В древности христианин не мог стать ни священником, ни, тем более, епископом, если о нем плохо отзывались не только братья и сестры по вере, но и «внешние» — люди, к Церкви отношения не имеющие, но знакомые с кандидатом на рукоположение в быту. Актуален ли этот канон сейчас, когда секулярное общество воспринимает церковную жизнь как какое-то недоразумение?
Протоиерей Игорь Прекуп
«Надлежит ему также иметь доброе свидетельство от внешних, чтобы не впасть в нарекание и сеть диавольскую» (1 Тим. 3; 7). Весьма странные слова, если учесть, в какой исторической обстановке они были сказаны и кем: «апостолом язычников», который лучше кого бы то ни было знал, как «внешние» относятся к христианам, будучи сам когда-то гонителем Церкви, а затем испытавший на себе в полной мере ненависть «внешнего» мира. Однако вот… одно из условий, зарождающегося канонического права, для рукоположения в священный сан (не только в епископский): «доброе свидетельство от внешних».
Очень странные слова… Воспринимая их в контексте истории Древней Церкви, мы понимаем, что речь идет не об угодничании, не о санкции сильных мира сего на поставление в иерархические должности, не о секуляризации Церкви и не о пресловутом Ее «сращивании» с государством.
Известно, как интерпретировалось это апостольское указание в советское время. По инерции нынче мирские власти тоже иной раз пытаются влиять на кадровую политику Церкви, а желание кого-нибудь из категории «лучших людей» может «кое-где у нас порой» решить судьбу клирика.
Наше время в связи с этими апостольскими словами ставит свои задачи одновременно в двух направлениях: 1) миссии как осуществления апостоличности Церкви; 2) преодоления секуляризации церковного сознания.
Безусловно, мнением «внешних» недопустимо пренебрегать, ибо они — потенциальная паства, они — те, к кому Господь обращает Свою Благую весть, мы — те, через кого Он с ней обращается к миру, «лежащему во зле» (1 Ин. 5; 19). «Лежащему» не в том смысле, что мир — в грязи, а мы, вот — чистенькие. Нет. Мир-то лежит во зле, в грязи, но и мы, именующие себя «верующими», «христианами», «православными», зачастую бываем погрязней тех, кто себя верующими не считают.
Разница между грешниками лишь в положении: кто-то во зле «лежит» (быть может, и не особо погружаясь, внешне вполне прилично выглядя, но лежит, не видя смысла в изменении положения — и в этом ужас: человек погибает, сам того не понимая), а кто-то в том же зле с тем или иным усердием барахтается, пытаясь выбраться домой (и уже потому, что шевелится, весь перепачкан).
Так вот, спасительно барахтающийся в том же зле, все же вряд ли вдохновит на перемену среды обитания, рядом с ним спокойно лежащего и получающего удовольствие. Тем более не вдохновит, ежели по своему положению среди верующих он призван образом быти «верным словом, житием, любовию, духом, верою, чистотою» (1 Тим. 4; 12), как написано с обратной стороны иерейского креста, выпущенного к 1000-летию Крещения Руси.
Да, мир лежит во зле. И с одной стороны не может не возмущать, когда «внешние», т. е. не только неверующие или иноверцы, но вообще все люди, по разным причинам сторонящиеся церковной жизни, начинают, например, обличать духовное сословие в профнепригодности, сплошном несоответствии oblico morale исполняемым обязанностям и занимаемому положению, а также в политической безграмотности и идейной неподкованности.
Казалось бы, какое им дело, что происходит в церковной среде? Как они могут навязывать нашей иерархии, например, свои взгляды на то, насколько она должна ограничивать себя в пользовании благами мира сего, аргументируя от Писания и канонов, которыми они сами по жизни не руководствуются?!.. В этом есть что-то глупое…
Нет, не в силу ограниченности умственных способностей или знаний консультантов по вопросу «как нам обустроить РПЦ», а в силу совсем другой причины, о которой очень верно сказал о. Александр Ельчанинов: «Сама по себе ограниченность человека не есть глупость. Самые умные люди непременно ограничены в ряде вещей. Глупость начинается там, где появляется упрямство, самоуверенность, т. е. там, где начинается гордость».
Но с другой стороны… это ж слава Богу, что мир возмущается пусть и раздуваемыми «жареными фактами» с участием клириков, пусть и неоправданно приписываемыми всему духовенству пороками — слава Богу! Мир этим демонстрирует свое признание высоты христианского учения и как бы заявляет об ожидании с нашей стороны свидетельства веры в истинность декларируемых нами ценностей, вернее — в Бога, давшего нам заповеди, путем которых мы к этим ценностям, по идее, должны приобщаться.
Мир как бы подначивает: что слабо?! Мир злорадствует, что мы дискредитируем себя, а тем самым и ценности, нами исповедуемые. Провозглашая их, но не воплощая в делах, мы как бы подтверждаем неосуществимость, а стало быть, ложность их исповедания, ошибочность самого стремления руководствоваться ими, бессмысленность самого выбора их в качестве критериев качества жизни.
Миру это антисвидетельство удобно: можно расслабиться и отмахиваться от подсказок совести, тоскующей по небесам, как от бредовых фантазий, навеянных «религиозным мракобесием»: вот же ж — даже те, кто исповедуют эти ценности, по ним не живут, доказывая тем самым их нереальность: чего ж еще напрягаться-то?..
И все же в этом злорадстве порой слышится тоска и разочарование: эх, вы-ы!.. Такое впечатление, что мир, как бы в тайне от себя, жаждет увидеть доказательства возможности такой жизни, к которой призывает Господь и о которой повествуют жития святых; жаждет увидеть сообщество, которое жило бы по святым заповедям, и вступив в которое, человек в примерах для подражания, будучи окружен опытными друзьями, обретал бы поддержку своим лучшим устремлениям — и в этой жажде с надеждой обращает взор к сообществу, называющему себя по имени Христову (где же еще искать жизни во Христе, если не среди христиан?), ищет в этом сообществе сходства с тем, что сказано в Евангелии, но не находит, и… с негодованием отворачивается, как если бы обнаружил, что стал жертвой мошенничества, да еще и построенного на злоупотреблении самыми сокровенными и трепетными чувствами!
А дальше — или принимает церковную действительность лишь в качестве мистико-ритуального оформления быта и этнографического реликта, приобщающего к родовым корням, или отторгает ее как, эксплуатирующую религиозное чувство, маркетинговую систему с политическими амбициями.
«Никто не остался бы язычником, если бы мы были христианами, как следует, — комментируя 1-е Послание к Тимофею, утверждает свт. Иоанн Златоуст. — Если бы мы соблюдали заповеди Христовы, если бы мы благодушно переносили обиды и насилия, если бы мы, будучи укоряемы, благословляли, если бы, терпя оскорбления, воздавали добром, то никто не был бы столь диким, чтобы не обратиться к истинной вере (τή εύσεβεία), если бы так все вели себя».
Если бы… Мало того, что в современной православной среде этого настолько мало, что невооруженным глазом не увидишь, так еще зачастую все происходит совсем наоборот. И происходит, судя по тому, что далее говорит свт. Иоанн Златоуст, уже давно: «Учащиеся взирают на добродетели наставников и, если видят, что и мы того же желаем, того же ищем, (чего и они), то есть, почестей и власти, то как они могут почувствовать уважение к христианству?
Они видят жизнь порочную, души земные, (видят) что мы столько же пристрастны к деньгам, как и они, и даже еще больше, перед смертью так же, как и они, трепещем, боимся бедности наравне с ними, в болезнях, как и они, ропщем, одинаково любим власть и силу и, мучась сребролюбием, стараемся уловить благоприятный случай. Итак, ради чего они станут веровать? Ради знамений? Но их уже больше нет. Ради жизни праведной? Но она уже погибла. Ради любви? Но ее и следа нигде не видно. Вот почему мы дадим отчет не только в своих грехах, но и в погибели других людей».
Разумеется, о «добром свидетельстве от внешних», в контексте сказанного выше, следует заботиться не только в связи с рукоположениями в священный сан. И после принятия сана и назначения к месту служения этот критерий (при всей второстепенности относительно прочих требований) не утрачивает своей значимости. Без этого о каком-либо миссионерстве можно забыть.
У свт. Иоанна Златоуста и блж. Феофилакта Болгарского мы находим достаточно строгую рекомендацию не рукополагать даже и тех, чья репутация пострадала по навету. Причем свт. Иоанн признает, что «…(здесь можно предвидеть) великие затруднения, потому что едва ли могут люди праведные заслужить себе у врагов хорошее мнение».
Но все же он убежден, что «подобно тому, как никто не назовет солнца темным, даже сам слепой, потому что он стыдится идти против общего мнения, так и совершенно праведного никто не станет порицать. Правда, язычники часто клеветали на них ради их верований, но праведной их жизни не порицали, напротив вместе с другими удивлялись и приходили в изумление».
Однако из истории мы знаем, что в первый период гонений от язычников, христиан как раз обвиняли не только в безбожии, но и в настолько жутких мерзостях (убийствах младенцев, людоедстве, кровосмешении, разврате, и т. п.), что даже видавшие виды римские боги будто бы приходили в негодование, и в ярости посылали народу за коснение в грехе толерантности всевозможные бедствия (мор какой-нибудь, например), из которых перепуганные массы делали соответствующие оргвыводы и начинали проявлять пролетар… простите, гражданскую бдительность («Христиан ко львам!!!»), истребляя «безбожников» из своей среды. Благо массовый психоз был промыслительно ограничен римским законом, иначе, как заметил наш великий церковный историк В. В. Болотов, «если бы народ имел свободные руки, то история христианства обратилась бы в уличную бойню, и христианство было бы истреблено без остатка».
Архиерейская хиротония. Фото: patriarchia.ru
Это лишь спустя много времени, когда христиане своим всеобщим и последовательным стоянием в заповедях преодолели, казавшуюся непрошибаемой, клевету, начался период, когда их преследовали только «ради верований». Как исторически более близкий, именно этот период был наиболее памятным для Отцов: когда инициатива гонений уже принадлежала государству, а народ к христианам относился зачастую сочувственно вплоть до того, что иногда язычники укрывали, спасали христиан от преследований. Но это было потом, а сначала все же был длительный первый период с его жуткими наветами и оговорами.
Так что могут люди «совершенно праведного» порицать, могут. И не только в первый период гонений могли, но еще больше могут в наше непростое время, когда особо актуально звучат слова свт. Феофана Затворника: «Тогда из обращающихся были многие такие, которые прежде жили зазорно; но сделавшись христианами, начинали жить безукоризненно, и вследствие того приобретали доброе о себе мнение и среди тех, которые прежде зазирали их жизнь. Таких еще скорее следовало избирать: ибо через то наияснейше представляемо могло быть взору всех благотворное действие веры Христовой».
Быть может, кому-то из нас трудно увидеть в сказанном что-то превышающее политическое мышление, что-то кроме стратегии и тактики, кроме здравого смысла и корпоративных интересов. Однако в этих наставлениях главное — не тактика и не стремление к успешности предприятия, нет. Главное — любовь, забота о тех, к кому обращено слово Божие, о тех, ради кого распялся Христос, но которые Его пока не приняли, пока за Ним не последовали.
Хотя, возможно, тянутся и внутренне томятся, желая получить подтверждение истинности учения Христова, чтобы сделать свой шаг осознанно. Без этой заботы, нет церковности. Всякое попечение об «интересах Церкви», о «чести мундира», не исходящее из этой заботы — не ко благу Церкви.
С тем, что и как смотрится со стороны, как оценивается «внешними», и какие из увиденного, услышанного или прочитанного ими следуют выводы — со всем этим считаться необходимо, потому что, как говорит блж. Феофилакт, «поношение со стороны язычников… может пресечь благотворное действие проповеди».
С другой стороны, сохрани Боже Церковь от человекоугодия, в основном проявляющегося в двух вариантах:
1) банальное угождение влиятельным лицам, интриганам, а то и просто вздорным или психически неадекватным людям (с которыми связываться — себе дороже), самим по себе маленьким, но искусно манипулирующим теми, у кого в руках реальные рычаги церковной или мирской власти;
2) мимикрия под мир: вместо приспособления языка благовестия — приспособленчество духа (системы ценностей, понятий, вкусов, образа мыслей и жизни, моделей поведения, манер); вместо просвещения мира светом Христовой истины — секуляризация церковного сознания; вместо изведения мира (насколько это возможно) из погибельного состояния и «просаливания» его словом Божиим — «прогиб под изменчивый мир» и «обуевание соли» (Мф. 5; 13).
В наше время, в отличие от античности, наиболее остро стоит проблема не разврата, но утраты ориентиров. В древности, при том, что порочность процветала, все же были достаточно четкие представления о нормах и идеалах. Одно дело — позволительное, терпимое отклонение от нормы, другое — сама норма и ее пределы. Сейчас проблема именно в утрате ценностных и нравственных ориентиров; проблема — в размытии норм. Отсюда проблема с ориентацией на общественное мнение и очевидная необходимость избирательности в принятии «доброго свидетельства»: от кого и в какой ситуации?
Когда «нецерковная общественность», возмущается какими-то злоупотреблениями в церковной среде, чьей-то порочностью, непорядочностью — это как раз тот случай, когда не только стоит, но необходимо прислушаться и с уважением отнестись к выраженному недовольству, приняв адекватные меры для устранения соблазна.
Когда же общество упрекает Церковь в том, что грехом не является, и ни Евангелию, ни Ее природе не противоречит, когда оно начинает навязывать Церкви какие-то требования, противоречащие вероучительным, нравственным, каноническим или богослужебным основам — тогда, напротив, следует со всей ясностью, корректно, а если потребуется, то и «не будучи излишне тактичны», обозначить демаркационную линию, объяснив несостоятельность упреков, одновременно излагая причины неприемлемости предъявляемых требований и решительно отвергая все попытки модификации христианского сознания под шаблоны мира сего.
А попытки эти по всему миру предпринимаются достаточно энергичные и с последовательностью достойной лучшего применения. Церковь состоит из людей, сформировавшихся в миру. Есть уникальные случаи, когда человек с младенческого возраста рос в монастыре, но это случаи, во-первых, уникальные, во-вторых, монастыри нынче уже не такие закрытые для влияния извне системы, как это было в старые добрые времена.
Безусловно, имеет значение, рос ли человек в религиозной семье или пришел к вере самостоятельно, а то и вопреки воле своих родителей, преодолевая боль непонимания самых близких людей — все это важно. Однако и в том, и в другом случае возможны как положительные плоды, так и отрицательные последствия.
Воспитание в религиозной семье не гарантирует глубокой веры и нравственной чистоты, а приход в Церковь тернистым путем духовного поиска не исключает как остаточных явлений попутной дегустации всевозможных «духовных» блюд, так и разнообразных усвоенных в миру стереотипов мышления, штампов, порой совершенно несовместимых с христианством, но вполне, как показывает опыт, поддающихся адаптации в церковной среде (например, далеко уже не диковинка такой феномен патологии религиозного сознания как «„православный“ сталинизм»).
Наряду со стереотипами недавнего тоталитарного прошлого, все большую актуальность приобретают стереотипы ультра-либерального сознания (а уж когда они между собой сочетаются в отдельно взятых личностях — это поистине адская смесь!).
В условиях постсоветской реставрации религиозной жизни либеральный стандарт ценностей обладает вредностью «двойного действия»: непосредственно-разлагающее (в силу богоборческой чуждости иерархичности и соборности) и опосредованно-провоцирующее (вызывающее защитную реакцию, выражающуюся в огульном отрицании всего, что хотя бы отдаленно может напоминать либерализм).
В результате первого мы получаем «рерихнутое христианство», а в русле второго в «черный список» попадает даже совесть, которую протезируют послушанием (точнее, повиновением) начальству, мотивируя (реальный пример) тем, что вот, протестанты, дескать, со своей совестью, которая «у каждого своя» уже «домотивировались»: голубых венчают… надо нам такое?!! — нет, нам такого не надо, а потому нечего тут про совесть… У нас, православных — послушание.
Кстати, о венчании голубых, их рукоположении в священный сан, женском священстве и т. п. Прошу прощения, если это перечисление покажется кому-то лишенным логической связи. На самом деле, связь есть: прогиб под либеральный стандарт ценностей, точнее, под либертаризм, агрессивно навязывающий христианству свою ценностную парадигму.
Недавно Англиканское Сообщество, которое «впереди планеты всей» в узаконивании содомского беззакония (вспомним, хотя бы, скандал 2006 г. с рукоположением в епископский сан открытого гомосексуалиста), разочаровало общественность Великобритании, которая была оскорблена в своих лучших чувствах и посрамлена в самых трепетных ожиданиях: Генеральный Синод Англиканской Церкви большинством голосов одобрил введение женского епископата (который в американском крыле Сообщества уже давно существует)…
Нет, это не то, что вы думаете: общественность была оскорблена не тем, что большинство синодалов высказалось «за». Она была потрясена и удручена тем, что проголосовало недостаточное большинство для вопроса такого уровня — меньше двух третей, из-за чего проект провалился.
На эту тему Сергей Белозерский опубликовал на сайте «Радонеж» статью «Менеджеры и пастыри», в которой, на примере скандала в связи с провалом матриархального проекта, затрагивает проблему взаимоотношений Церкви и разношерстного светского общества. Если бы на этой почве развернулась дискуссия внутри конфессии, это было бы нормально. Однако «в теме» оказались многие светские журналисты и парламентарии. Причем в качестве не обозревателей, а рупоров «прогрессивного человечества». Архиепископ Кентерберийский Роуэн Уильямс, восскорбев, зело устыдился мракобесия меньшинства, оказавшегося недостаточно меньшинственным, и произнес шедевральное: «Мы должны, прямо сказать, многое объяснить. Мы, несомненно, потеряли доверие общества». Как говорится, «занавес!»…
Мыслимо ли было без малого 2000 лет назад, чтобы язычники указывали Церкви, как обустраивать Ее внутреннюю жизнь? На первом этапе они могли жаждать Ее уничтожения под влиянием распространенных наветов, затем Ее целенаправленно пыталось уничтожить государство как политически инородное тело, но даже в самые развращенные времена языческое общество не считало распространенные в нем пороки — добродетелями, в самом горячечном бреду гонителям христианства не приходило в голову предложить Церкви «благоденственное и мирное житие» в обмен на приспособленчество к порочным обычаям мира сего.
Ни у кого в Древней Церкви, при самом подлом стремлении «прогнуться под изменчивый мир» (отступники во все времена встречались), не могло возникнуть мысли заслужить «доброе свидетельство от внешних» попиранием традиционных устоев и педерастизацией иерархии, потому что при всей своей развращенности, античное общество все же имело достаточно ясные представления о нормах естественного нравственного закона. Наоборот, именно благодаря преобладанию в античной среде здравых нравственных представлений, язычники, если и не обращались в христианство, то, по меньшей мере, проникались к нему почтением.
Апостол «внешними» называет язычников. В наше время понятие «внешние» изрядно расширилось за счет людей, которые или крещены в Православии, но не веруют, или веруют как-то по-своему, не идентифицируя себя с Православием, или же идентифицируют, предпочитая, однако, «не углубляться», «не впадать в фанатизм», т. е. не вникать в вероучение, а в храм если и заходить, то лишь от случая к случаю — иногда их называют «нецерковной общественностью», что звучит более обтекаемо, чем «внешние», но от этого не более корректно.
Совсем уж «внешними» их считать нельзя: все-таки крещеные, от Бога не отрекались, в другую религию не переходили, от Церкви не были отлучены, а «нецерковной общественностью» их тоже неуместно называть заодно с иноверцами и атеистами, потому как они между собой не составляют какого-то сообщества, противопоставляющего себя Церкви, да и, опять же, приставка «не-», которая как бы указывает на отделенность от Церкви, уж никак не уместна в отношении тех, кто от Православия не отрекается и ничего несовместимого с ним не исповедует.
Но в то же время и «верными» в полном смысле этого слова их не назовешь, да и сами они в разговоре нередко говорят о «верующих» в третьем лице, как о сообществе, к которому себя не относят («верующие» — те, кого принято называть «воцерковленными»), словно понимая, что принадлежат к своего рода церковной «посаде»: и не чужие, вроде, но и не внутри крепостных стен. Что, впрочем, зачастую не мешает некоторым из них считать именно свой «промежуточный» образ жизни самым что ни на есть православным.
Вот эта «посада» — первый адресат миссии, нуждающийся в просвещении. Сознание этой категории людей переполнено стереотипами житейской мудрости, политических идеологем, оккультного сознания, но при всем этом неистребима и тяга к небесной чистоте, к торжеству духа. Поэтому миру надо свидетельствовать адекватно: не прогибаться под то, что его поработило, но, отвергая богопротивное, соответствовать его порой неосознаваемым ожиданиям увидеть где то, хоть в ком-нибудь образец для подражания и свидетельство веры в делах по вере.
«Будем поэтому жить так, чтобы не хулилось имя Божие, — советует свт. Иоанн Златоуст. — Не будем ни гоняться за человеческою славою, (ни вести себя так) чтобы о нас составилось дурное мнение, но будем соблюдать надлежащую меру и в том и в другом».
Читайте также:
Даже если мы все оденемся в рубища, найдутся те, кто будет обвинять Церковь в жадности
Прот. Сергий Правдолюбов: Справедливая критика нам полезна
