Поиск веры, или чему меня научили протестанты
Мое первое воспоминание о храме, как об огромном таинственном пространстве, где на стенах строгие и одновременно добрые лица и повсюду в полумраке мерцают лампады, сложилось в начальной школе. Моя мама устроилась работать в храме уборщицей, бросив институт психологии, и стала часто брать меня с собой. Ощущение величия и тайны пробудили интерес, но стоять на месте я не умел, молиться, разумеется, тоже и поэтому присутствие в храме скоро стало казаться тяжелой обязанностью. Так что огонь веры, едва вспыхнув, тут же начал тлеть. И, тем не менее, чувство того, что истина именно там, возникло где-то глубоко и уже не пропадало бесследно.
Об этом свидетельствовало и то, как трудно было признаваться на исповеди, для меня это было невероятно трудно еще и потому, что я вообще не умел просить прощение, не то что у Бога, но даже у друзей, тех которых чем-то обидел или родителей, и то как, делалось потом легко. Всё это свидетельствовало о реальности происходящего. Говорить о Церкви в те годы было не принято, это было время, когда еще крестили тайком, а за появление в храме могли сделать выговор на работе. Никто и не говорил. Позже, когда я уже учился в университете и узнал, что со мной учатся верующие ребята, для меня это было большим открытием. Но чувство истины боролось с сомнениями, которые были связаны прежде всего с тем, что разные конфессии по-разному смотрели на жизнь во Христе, и это не могло не наводить на раздумья. Мне часто казалось, что протестантизм исповедует более “человечное”, другими словами более удобное христианство.
Каждый уличный сектант считал своим долгом обратить меня в свою веру, я попадал то к муннитам на Арбате, то в Московскую церковь Христа на Пресне, но нигде не задерживался дольше, чем первое (от силы повторное) знакомство. Чувство того, что истина в православии, засело где-то глубоко, но, говоря научным языком, должно было подвергнуться верификации. Более тесное знакомство с протестантизмом и стало тем поворотным моментом, который вернул меня в православный храм.
В университете мне предложили, съездить вожатым в американский летний лагерь. В анкете среди прочих личных данных в графе о вероисповедании я отметился как христианин и, ничего не подозревая, попал в христианский лагерь. Это был лютеранский лагерь, причем лютеране эти были большими либералами. Я это понял практически сразу , когда директор повел меня знакомить со своим лагерем и среди прочего завел в алтарь храма. Театральные костюмы, разбросанные среди гитар вперемешку с плакатами, которые я там увидел, никак не укладывались в мое представление об алтаре.
Однажды я уже был в алтаре православного храма, куда меня пригласил отец Петр и где вручил мне просфору. То, что я увидел у лютеран, напоминало скорее театральное закулисье, чем алтарь. Я не ошибся, именно театральные сценки и составляли основное действо в этом храме. И я, разумеется, сам себя обрек на участие в них. Это было непросто, но увлекательно , как любая игра, сразу вспомнились школьные театральные постановки, в которых я участвовал. Больше всего запомнилась роль Моисея, когда я с группой своих ребят бежал из египетского плена, а морем нам послужили зрители, раздвигая которых мы спешили в землю обетованную. Но однажды мне пришлось участвовать в сценке, которая напрочь отбила во мне желание играть дальше. Это была сценка, в которой участвовали клоуны с размалеванными краской лицами. Один из них составлял из своих собратьев крест, но клоуны сопротивлялись, и когда их главный клоун располагал в нужном порядке, они тут же меняли своё положение и крест распадался. Там был такой нюанс, что клоуны, когда готовились к этой сценке, расписывая свои лица до неузнаваемости, должны были молчать.
Мне не объяснили, в чем состоит моя роль, рассчитывая на то, что я видел уже эту сценку и сам знаю, что должен там буду исполнить, но я видел её до этого только один раз и то мельком, а когда попытался узнать, что именно надо играть, меня уже разрисовывали и вежливо заткнули рот. Вот так я чуть не сорвал им их представление. Эта была сцена, в которой мне как никогда в жизни удалось изобразить отчаяние. Кто-то из зрителей даже воскликнул: “Смотрите, он плачет!” Импровизация удалась, но оставила мутный осадок на душе. В главной театральной постановке, где разыгрывались евангельские сцены и где была роль Христа, Девы Мари, Пилата, Ирода, я участвовать отказался. Всё было игрой и это сильно контрастировало с ощущением таинственной реальности, к которому я успел привыкнуть в православном храме. Но главное, что и исповедь, если это можно так назвать, проходила в игровой манере. Все записывали несколько своих грехов на листке бумаги, а вечером разжигали большой костер и туда бросали эти листки или, обернув этими листками камни, зашвыривали их на дно озера, на берегу которого располагался лагерь. Так природная стихия поглощала преданную ей тайну исповеди и разумеется я не испытывал того чувства предстояния перед Богом, которое возникало на исповеди дома.
В игровой же манере решались конфликты. Так, однажды когда все вожатые на выезде в Верону вдрызг переругались, вечером все уселись на полу по кругу и начали играть в игру, которую я называл “польсти своему врагу”. Суть ее состояла в том, что все поочередно бросали друг в друга плюшевым мишкой и с каждым броском говорили какой-нибудь комплимент о том, в кого бросали или просто что-то очень хорошее. Справедливости ради, надо сказать, что это срабатывало, правда хватало не на долго и на следующий день выяснение отношений продолжилось с удвоенной силой. Польстить врагу и другу можно было в любой момент, для этой цели у каждого вожатого существовала специальная картонная тарелка, на которой можно было фломастером признаться в любви к нему или в других возвышенных чувствах. Все тарелки хранились в одном месте. А самой распространенной формой выражения любви были дружеские объятья “хагс” . Вообще их хлебом не корми, только дай пообниматься.
В мои обязанности входило проведение библейских уроков. На мои заверения о том, что Священную историю я знаю только в рамках детской Библии в картинках и что в этих знаниях весьма много значительных пробелов, меня заверили, что не я один такой и вручили подробную инструкцию по проведению занятий. Этой инструкции я почти не придерживался.
Пару занятий я провел вместе с американцем, но потом пришлось отдуваться самому. Американские ребята, как , впрочем , и взрослые вовсе не думают, что в России по улицам ходят медведи, но они действительно ничего не знают (или почти ничего) о православии и им в диковинку слышать, например, об иконах. Впрочем, это не помешало нам находить общий язык на этих занятиях и это радовало, пожалуй, больше всего. Только однажды среди моих ребят попался один, у которого отец был греком эмигрантом и он знал о православии не понаслышке.
Каждую неделю в лагерь приезжала новая группа детей, причем возраст их был очень разнообразный, кроме того, половина вожатых выезжала в соседние с лагерем окрестности и там в местных церквях устраивала выездной лагерь. Проповедь велась очень по-разному, к каждой возрастной группе был свой подход. Основным элементом проповеди среди самых маленьких была серия мультфильмов под названием “Овощи”, где библейские герои были представлены в виде тех или иных овощей. Однажды один мальчонка из моей группы Дейв подошел ко мне и поинтересовался, как я отношусь к этому мультфильму. Я не смог ему соврать и сказал, что просто ненавижу этот мультик. В ответ он мне пожал руку и заверил, что тоже терпеть его не может.
Молились мы в основном под гитару, некоторые песни были действительно хорошие и в плане музыки, и в плане слов, но попадались и ужасно примитивные. Единственная молитва, которая читалась там более менее привычным для меня образом – “Отче Наш”. Иногда всех иностранцев лагеря (словака, хорвата, кенийку и меня) просили поочередно читать эту молитву на своем языке и это, пожалуй, было одним из самых запоминающихся моментов. Для меня молитва не была внутренней потребностью и однажды, когда нам со словаком дали группу ребят на двоих , я заметил, что он молится перед сном. Это очень удивило меня, потому как общая вечерняя молитва в лагере проходила под гитару, а ему этого было не достаточно. И словак, и хорват были католиками, приехавшими к лютеранам в поисках более свободной веры, словак уезжал, на чем свет ругая американскую культуру, а хорвату понравилось, впрочем и ему по началу пришлось очень нелегко. С ними у меня сложились самые теплые отношения.
Хорват Владко был рок гитаристом, он постоянно жаловался на Милошевича, с ним мы часто играли в пинг-понг. А словак Расто восхищался русской культурой и стойкостью русских, с ним мы осваивали яхту и он научил меня драться мокрыми полотенцами, кенийка же была вообще очень милой девушкой и все без исключения американцы ее полюбили . Американцы из числа вожатых были очень разными ребятами, там были такие скромные девушки, глядя на которых мне казалось, что если бы они родились в России, то непременно были бы православными, но были и задиристые балагуры, которые впрочем, тоже наверное были бы православными в России.
Разумеется, сам я уже не сомневался в том, что, вернувшись домой, смогу быть только православным.
Американским протестантам я очень благодарен, ведь помимо того, что они научили меня швырять “дыню” в их американском футболе и плавать на каноэ, они подвигли меня серьезно разобраться с собственной верой.
