Размышления о смерти, вызванные тем, что так называемый «Манифест» Дмитрия Виноградова, утром 6 ноября расстрелявшего нескольких человек, собрал на странице убийцы в сети «В контакте» несколько тысяч «лайков».
В моем советском детстве смерть выглядела так. Сначала мы узнавали – от бабушек на лавочках, или друзей, или родителей, обсуждавших на кухне эту новость, – что баба Лиза, или Виктор Петрович, или вот Миша из четвертого подъезда – надо же, такой молодой! – умер.
Затем у дверей квартиры усопшего водворялась крышка гроба, в подъезде появлялся запах хвои и краски – от венков, а за неплотно прикрытой дверью в квартиру усопшего, куда продолжали прибывать родственники, неплотным гулом звучали голоса, и слышался женский плач. Покойного если и забирали в морг, то за день до похорон все равно привозили домой – а как же! И вот наступали похороны.
Женщины в черных платках с опухшими красными глазами сновали туда-сюда, на табуреточки ставился гроб, какая-нибудь бабушка, накануне уже сбегавшая в церковь и тайком заказавшая заочное отпевание, держала в руках тарелку с кутьей. Рыдали во дворе медные трубы захудалого оркестрика, дети робко заглядывали в плохо узнаваемое лицо бывшего соседа, витал тонкий запах формалина, нервически всхипывали литавры, мужики поднимали гроб на плечи и несли – обычно до торца нашего длинного-длинного дома.
Для всего я все это так подробно описываю – для того, чтобы напомнить: даже в атеистические времена смерть все-таки была. Вот такая – безысходно материалистическая, но все же заметная, ощутимая, настоящая. А теперь ее нет – человек просто берет и куда-то исчезает. Перебирается на другой уровень матрицы, может быть. Неизвестно. Вчера еще встречались в лифте, а теперь – как в антиутопии: фюьить – и расщепился. Современное общество делает все возможное, чтобы подальше спрятать смерть.
Недавно мне случилось быть на большом подмосковном кладбище. Мы шли по нему, чавкая осенней глинистой грязью, с одним монахом – впереди он, в скуфейке и с рюкзаком, позади я. Было скользко. Справа и слева простирались казавшиеся бескрайними просторы, усеянные черными крестами свежих могил. Я смотрела на них и почему-то думала об «Ашане» – что, вполне возможно, с кем-то из этих людей в прошлые выходные я сталкивалась тележками, например, у полок с крупой. Хронологически кто-то из них вполне мог сегодня уже оказаться здесь – под одним из этих крестов, возвышающихся над рыжей могильной глиной.
А пока я думала об «Ашане», монах думал, разумеется, о другом. «Представляешь, – вдруг сказал он, – Страшный Суд, Воскресение, и все эти могилы раскрываются…»
На смерть полезно смотреть. Хотя бы для того, чтобы помнить: она – настоящая.
Современное общество вытеснило смерть из своего сознания, как невротик вытесняет неприятные воспоминания.
Смерть теперь неприлична. Ее будто бы нет. Тема смерти табуирована – вместо смерти публике предлагается «заменитель вкуса»: компьютерная или телесериальная, или блокбастерная смерть, позволяющая бесконечно «проигрывать» смерть и тем самым как бы делать ее не страшной.
Чтобы не бояться смерти, современные люди стараются к ней привыкнуть своим, материалистическим способом – они все время смотрят на смерть-light, какую-то комиксовую версию настоящей.
Сегодня психиатры говорят, что Дмитрий Виноградов, которого уже назвали «русским брейвиком», скорее всего, вменяем. Не психиатру – например, мне, – в четкой последовательности его действий мерещится размеренный ритм синопсиса компьютерной игры.
Около 8.30 утра человек с сумкой, в которой лежит оружие и камуфляж, входит в офис, поднимается на третий этаж, переодевается, достает из сумки и заряжает карабин «Сайга» и ружье «Бенелли», входит в отдел, здоровается с коллегами и начинает стрелять. Стреляет спокойно – целится в голову, – с обеих рук. Выходит из комнаты, стреляет в коридоре. Патроны кончаются – game over, но на replay не нажать, – героя скрутили.
Почему он это сделал, он рассказал сам в «Манифесте», выложенном на его странице «В контакте». Как только сообщение о случившемся попало в новостные выпуски, «Манифест» начал собирать «лайки».
Их ставили – и, наверное, продолжают ставить – в основном совсем молодые люди, целевая аудитория многочисленных компьютерных игр, о коих, например, архимандрит Рафаил (Карелин) говорит, что вступая в этот виртуальный мир, человек в прямом смысле вступает в демонообщение. Хотите проверить, так это или не так, загляните в монитор юноши, уже третий час с красным лицом смотрящего в экран и периодически говорящего в гарнитуру «скайпа» партнеру по сетевой игре что-то вроде «ну что, вселился?»
Впрочем, мы отвлеклись.
«Манифест» убийцы, который так понравился сетевой аудитории, поражает на самом деле одним. Даже не тем, что Виноградов сравнивает человечество с раковой опухолью, поразившей землю, – а своим полным, стопроцентным атеизмом. В этой системе координат, из которой не нашел выхода убийца, нет даже попытки поиска Бога.
«У нас слишком много энергии тратится на то, чтобы остановить апостасию, но у нас не тратится столько энергии, чтобы спасти людей. Действительно, пытаться остановить апостасию невозможно. Отступничество, мятеж человечества против Бога неостановим. Это правда. Но вспомните, что древние христиане не боролись с языческим грехом, с языческим блудом. Древние христиане не боролись даже с гладиаторами, они спасали язычников. Они их собирали, говорили о том, что не должно кланяться идолам, надо поклоняться Единому Истинному Богу. И вот тогда, когда язычники становились христианами, они бросали и блуд, и гладиаторские игры, и так далее. А потом, когда их стало много, были запрещены и разврат, и гладиаторские игры. А у нас все перевернулось. У нас борются с тем, что нельзя победить, а между тем тех, кого можно спасти, игнорируют. Это ошибка».
Удивительно совпадение: сегодня в ленте новостей «В контакте» мне вдруг попалась на глаза эта именно эта цитата из отца Даниила Сысоева.
