В редакцию Правмира приходят письма от людей, знавших Анатолия Данилова лично или через плоды его трудов. Своим переживанием утраты делится наш постоянный автор Ксения Кириллова.
Анатолий Данилов
Я долго не решалась написать о Толе, поскольку мы были знакомы лишь виртуально, и то шапочно. Первый содержательный диалог в виртуальном пространстве у нас состоялся не так давно, в августе, по самому что ни на есть бытовому поводу — для редакционной работы надо было установить специальную сложную программу. Скажу честно, у меня, отнюдь не компьютерщика, это восторга не вызвало. Я промучилась с программой полдня и под впечатлением не слишком удачного «хакерства» написала Толе письмо с изложением своих виртуальных злоключений. Слава Богу, у меня хватило самоиронии сделать это без наезда, а с юмором, описав ситуацию скорее как приключение. Толя посмеялся, а в конце добавил только одну фразу: «Так победим!». Эти слова, такие мальчишеские по сути, но в тоже время удивительно добрые, ободряющие, прекрасные в своей дерзновенности, сняли у меня остатки негатива. В самом деле, человек ведь умнее глупой техники? Так победим!
Личная же наша встреча с Толей произошла тоже почти случайно. Я, екатеринбурженка, оказалась в Москве в день его смерти буквально чудом — приехала на конференцию, посвящённую наследию митрополита Антония Сурожского. И, узнав уже там о его кончине, наугад отправилась в субботу в храм Всемилостивого Спаса. Приехала, думая, что всенощная начнётся в 17.00, тогда как она начиналась на час позже — и в почти пустом храме застала лишь Анну Данилову, отца Александра, ближайших родственников Толи и его самого — уже лежащего в гробу…
Я всегда думала, что, хоть это и звучит цинично, привыкла к смертям. Ещё с детства. Когда я была маленькой, умерли отец и дед (он жил с нами и был очень близким для меня человеком). Я знаю, что это такое: воссоздавать образ отца на основе его старых писем маме или статей о нём в газетах, что такое ребёнком завидовать чужим взрослым людям, которые знали его хорошо при жизни. Знаю, что такое потом, став старше, писать ко Дню Победы статьи о своём деде, основываясь на его написанных на печатной машинке мемуарах…
На втором курсе вуза мы, как нам казалось, взрослые и циничные, могли спокойно смотреть, как вскрывают трупы в морге, и со смаком это обсуждать. А через год умер наш однокурсник, о котором, кстати, писал как-то Правмир. Люди умирают: от болезней и несчастных случаев, от войн и стихийных бедствий или просто мирно, в своей постели. Умирают постоянно, где-то далеко или совсем близко. И в этой трагичной постоянности мы как-то равнодушно привыкаем к тому, что люди уходят… Но одна смерть — смерть человека, которого я, как и Толю, не видела лично при жизни, запомнилась мне особенно.
Угораздило меня как то, ещё в 2004-м году, написать стих про Беслан. Кто-то затем написал на него музыку и повесил в какой-то группе в социальной сети, посвящённой спецназу. И мне, как автору, стали писать несколько военных, а я увидела в том, чтобы их морально поддерживать, вроде как свой христианский долг.
Трудно это было: общаться с людьми, основным содержанием жизни которых является война. Больно было видеть, как эти люди сквозь всю свою воинскую грубость даже там, в горячих точках, ценят простые человеческие радости — ценят как величайшее сокровище, и по-детски благодарны за любое напоминание о них. Они шутят, бравируют порой своей силой. Они стараются казаться бравыми и циничными. Они не любят пафосных слов и кабинетного «крысятничества» (точно так же, как и я сама не люблю подлости и мелочности). Они хотят показать, что у них всё прекрасно — и каждый день уходят на «операции», где и правда стреляют. И каждый день могут с них не вернуться.
И вот однажды один из них, который воспринимался мною уже как действительно близкий друг, написал так просто и банально, что умирает. Вроде бы, всё просто: его «снял» вражеский снайпер, и виноват в том он сам: полез куда-то в горы без жилета, рассчитывал, что успеет — а тут неожиданный выстрел. Затем — падение с трёхэтажной высоты, потеря крови, разрыв лёгкого бедром при падении. Внутренние органы отказывают, врачи ставят обезболивающие, но пациент находится в сознании, и потому обезболивание уже не помогает. Шансов выжить практически нет…
Я тупо сижу у монитора и понимаю, что где-то с другой стороны экрана, за долгими расстояниями умирает почти незнакомый мне человек, и я уже не могу ему помочь. Это странно, дико, непредставимо и поэтому очень больно. И я неожиданно для себя предлагаю ему сделать ему «облачко».
То, что я называю «облачком», я делала один-единственный раз, и то чудом, в прямом смысле слова — с Божьей помощью. Несколько лет назад одна девочка с нашей православной молодёжки тяжело болела после аварии. Я дежурила в одну из ночей в её больнице. Девочку мучили сильные боли, врачи поставили анестезию, но второй укол за одну ночь делать было нельзя. В палате было шумно, и уснуть у неё не получилось, а ночью боли были настолько страшны, что о сне не было и речи. Врачи сказали одно: «Пусть терпит».
Тогда я, не зная, что делать, только молилась Богу о даровании хоть какой-то возможности её утешить — так сильны были страдания этой девушки. И неожиданно, спонтанно, у меня получилось провести что-то вроде гипноза: я просто принялась подробно, в мельчайших деталях описывать залитую светом солнечную полянку, мягкую траву и приземлившееся в неё прямо с неба облако. Это было что-то вроде в деталях описанной сказки: как ласково облако касается её, как плавно поднимает над землёй и несёт в закатное небо, туда, где нет страха и боли. И случилось чудо: девушка заслушалась и уснула у меня на руках. Через месяц она уже поправилась.
Но одно дело — устно, у постели подруги, а совсем другое — письменно, сидя у себя дома, перед пустым экраном, невидимому человеку, из которого сейчас, в эти самые минуты уходят остатки жизни. Я уже проклинала себя за то, что пообещала — но делать было уже нечего, и я начала писать. На всю жизнь, наверное, запомнится это сцена: ночь за окном, пустой монитор, умирающий солдат, с которым мы никогда не виделись и теперь уже не увидимся. Он просит у меня прощения за свою неосмотрительную вылазку и пишет, что шансов уже нет. Помню, как писала:
«Смотри: мягкая травка, нежная, зелёная, чуть переливается солнечными искрами. Но уже не такая яркая — теплеет, роса высыхает, солнышко уже становится нежнее, но оно пока очень мягкое…». Писала о жизни перед лицом невидимой подползающей смерти и плакала, как плачут о самых близких людях. Слёзы разрывают, а ты не поддаёшься им, ты сжимаешь волю в кулак и пишешь дальше:
«Ты идёшь босиком по травке, вдыхаешь чистый-чистый воздух леса, и тебе очень хорошо. Боль отходит, отпускает, остаётся только нежно-зелёный цвет, мягкие лучи и шелест травы. Это твой лес. Ты в нём можешь делать всё, что хочешь. Там будут только те, кого ты любишь»…
Он благодарил, он писал, что ему уже легче, что он уже ждёт, когда появится облачко. И вот тут, в этот самый момент, понимаешь со всею ясностью, что Христос действительно победил смерть. Пусть она приходит, извечная, неминуемая, неотвратимая, с болью, с рваными выстрелами, с пропоротыми лёгкими, с отказавшими почками. Но есть что-то другое, неподвластное ей, не охваченное её примитивным измерением. Понимаете? Любовь побеждает смерть. Наша минутная, неверная, искажённая человеческая любовь, преображённая Христом и Им вдохновлённая, побеждает саму смерть!
Где-то там, в волшебном лесу, на траву опускается облачко. Мягкое, почти воздушное, кажется — едва коснёшься его — и оно растает. Оно ещё несёт на своей каёмке солнечный отсвет, чуть отливает розовым, и спускается на самые кончики травы, а трава, когда орошается его росинками, начинает сверкать, как бриллиантовые россыпи… Я писала ещё долго, пока раненый не ответил, что ему очень хорошо, и что он уже засыпает, хотя до этого он не спал уже трое суток. Он умирал в счастливом покое…
Мой друг, калужский священник отец Роман Глыбовский говорил как то, что смерть — это оскудение любви. И бороться с ней можно только любовью. Отец Роман погиб в 2010-м, сорвавшись с горы и оставив сиротами пятерых детей. Он был профессиональным скалолазом и прекрасным фотографом. На его фотографиях горная природа получалась ещё красивее, чем в реальности. Он любил говорить, что мир светится изнутри. А ещё был великолепным пастырем, и говорил, что Господь сильнее нашего неверия в Него, а люди — единственное достойное место для вложения сил…
С нами нет больше отца Романа, нет незнакомого военного, смертельно раненого в горах, нет Толи Данилова. Но у нас остаются фотографии, на которых мир светится изнутри. Остаётся Правмир, и сотни, тысячи людей, знакомых и незнакомых, которые замолвили за наших умерших хотя бы одно молитвенное слово. Остаются дети, которые будут считывать образ отца по письмам и фотографиям, и любить, любить его не меньше, чем если бы он был рядом. Остаются слова, которые впечатываются навсегда в нашу память и передаются дальше другой, уже не связанной с нами, памятью.
Остаётся любовь. Это она — воплощённая Любовь, Сам Христос спускается к умирающему человеку в волшебном облачке в сказочном лесу и сострадает ему в последние минуты его ухода из жизни. И сквозь слёзы, сквозь боль, сквозь это страшное состояние разрывающего изнутри бессилия, когда, кажется, невозможно дышать, а не то, что писать — Она побеждает смерть. Толя верил в Бога и лучше многих знал, что смерть и зло всегда останутся побеждёнными, что разрушение никогда не будет сильнее созидания. И он созидал всю свою жизнь: свой сайт, свою семью, свою душу. Для меня осталось вечным заветом то его недавнее письмо и эти полушутливые слова: «Так победим!». И он действительно победил.
