоянных у Святейшего не было. И вот предложили быть на эти два дня посошником мне. Я, хотя и был еще, можно сказать, ребенком, очень волновался. Но когда увидел ласковый взгляд Патриарха – как-то немного успокоился.
А взгляд у него был особенный – ласковый, но при этом и проницательный – он как-то заглядывал прямо в душу, хотя не пронзал взглядом, а так, знаете ли, по-доброму. Я бы даже сказал — нежно.
Ну а потом были службы. Не дольше обычного. Проповедей не было, а вот чаепитие после богослужений было. Я, конечно, по возрасту со Святейшим не разговаривал, но по его общению с другими можно было заметить, что человек это был простой – в лучшем смысле этого слова, невзирая на его блестящее – именно так – знание английского языка – он ведь долгое время служил в Америке. И вид у него тоже был простой, никакой тут позы и в помине не было.
Что еще вспомнить? Помню, что после воскресной службы погладил он меня по голове и сказал: «Не забывай». Да и можно ли было забыть эти два дня?.. Вот только долгое время рассказывать об этом было некому, как вы понимаете.
Конечно, впоследствии я видел Патриарха во время его служений в храме Христа Спасителя, но прислуживать больше уже не пришлось. А вскоре и Святейшего не стало. Я все-таки думаю, что тут кто-то постарался – не умер он своей смертью…
Лев Аннинский. Из мемуаров.
Врезался на всю жизнь. Хотя общение длилось считанные часы. По часу на каждое занятие, раз в неделю, когда на первом курсе нас в обязательном порядке (так что я и не выбирал) обязали посещать семинар по древне-русской литературе.Древне-русская литература меня не влекла, но плотный невысокий черноволосый преподаватель приковал внимание сразу.
— Кто из вас помнит, в каком году произошло крещение Руси? – спросил он.
Все замерли.
— В девятьсот восемьдесят восьмом! – рявкнул я и, чтобы скрыть смущение, прибавил ерническим тоном: — Нашей эры.
Преподаватель всмотрелся в меня и мгновенно задал следующий вопрос – тоже по хронологии. Я ответил. На третьей или четвертой дате он все-таки меня «посадил», и я честно склонил голову: игра мне понравилась. Уже тем, что он обыграл меня на равных, а не заткнул рот как малолетнему. Уважение!
Позднее мне объяснили старшекурсники, что все филологи должны пройти через руки Либана. «Почему?» — спросил я. – «Он ставит руку».
Однажды он между делом вогнал в одну фразу «школьную схему анализа», от которого нам, профессиональным филологам, надо отучиться. «Тема – проблема – идея – средства – изобразительные – выразительные». Я отучился, разумеется. Но для этого мне нужно было ее, школьную схему, вогнать в одну, блестяще сжатую фразу. Чтобы отказаться, следовало ее усвоить. Возможно, это и есть «поставить руку».
Чем-то он напомнил мне Халдея, моего любимого школьного словесника. Хотя тот читал нам партийные прописи, а этот – вирши и апокрифы, в том и другом было что-то мужское, «отцовское», по чему тосковала моя душа. Хотя обликом они контрастировали: тот был – носастый, очкастый, усастый, разлаписто-многотелесный в своей толстовской робе, а этот – крепко сбитый, строгий, с поджатыми смеющимися губами.
Заниматься с ним было – наслаждение. От него я узнал много того попутного, чем оперяется любое знание. Это было блистательнеое сочетание схемы и фактуры, моя мечта: железная схема и вольная фактура!
Он поразительно чувствовал стихи. И древние, и современные. Он отучил нас читать «смысл» («смысл читают плохие актеры») и научил слушать просодию, смыслы же — только через нее.
Он усадил нас за «Начальную русскую летопись», и с его легкой руки я просиживал дни в Исторической библиотеке за Буслаевым.
И наконец… он сказал мне при расставанье, когда на втором курсе я записался в семинар по современной советской литературе:
— Вы делаете ошибку. Настоящим филологом можно стать только тут, на нашей кафедре.
Я опустил голову:
— Мне хотелось бы заниматься современностью…
— Вольному воля, — ответил он в своей насмешливой интонации. И прибавил, поняв мои мысли:
— Литературной критикой хотите заниматься? Похвальное намерение. Но там вас этому не научат.
— А где… научат? – проговорил я, пряча глаза.
— Где? Встречный вопрос: кто самый лучший критик в истории русской литературы, — включая, конечно, и советскую?
— Писарев! – выпалил я, оправившись от оцепенения.
— Типичный ответ девятиклассника… Лучший критик – Чернышевский. Если говорить о литературной критике в собственном смысле слова, а не о попутных занятиях, иногда очень важных.
— Николай Иванович, — пробормотал я неуверенно, — вы позволите мне… приходить к вам… и вообще… общаться? Мне там… в советской литературе… будет не хватать Буслаева, Нестора и… да… и Чернышевского.
Не помню, сказал ли он мне: «Я в вас верю». Кажется, нет. (Это мне три года спустя весьма отчетливо сказал Лев Якименко). Но от прощания с Либаном осталось именно это сложное чувство: сожаление и вера.
Четыре года спустя судьба дала случай убедиться в его отношении ко мне. Последующие редкие и лестные для меня разговоры (в частности, о «Лесковском ожерелье») с уже совершенно седым учителем – я оставляю «за рамками кадра», а о том, что было «на краю рамки» – в 1956 году, — скажу. В числе других распределенных в аспирантуру выпускников я сдал вступительные экзамены (довольно тяжелые, кстати) и в числе этих выпускников, прошедших конкурс, получил документы обратно – как человек, не имеющий трудового стажа. Спорить было бесполезно: решение «орабочить» науку было принято на уровне ЦК партии – в связи с восстанием в Венгрии. Никому на советской кафедре и в голову не пришло защищать меня в такой ситуации: дело пахло политикой.
Единственный, кто пошел в деканат и попробовал меня «отстоять», — был Николай Иванович, у которого я проучился-то один семестр за пять лет до того. Разумеется, я не от него узнал, что он пытался мне помочь. Пересказали…
А от считанных часов семинара на первом курсе остался в моей памяти навсегда — невысокий, крепкий человек с ироническим взглядом из-под кустистых бровей и «прочными» согласными в ясной русской речи:
— Чтобы научиться слышать стих, надо набить себе ухо…
Галина Зыкова
Прочитать лектора. Н.И.Либан.
Литература Древней Руси: Лекции-очерки. — М.: Изд-во МГУ, 2000
«Это очень мощный противник — языческий мир, возглавляемый шаманом. Не следует думать о шамане, что он шарлатан и больше ничего. В молодости я столкнулся с одним шаманом, когда академик А.Е.Ферсман отправил нас, группу студентов, занимающихся этнографией, на Алтай к малоизученной народности — ойротам. Надо было составить карту и описать край. Я жил с ойротами в чуме, подружился с ними и просил об одном: чтобы они взяли меня на камлание. Наконец меня стал испытывать шаман. Первым его вопросом было: «Феноменологию духа» читал?» Я не читал этой работы Гегеля. «Что ты читал Канта? «Пролегомены», говоришь? Как там расположены логические посылки?» («Боже мой, — пронеслось у меня в голове, — куда я попал?») «Ну вот что, мальчик. Что-то из тебя со временем, может, и выйдет, но сейчас тягаться со мной ты не можешь». — «Могу», — говорю. — «Хорошо». Он берет нож (как сейчас вижу его лезвие, длинное и острое), кладет левую руку на пенек и с размаху бьет по ней ножом. Никакой крови. «А теперь ты попробуй». — «Не хочу». — «Не хочешь, а знаешь, как это называется?» — «Благоразумие». — «Нет. Трусость!» И ушел из чума. «Ну, — думаю, — все. Не бывать мне на камлании…» Но меня взяли. Посадили на лошадь, завязали глаза и везли. На третьи сутки мы прибыли на огромное плато. Масса конников-ойротов наполняли его. Они, как и мы, приехали на камлание. Середина плато очищена. На нее вывели лошадь и стали гнать ее по кругу множество раз. Потом внезапно с безукоризненной точностью одновременно набросили ей арканы на четыре ноги и перевернули на спину. Шаман в пестром одеянии, красном, черном, синем, бросился к лошади с ножом, вспорол ее от груди до паха, в мгновение ока выхватил кровоточащее трепещущее сердце и пустился с ним в пляску, которая длилась несколько часов. Я впервые понял, что такое экстаз. Когда у него пошла изо рта пена и он в изнеможении упал, ойроты в исступлении начали разделывать тушу, варили мясо в котлах, каждый получил по маленькому кусочку (мне не дали). Некоторые из них подползали к распластанному шаману, прикасались к нему и вслушивались в то, что он бормотал. Пророческое слово. Через день-другой все разъехались. Когда мы уезжали, шаман так и оставался лежать. Что было с ним дальше, не знаю».
Такой почти абсурдистский текст читатель неожиданно для себя обнаруживает в курсе лекций по древнерусской литературе Николая Ивановича Либана. Там еще много подобных замечательных историй. Перед нами не опыт в популярном жанре филологической художественной прозы «записей и выписок»: это реальная, а не стилизованная живая речь лектора. Н.И.Либан, старейший преподаватель филологического факультета, почти никогда ничего не писал, и его первая книга составлена учениками по аудиозаписям. Какое отношение имеет шаман ойротов к древнерусской литературе? Это из главы о Стефане Пермском, обращавшем язычников в христианство. Автор адресуется к слушателям, которые мало знают о Древней Руси: во-первых, Николай Иванович никогда не отказывался от работы популяризатора (например, во время войны выезжал с лекциями на фронт); во-вторых, курс древнерусской литературы в советское время даже и на филологических факультетах был достаточно урезанным — по понятным идеологическим причинам. Потому и характер, стиль лекций — не академический, а просветительский.
Автор пересказывает жития и летописи, обращается к собственному житейскому опыту: «Ваш покорный слуга своими глазами видел, как одна женщина, переезжая в новую избу, вела на веревочке за собой лапоток. «Мать, что везешь?» — спросил я. «Домового, милый», — ответила она. Вот так», — и к опыту слушателей: «Решено было крестить всех русских людей. Делалось, как всегда у нас, по приказу. Всем было велено принять крещение, как нынче говорят, в массовом порядке. Загнали народ в Днепр, окрестили, выдали каждому по крестильной рубахе. Кто бывал в Киеве, тот знает, что есть там улица Крещатик. Здесь некогда тек Днепр, вернее, один из его притоков, в котором впервые крестили русских. Люди наши сообразительные: прослышав о крестильной рубахе, иные крестились по два, а то и по три раза».
Главная задача автора сформулирована в последних словах книги: «Свет этих людей озаряет будущее, даже если потомки не помнят о них». Н.И.Либан показывает, как древнерусская культура, такая далекая и экзотическая с точки зрения нынешнего человека, присутствует в крови русской культуры позднейших эпох и незаметным образом определяет нас самих. Для этого автору вовсе не приходится модернизировать средневековье: в книге много выразительных и нетривиальных примеров различий современного и средневекового сознания: «В эпоху испытаний, когда остался от царства, по образному выражению летописца, «один останок»… еретических высказываний… было немало. Среди них и слова Бориса Годунова: «Никто не будет в царствие мое нищ и беден».
Один из писателей Смутного времени называет эти слова «мерзостными». Что же в них «мерзостного»? Ортодоксальная церковь учила: в мире должны быть и нищие, и богатые. Это этическая норма XVI века. А здесь — на тебе: нет нищих и бедных, нет блаженных и убогих. Сегодня слова Годунова кажутся нам само собой разумеющимися, в то время как современникам царя Бориса они представлялись прямой крамолой — новым, чужестранным влиянием, ломающим традиционный порядок, догмат».
Николай Иванович Либан никогда не собирался соответствовать традиционным схемам поведения: например, будучи преподавателем Московского университета, он не защитил даже и кандидатской диссертации. Он мог себе это позволить — почитаемый учитель, воспитавший несколько поколений учеников.
