…Они ничем по виду не отличаются от вавилонян, язычников – эти три отрока, Седрах, Мисах и Авденаго. Одежды их варварские – штаны и шапочки. Так византийские, а потом и русские иконописцы часто изображали варваров – одетых подобно персам, чуждым античной цивилизации.
Три отрока в пещи огненной. Икона XV века. Новгород
Но вот и идол – именно за непоклонение ему отроки Израилевы ввергнуты в печь (Дан.гл.3). И статуя эта, та, что возвышается в правом углу иконы, зеленовато-желтая и бездушная – вовсе не страшная в своей сверхчеловеческой мощи ассирийская или вавилонская скульптура, это не мощный пятиногий бык или великан-бородач. Нет, это обнаженный человек, с копьем и щитом, с коротко остриженными волосами. Перед нами – эллинистический правитель или римский император в облике бессмертного бога, в «наготе героя». Это – карикатура на античное обожествление правителя. Статуя императора-победителя возносится над печью, словно для того, чтобы жалкий вид остриженной фигурки с непропорциональным большим чревом, кривыми ногами, с шутовскими копьем и щитом, вызвал у того, кто созерцает всю эту сложную композицию, острое чувство несоразмерности. Несоизмеримо то, что происходит внизу.
Там, внизу, Ангел собирает трех отроков, невзирая на их чуждую истинным израильтянам одежду и варварские имена – собирает в свой хоровод. Он – Хорег Жизни. Он – Сам Жизнь, Сын Божий, ходящий среди пламени халдейского. Он Сам является Огнём живоносным посреди огня смертоносного. Он огнём Божества попирает огонь смерти. Он – смертью попирает смерть.
В своей замечательной книге «Исторический путь Православия» отец Александр Шмеман писал:
«Иконопочитание имеет длинную и сложную историю: оно также есть плод постепенного усвоения людьми церковной веры. Ранняя Церковь не знала иконы в ее современном, догматическом значении. Начало христианского искусства — живопись катакомб — носит символический характер, или, как определил его проф. В. В. Вейдле, «сигнитивный». Это не изображение Христа, святых или разных событий священной истории, как на иконе, а выражение определенных мыслей о Христе и Церкви, причем выражение прежде всего сакраментального опыта крещения и Евхаристии, то есть той двуединой «мистерии», через которую поверившему даруется спасение. «В искусстве сигнитивного типа показательна не трактовка его тем (ибо, как они трактованы, для его целей безразлично), а самый их выбор и их сочетание. Оно склонно изображать не столько божество, сколько функцию божества. Добрый Пастырь саркофагов и катакомб не только не образ, но и не символ Христа; он — зрительное ознаменование той мысли, что Спаситель спасает, что Он пришел нас спасти, что мы Им спасены. Даниил во рву львином тоже — не «портрет» Даниила (пусть и самый условный), а знак того, что Даниил спасен и мы спасены, как Даниил. Искусство это в подлинном смысле слова вообще не может быть названо искусством. Оно не изображает и не выражает: оно знаменует, и знаменует оно то самое огненное ядро, то живое солнце мистериальной веры, о котором свидетельствуют мученики и пастыри тех веков, вновь окрещенные язычники, обряд их крещения и сами враги христианской Церкви». Но отрекшись от искусства ради чего-то другого, эта катакомбная живопись оказалась на деле причиной «возникновения того нового, средневекового, насквозь религиозного и христианского искусства, которое постепенно утвердилось как на востоке, так и на западе Империи. Для того, чтобы оно возникло, надо было образам и формам телесно-душевным сделаться духовными, искусству натуралистическому стать трансцендентальным. Дабы ожить и возродиться, искусству пришлось отречься от себя и окунуться, как в крещальную купель, в чистую стихию веры. Оно приняло «покаяние в жизнь» и омылось «баней пакибытия», чтобы стать «новой тварью…» (В. В. Вейдле)».
Тайна тихого и великого, победоносного и таинственно танца среди смертоносного пламени и среди огневидной божественной росы – тайна бытия христиан, тайна мартирии, тайна бытия со Христом в смерти его. Это – образ Евхаристии.
Он сходит в огонь Вавилона, разделяя его – чтобы те, кто даже не успел снять халдейскую, чуждую, одежду, кто «не подготовился», но только воззвал к Нему из глубин смерти, из глубин огня – получили росу. Роса Духа – это Дар Христов, и Он даёт её, кому хочет, не взирая на варварскую одежду и персидскую шапку, и утрату иудейских имён.
Он приходит к Седраху, Мисаху и Авденаго. Утратив свои имена, они не утратили Его.
И Он берёт их за руки.
И этого не могут видеть язычники, закрывающие лица свои от ужаса. Они не знают такого Бога….
Только тот из них, кто не испугался увидеть в этом танце дело Божие, обретает царственность – он может прославить Бога и подойти к устью печи, раскаленной огнём (Дан. 3:93).
«Навуходоносор сказал: благословен Бог Седраха, Мисаха и Авденаго, Который послал Ангела Своего и избавил рабов Своих, которые надеялись на Него и не послушались царского повеления, и предали тела свои [огню], чтобы не служить и не поклоняться иному богу, кроме Бога своего!» (Дан. 3:95)
Он говорил нам о манне в пустыне,
говорил о воде из скалы.
Он говорил, что исполнилось ныне
все то, что в субботы прочли.
Он говорил о жезле из древа,
что море накрест рассек.
Он говорил, что росток Иессеев
пробился сквозь мертвый песок.
Он говорил о Завете Новом –
кто вкусит его, не умрет.
Он говорил, что кости Ионы
Бог не оставил средь вод.
Он говорил, что Творец Закона
пришел, возжелал и спас.
Он говорил – Кто в огне Вавилона
стал, как один из нас.
Он говорил об Отроке, славы
чей отблеск сиял в купине.
Он говорил о верви Раавы,
о камнях на осушенном дне.
И мы познали – вода Меривы
стала сладкой на вкус.
И ночь отступила от нас молчаливо,
когда мы пришли в Эммаус.
Ольга Джарман
