Мы видим Христа, беседующим с самарянкой у колодца Иакова на пути из Иерусалима в Галилею. Самария находится между ними и путь через нее – кратчайший, однако иудеи обычно избегали идти этим путем, а шли в обход, по Иорданской долине.
Точно также происходит и сегодня: на машинах с израильскими номерами ехать по территории Палестинской автономии, к которой относится Самария, небезопасно. А самаряне, как и тысячелетия назад: также закалывают на еврейскую Пасху ягнят на горе Гаризим, читают ту же Тору на древнем иврите. Если не замечать тех удобств, что принес технический прогресс и которыми пользуются и бедуины в пустыне, и австралийские аборигены, попадая на Пасху в Самарию, путешественник ощущает себя перенесенным в библейские времена до Рождества Христова, когда и возник раскол между самарянами и иудеями.
Это произошло, когда евреи, вернувшись из Вавилонского плена, обнаружили центральную территорию своей страны занятой народом, возникшим из смешения иудеев и язычников и весьма своеобразно исповедующим иудаизм. Возвращение иудеев из Вавилона самарян, считавших себя истинными потомками Авраама, не обрадовало, как и воссоздание Иерусалимского Храма: они считали, что поклоняться Богу правильнее на горе Гаризим, а не на горе Сион, о чем вспомнит самарянка, говоря со Спасителем. К этому их разговору мы сейчас и перейдем.
Итак – пишет евангелист Иоанн – приходит Он (Иисус) в город Самарийский, называемый Сихарь, близ участка земли, данного Иаковом сыну своему Иосифу. Там был колодезь Иаковлев. Иисус, утрудившись от пути, сел у колодезя. Было около шестого часа. Приходит женщина из Самарии почерпнуть воды. Для нас в этом нет ничего странного. Но любой житель Ближнего Востока был бы озадачен этим появлением. Это самое жаркое время суток, время послеобеденного отдыха. Девицы и женщины Востока средь бела дня на колодец не ходят: они предпочитают утренние и вечерние часы. То, что эта женщина приходит за водой в самое пекло, говорит о том, что у нее есть причины не встречаться с односельчанками, и по ходу дела оказывается понятно – почему. Но далее с точки зрения восточного человека, человека патриархальной культуры, происходит нечто еще более странное: Иисус говорит ей: дай Мне пить. Ибо ученики Его отлучились в город купить пищи. Женщина Самарянская говорит Ему: как ты, будучи Иудей, просишь пить у меня, Самарянки? ибо Иудеи с Самарянами не сообщаются.
У Иисуса, в Котором пришедшая узнает паломника в Иерусалим, нет кувшина, чтобы зачерпнуть воды, у самарянки – есть, но она – самарянка.
Уважающий себя иудей вряд ли обратился бы к ней с такой просьбой: иудеи не едят и не пьют с самарянами, как не едят и не пьют с язычниками и явными грешниками, не пользуются с ними одной посудой (как старообрядцы-кержаки с «никонианами»): для них это – осквернение и едва ли не измена Богу Израилеву.
Разделять стол с язычниками и нечестивцами – значит, самому становиться язычником и нечестивцем. Отголосок этого убеждения мы находим в послании апостола Павла, запрещающего христианам есть с тем, кто, называясь братом (т.е. христианином) ведет распутную жизнь. Но есть и еще одно обстоятельство: держащийся общепринятых норм религиозной нравственности мужчина никогда не будет говорить с женщиной в отсутствие ее мужа, которому та принадлежит душой и телом, является его собственностью. Потому и ученики Иисуса, вернувшись с добытой ими провизией, остолбенеют, увидев Учителя говорящим с женщиной, да еще и самарянкой. Удивлена и женщина. Хотя ответ прост.
Все, кто бывал в Израиле, знают: климат там таков, что если постоянно не пить воду, в любой момент из-за недостатка воды в организме может возникнуть серьезная проблема со здоровьем, не исключен и летальный исход. То есть человек может в буквальном смысле слова умереть от жажды. Однако Иисус ничего не говорит о своей жажде – напротив, это ей, самарянке, следовало бы просить воды у Него: Иисус сказал ей в ответ: если бы ты знала дар Божий и Кто говорит тебе: дай Мне пить, то ты сама просила бы у Него, и Он дал бы тебе воду живую.
Похоже, сама Его просьба – лишь повод завести разговор. Чем-то Его привлекла эта женщина, появившаяся у колодца в неурочное время. Иисус, несомненно, увидел то, о чем скажет потом, говоря о непростых «жизненных обстоятельствах» Своей собеседницы. Иными словами, Он, увидев идущую к колодцу обитательницу этого враждебного по отношению к иудеям городишка, решил ей помочь. К чему сразу и приступил, говоря о самом главном – о воде живой.
Мы знаем, что Он вкладывает в это понятие не то, что понималось под этим живой водой обычно: не проточную воду в отличие от той, что была в прудах и колодцах, но самарянка не знает об этом и простодушно спрашивает, все больше удивляясь этому паломнику: Господин! тебе и почерпнуть нечем, а колодезь глубок; откуда же у тебя вода живая? Неужели ты больше отца нашего Иакова, который дал нам этот колодезь и сам из него пил, и дети его, и скот его?
Отец наш Иаков… Евангелие от Иоанна, напомню, в еще меньшей степени репортаж с места событий, чем Евангелия Матфея, Марка и Луки – это величайшая из всех когда либо созданных богословских поэм, в которой, как в любой совершенной по форме поэме, нет ни одного случайного слова.
Так, если Иоанн упоминает шестой час дня, то он не просто констатирует время, в которое самарянка подошла со своим водоносом к колодцу, но и заставляет вспомнить о другом событии происшедшем в это же время – о тьме от часа шестого до часа девятого, когда Спаситель умирал на кресте.
Это переводит разговор у колодца в контекст вознесения Сына Человеческого, как называет Иоанн распятие, видя в нем наивысшее проявление славы Божьей, абсолютное и непостижимое проявление «безумной», как сказал Максим Исповедник, божественной любви, Ту же любовь мы видим и здесь, у колодца Иакова, как и на каждой странице четвертого Евангелия – любовь, раскрывающую себя постепенно, шаг за шагом, восходя на Крест. И это – те же ступени связывающей землю и небо лестницы, по которой восходили и нисходили Ангелы, что приснилась Иакову, бежавшему от своего брата Исава.
Нельзя не вспомнить и то, что место, где Иаков увидел свой дивный сон, он, проснувшись, называет страшным и видит в нем не просто место своего ночлега, а дом Божий, каковым и называет его, устанавливая священный камень. Так и этот колодец Иакова, существующий по сей день, становится священным местом христиан: сейчас там православная церковь, внутри которой и находится колодец; и на его фотографии выпущенного в Израиле в 1997-м году иллюстрированного путеводителя «Иерусалим и Святая Земля» мы видим греческого монаха, ставшего жертвой убийц.
Иоанн создает насыщенный библейскими, ветхо- и новозаветными ассоциациями контекст, не увидев которого мы рискуем остаться лишь на самом поверхностном уровне понимания того, что евангелист хочет нам сообщить. Сцена у колодца, как она изображена в реалистической (точнее, претендующей на реализм) живописи и на иллюстрациях к детской Библии лишена важных для Иоанна параллелей, мимо которых проходит обычно и читатель, и проповедник.
Скользящий по поверхности взгляд не останавливается ни на шестом часе, когда, по Иоанну, происходит Распятие, ни на остающейся за кадром истории Иакова, что, в свою очередь, соединяет новые и новые звенья ассоциаций. Вот небесная лестница, приуроченная православным богослужебным уставом к Богородичным праздникам, вот колодец на поле, пастухи у колодца, с которыми говорит Иаков, вот появляется девушка «с мелким скотом отца своего», вот Иаков, подойдя к колодцу, отвалил камень от устья колодезя, и напоил овец Лавана, брата матери своей. И поцеловал Иаков Рахиль. И возвысил голос свой и заплакал. И сказал Иаков Рахили, что он родственник отцу ее, и что он сын Ревеккин. А она побежала и сказала отцу своему». Камень, отваленный от устья колодца, и камень, отваленный от гроба, из которого хлынет невидимый свет жизни вечной, той самой воды живой, то есть – Духа; Иаков и Иисус, Рахиль и та, что говорит с Иисусом и побежит в свой городок с рассказом о Нем, как Рахиль к отцу своему Лавану с рассказом о Иакове.
Вернемся в Сихарь. Для самарянки, спрашивающей, неужели Иисус больше Иакова, ответ ясен. Ясен он и для нас, но с точностью до наоборот. Иисус отвечает: да, больше, но отвечает не прямо, а говорит опять как бы о воде: всякий, пьющий воду сию, возжаждет опять, а кто будет пить воду, которую Я дам ему, тот не будет жаждать вовек; но вода, которую Я дам ему, сделается в нем источником воды, текущей в жизнь вечную.
Вода, данная Иаковом, вода Ветхого Завета, не способна утолить жажду раз и навсегда, как и эта вода в колодце, как и любая другая вода кроме той, которую дает Иисус. Но самарянка под водой понимает только воду, утоляющую физическую и никакую другую жажду и которую хорошо бы иметь всегда под рукой. Если этот чудной паломник может ее каким-то чудесным образом обеспечить такой водой, то пусть так и сделает. Господин! – обращается она к нему скорей всего игриво, не принимая Его слова за чистую монету – дай мне этой воды, чтобы мне не иметь жажды и не приходить сюда черпать.
В Евангелии от Иоанна Иисус и те, к кому Он обращается, всегда говорят на разных языках: Он им о небесном, они в ответ – о земном. Однако Он никогда не переходит на их язык, и только порой удивляется: Ты учитель Израилев и ты этого не знаешь?» или «столько времени Я с вами и ты не знаешь Меня, Филипп?». Но к самарянке аналогичного вопроса не может возникнуть: она, будучи той, кто она есть, не закончив богословского института и, скорее всего, вообще не умея читать, не может знать, не может понимать. И Он переводит разговор в другое русло как будто вспомнив о моральном кодексе, том его пункте, в котором иудеи не расходились с самарянами: Иисус говорит ей: пойди, позови мужа твоего и приди сюда. Женщина сказала в ответ: у меня нет мужа. Иисус говорит ей: правду ты сказала, что у тебя нет мужа, ибо у тебя было пять мужей, и тот, которого ныне имеешь, не муж тебе; это справедливо ты сказала.
В наше время пять любовников, сменявших один другого, – вещь обычная; пять мужей – уже несколько странная, но во времена Иисуса с их патриархально-семейным укладом, строго регламентировавшим человеческую жизнь, предписывая довольно жесткие правила, во времена, когда не могло идти речи о какой бы то ни было самостоятельности женщины, ситуация, в которой оказалась самарянка, была вопиющей и ставила ее вне общества.
Непонятно, как так случилось, что ее до сих пор не побили камнями. Или побивали, но не добили? Мы ничего не узнаём о ее жизни, но то, что у нее было пять мужей (или любовников?) и то, что сейчас она живет с тем, кому она не жена и скорей всего никогда не будет женой – говорит о многом.
Она – изгой, пария, провожаемая ненавидящим взглядом женщин и похотливым – мужчин. И это положение вещей не изменится в ее родном захолустье никогда. Она вроде прокаженной, проклятой, весь городок знает что она – гулящая женщина, и относится к ней соответственно. Меньше всего ей хочется говорить об этом и она, отдав должное ясновидению Собеседника, возвращается к началу разговора – к межконфессиональным отношениям, как сказали бы сейчас. Женщина говорит Ему: Господи! вижу, что Ты пророк. Отцы наши поклонялись на этой горе, а вы говорите, что место, где должно поклоняться, находится в Иерусалиме.
С пророком подобает говорить о духовном. Она, впрочем, мало что понимает в этом, это не ее ума дело, она – женщина, женщине подобает молчать или спрашивать у мужа, но мужа нет и не будет. Гора Сион, гора Гаризим, те говорят одно, эти другое; кто прав, кто нет и прав ли хоть кто-нибудь? Ее образ жизни поставил ее как вне социума, так и вне религии: она – грешница и таковой останется до конца дней, то есть она – та, кем гнушаются не только люди, но и Бог, чьим заповедям она не следует, увы. Но что если никто не знает истины, а потому и не имеет права ее осуждать? Она и не может представить себе, насколько недалека она от правильного ответа на все эти недоуменные вопросы. Да, не Сион и не Гаризим, да, никто не знает, никто не имеет права судить, потому что это право принадлежит лишь Богу, а Бог, пишет Иоанн, не судит никого, а весь суд отдал Сыну… суд же состоит в том, что Свет пришел в мир, но люди возлюбили тьму более, нежели свет.
Иисус, отвечая ей, начинает с того, что устраняет путаницу в понятиях. Во-первых, отцы ваши сами не знали, что говорили, во-вторых Иерусалим, его Храм – далеко не единственное место для поклонения: это место вообще не связано со священной географией, оно – в сердце. Поверь Мне, – говорит Иисус – что наступает время, когда и не на горе сей, и не в Иерусалиме будете поклоняться Отцу. Вы не знаете, чему кланяетесь, а мы знаем, чему кланяемся, ибо спасение от Иудеев. Женщина не собирается вступать в богословский спор: от иудеев, так от иудеев, впрочем, для нее это не факт: никто ничего не знает до прихода Мессии, которого ждут как иудеи, так и они, самаряне. Мессия – только ему она поверит, если, конечно, дождется, он – ее единственная надежда. Знаю, – произносит она, – что придет Мессия, то есть Христос; когда Он придет, то возвестит нам все.
Обычно человек, произносящий что-то подобное, смотрит не на собеседника, а в одну точку – точку, находящуюся вне этого пространства и времени, смотрит в себя. И самарянка смотрит куда-то поверх зеленеющих нив и виноградников, когда слышит: Это Я, Который говорю с тобою.
Так заканчивается этот разговор у колодца Иакова, а вместе с ним завершается и мой рассказ. Продолжу в следующую субботу.
