Вот они: Вера и Надежда – мои младшие дочери. Погодки. Вере почти три. Наде – год и восемь месяцев. Идут, взявшись за руки, улыбаются друг другу и всему миру. И чем дольше они идут вот так радостно – три шага, четыре, семь – тем все более мне становится не по себе. Потому что я же не знаю, куда они идут. И что у них на уме.
Возможно, они идут на кухню, где Вера возьмет со стены металлический половник и ударит Надю изо всех сил по голове. (Моя бы воля, я купил бы Наде хоккейную вратарскую форму и даже на ночь наряжал бы девочку в шлем, маску, наколенники и щитки.)
Возможно, идут в гостиную, чтобы прыгать там на диване и, соответственно, падать с дивана на пол вниз головой (может быть, лучше мотоциклетный шлем?)
Возможно, идут к шкафу, чтобы прятаться в нем и прищемить друг другу пальцы дверью (поставить защиту на двери!)
Возможно еще, что они идут воровать еду, причем не ту еду, которая специально для них приготовлена, а ту, которая им запрещена (спрятать шоколад!)
Возможно, идут к окну, а ужаснее этого я вообще ничего себе не могу представить – двадцать четвертый этаж (говорят, есть какие-то заглушки на окна. Весна. Срочно купить заглушки! А если не заглушки, то просто задраить окна шурупами!)
Если дать волю моим страхам, с ума сойдешь за пять минут. Я знаю, что нужно думать о хорошем. Я знаю, что нельзя растравлять в себе тревогу. Они ведь всего лишь идут, благодушные ангелочки. Зачем сразу инкриминировать им половник?
За Веру я почти не беспокоюсь. С самого своего рождения Вера проявляла какую-то веселую самостоятельность. Во-первых, сама родилась. Во-вторых, про Веру решено было, что бесполезно запрещать девочке подбирать еду с пола – все равно ведь не уследишь. И Вера активно пользовалась этим разрешением, сначала разбрасывая еду по полу, а потом с пола подъедая. И ничего – совершенно не мучилась животом.
Еще, будучи всего двух месяцев от роду, Вера впервые полетела на самолете и впервые купалась в море. А в полгода совершенно спокойно пересекла на машине тоннель под Монбланом, переехала из Франции в Италию и там, в Италии, посетила рождественский званый вечер, предполагавший, что дамы будут в вечерних платьях.
Потом Вера проявила себя умением драть собак за уши, насильно кормить котов виноградом, зарываться головою в снег, выпивать подряд четыре бутылки молока и горланить на заднем сидении моей машины песню «Плыву я сквозь волны и ветер к единственной маме на свете».
Надя – другое дело. Надя родилась слегка придушенная пуповиной, не задышала без помощи врача. И с тех пор, кажется, испытывает по отношению к окружающему миру изрядное недоверие. Чуть ли не первое слово, которое произнесла Надя, было слово «бо» – боюсь. При этом боится Надя тихо, с нечеловеческим смирением и стойкостью. Вера, например, когда ей делают прививку, орет как резаная. Надя – сжимает свои немногочисленные зубы и молчит. Это жуткое зрелище, когда младенец, которому делают укол – молчит, сжав зубы.
Вера не может стоять спокойно, обязательно приплясывает или вертится. Надя стоит подолгу, задумчиво, скрестив руки на груди, как Наполеон Бонапарт.
Вера – пьет. Ну, то есть выхлебывает столько молока из бутылочек, сколько окажется возможно. Надя не пьет никогда: попробовала однажды искусственное молоко, посчитала его сомнительной жидкостью и предпочла сосать грудь, вероятно, до совершеннолетия. От этого Вера вполне автономна, может уехать со мной, например, к дедушке, хоть на целый день. А Надя привязана к матери.
И так во всем. Они – совершенно противоположны. Экстраверт и интроверт. Вера говорит очень громко. Надя – очень тихо. Вера все время поет. Горланит, как пьяный турист в самолете. Надя не поет никогда, а если и поет, то заунывно, как Ярославна на стене. Может быть, она еще слишком маленькая, чтобы горланить?
Они любят друг друга. Когда Веры нет дома, Надя ходит по комнатам и ищет сестру, трагически восклицая «Леля! Леля!» – так она выговаривает имя Вера.
А Вера, когда не видит Надю, носится по комнатам с криками «Надюся, ты где!» И непонятно, чего в этих криках больше – тревоги за маленькую сестренку или требования немедленно появиться, проснуться, прекратить купаться, бросить все дела и включиться в очередную опасную игру.
Они любят друг друга, но они разные. Даром что родные сестры. За каждую из них в отдельности я не очень беспокоюсь. Мне кажется, каждая из них в отдельности нашла свой собственный способ приспособиться к миру.
Я беспокоюсь, когда они вместе. Слишком уж они отличаются по характеру, по темпераменту и по весовой категории, в конце концов.
Когда они идут вместе, взявшись за руки, я беспокоюсь особенно, потому что, на мой взгляд, им следовало бы идти в разные стороны. А они идут вместе.
Хотелось бы знать, куда.
Фотограф — Ольга Лавренкова
