Он был совсем-совсем сумасшедший, этот парень из коммуналки. Разговаривал сам с собой на разные голоса, ночью вскакивал мыть полы, громко двигая мебель. Но самое ужасное, что с внутренним голосом он спорил на тему, опасны мы, его гости, или нет.
Мы попали к нему совершенно случайно — искали, где переночевать, и одна герла, знакомая еще по Арбату (и чего их, в смысле тогда еще нас, тянуло в Питер зимой?), посоветовала вписаться к нему.
«Он добрый очень, — объяснила она, — только покушать привезите. Бедно у него».
Мы купили килограмм пшена и две банки тушенки. На большее денег не хватило.
Лысый, с очень красивым черепом, невысокий, крепкий, он работал натурщиком и жил в огромной комнате в жуткой коммуналке. В одной из комнат было разбитое окно, поэтому холод стоял страшный, хотя все двери в квартире были закрыты и даже заперты. На веселый флэт из прошлой ночи, где мы до пяти утра орали под гитару, стучали в тамтамы, травили байки и пили дешевый портвейн — не ради пьянства, а в качестве антуража, из бутылки, чтобы не испугаться (из прозрачных стаканов потреблять пойло неопределенно-ржавого цвета было невозможно), — это старое здание, давящее, высасывающее жизнь, ассоциировавшееся с блокадой, было совершенно не похоже.
Девушка представила нас хозяину, перекинулась с ним парой слов и умчалась по делам. А он покормил нас, выделил свою кровать, постелил себе на раскладном кресле… и начал бредить. И мне стало страшно.
Спутнице же моей страшно не было, и она быстро заснула. Я заснуть не могла. Я слушала этот кошмар («Ты как думаешь, им доверять можно? — Сомневаюсь. — Да ладно, тушенки принесли… — Ну и что, что тушенки. Сходи поработай, все поймешь. — Да, пожалуй полы надо помыть»), и ужас меня охватывал все более и более тяжелый и липкий, как будто проваливаешься в бочку с мазутом. А если он сейчас помоет полы, возьмет топор (Питер же) и нас зарубит?
Он мыл пол, возвращался, ложился и бредил все страшнее. И тогда я начала молиться. Молилась я, зажмурившись, спрятав голову под одеяло, молилась святителю Николаю, потому что утром мы собирались в Никольский морской собор, молилась изо всех сил. Я тогда ничего не понимала в молитве. У меня были бубенчики на шапке, цветастые юбки, фенечки на руках, битлы в плеере и ветер в голове. Но я хотела выйти живой из этой чудовищной квартиры, от этого ненормального хозяина, который, по словам знакомой нашей, такой хороший человек, но…
Что «но» — я не знала. Я была знакома с людьми, допившимися или докурившимися до галлюцинаций и бреда, но наш хозяин явно не курил и не пил. Что делать с человеком, отравившимся алкоголем, я знала — дать еще рюмку ледяной водки и загнать спать. Что делать с человеком, отравившимся канабисом, я тоже знала — дать много крепкого сладкого чая, посидеть рядом, пока отпускает, и тоже загнать спать. Но что делать с сумасшедшим? Настоящим, тяжелым сумасшедшим, место которого — в психиатрической больнице?
Неформальная среда конца 90-х располагала к культивированию в себе странностей. Мальчики и девочки (ладно мальчики и девочки — люди в возрасте вплоть до сорока и даже выше) очень любили говорить друг другу с загадкой на лице: «А мне психиатр прописал… а мне только психотерапию… А я пошла к гомеопату…». Но то, что я наблюдала в ту ночь, не выглядело веселой странностью. Это выглядело безумием. Именно такие спят в гробах и ходят без одежды. И я, которая за сутки до этого скептически несла высокопарную чушь: «Ну, в принципе, я православная — вон и крестик ношу. Но очень близка к буддизму. Все-таки христианский антропоморфизм и антропоцентризм — так скучно! Полагаю, Иисуса неверно поняли, они с Буддой бы отлично договорились», — стала молиться святителю Николаю, и это было так антропоморфно и антропоцентрично, и про несчастного Будду я не вспоминала. Я представляла себе бело-голубую красоту Никольского собора и шептала: «Пожалуйста! Ну пожалуйста! У тебя там так хорошо! Помоги!»
И, знаете, помог. Вдруг хозяин оборвал своего внутреннего собеседника на полуслове: «Спать пора», — и заснул. А я почувствовала, что дрожу под одеялом уже не от страха, а от холода. И, утешенная этим, тоже заснула.
Проснулась как по будильнику в пол-седьмого утра. Толкнула свою попутчицу: «Побежали на службу!». Попутчица спала крепко и психов не боялась, поэтому ей я подробностей минувшей ночи рассказывать не стала, — и мы умылись, оставили на столе хозяина записку с благодарностью и, отперев дверь висящим на гвозде ключом, убежали в Никольский собор, благо недалеко.
Храм появлялся миражом в морозной пустыне, но не исчезал, а, напротив, с каждым нашим шагом уплотнялся, разгонял страхи и, казалось, сам святитель Николай прямо вот сейчас, выстраивал его во славу Бога, отвечая на мою наивную молитву.
Никольский морской собор в Санкт-Петербурге
Хода службы мы не знали, постояли в звенящем хором и вкусно пахнущем свечами покое храма меньше часа и пошли гулять по заиндевевшему городу, мурлыча себе под нос бесконечного БГ: «Если бы я умел это, я бы нарисовал тебя, где зеленые деревья и золото на голубом».
В то далекое время православная молодежь не была особенно сознательной, и встретить воцерковленных юношей и девушек можно было в самых разных местах. Вечером мы сидели в маленьком клубе и радовались бессмертным «митькам» на маленькой сцене, когда к нам подошли двое молодых людей с вопросом:
— Девушки, можно к вам подсесть?
И в ответ на наши недоуменные взгляды добавили:
— Да вы не волнуйтесь, мы семинаристы.
«Врут, наверное», — подумала я. Но подсесть разрешили. Потом выяснилось, что музыкальные вкусы у нас примерно одинаковые, что мы, вроде как, тоже православные и что ну их этих митьков, пойдем лучше в гости к хорошему человеку, песни петь.
В гостях стало ясно, что, действительно, семинаристы. Хозяин был реставратором икон, тоже жил в коммуналке, но его комната была светлая, уютная, круглая, и всюду лежали, стояли и висели иконы. А огромный стол занимала старая, века XVIII, икона, над которой хозяин много лет с особенной любовью (чувствовалось) работал — конечно же, святителя Николая. И я мысленно поблагодарила святого за помощь.
…Мы грелись с мороза глинтвейном, хозяин показывал фотографии с Афона, где жил несколько месяцев и куда мечтал вернуться насовсем, на фотографиях был кто-то из известных старцев, но я по тогдашней невоцерковленности не запомнила, кто. Потом пели под гитару, потом заглянула соседка из соседней комнаты, из той же неформальной тусовки, присоединилась к пению и глинтвейну, а потом мы глянули на часы и помчались на вокзал. Ребята нас проводили, мы обменялись телефонами, но созвониться удалось только единожды. Потом, уже после своего реального воцерковления (в воображении я уже и тогда, с Буддой, считала себя воцерковленной) через общих знакомых узнала, что один из ребят — диакон, второй — музыкант… что с остальными участниками событий (кроме моей попутчицы) — не знаю.
Надеюсь, тот реставратор закончил работу над иконой и смог поехать на Афон.
Что же касается меня, то я, очевидно, получила духовную пользу — на собственном опыте убедилась, что святитель Николай — друг и покровитель путешествующих.
Ну и Никольский собор в Санкт-Петербурге — одно из любимейших мест.
Читайте также:
