В связи с нашумевшей американской историей, активно обсуждается вопрос о допустимости возврата усыновленных детей. Не хотелось бы показаться циником, но я не стану махать руками и с пафосом восклицать: «Что вы?!! Как можно даже подумать?.. Ведь мы в ответе за тех, кого прир… усыновили!» и т.п.
Для начала, пару слов о проблеме усыновления сирот вообще (сразу признаюсь, я не занимался этой проблемой настолько масштабно, чтобы мое мнение стоило воспринимать с особым пиететом; это не более, чем мое личное мнение).
Во-первых, если усыновление осуществляется искренне и ответственно – это подвиг. Если усыновляется заведомо больной ребенок, в надежде спасти его или хотя бы сгладить страдания – подвиг в геометрической прогрессии. То же самое касается опекунства, потому что в моральном отношении ответственность перед детьми та же.
Во-вторых, это очень рискованное решение. Говорят, что дети раскрываются лишь со временем, особенно в переходном возрасте откуда ни возьмись вылезает дурная наследственность, ну и пр. Слишком, однако, мало говорят о том, что и сам усыновитель меняется.
Мы меняемся, когда становимся родителями, но мы тем более меняемся, когда становимся приемными родителями или опекунами. Мы не можем не меняться, если дети для нас – личности, чьи жизни навсегда отныне связаны с нашей, чьи судьбы во многом зависят от нас, и от чьего счастья зависит покой нашей совести. Мы меняемся еще больше, будучи опекунами, именно потому, что при возникающих острых трудностях, нам не может не вспоминаться, что дети-то не свои, не родные, они даже не усыновлены, их можно просто «положить на место». И даже если эта мысль не задерживается в уме, даже если за нее тут же становится стыдно и она мгновенно с отвращением отметается, ее отвержение – тоже определенное усилие. Меняющее нас усилие.
Но изменение наше может произойти и совсем в другую сторону. Мы от случая к случаю утверждаемся в мысли, что это была ошибка, что и ребенок не тот, и мы не такие, как о себе думали, и обстоятельства изменились, и т.п. Уныние усиливается, что в свою очередь обостряет наши реакции на «виновников» скорби, а уж если они начинают проявлять себя как совсем чужие люди, тут нашему отчаянию и вовсе нет предела… И вот, мы уже совсем не те, какими решились на усыновление. Мы изменились. И не в лучшую сторону.
Я это все к тому веду, что человек, подумывающий об усыновлении или об опеке, должен примерять на себя перспективу изменения второго типа: готов ли он/она терпеть все и вести себя с усыновленным или подопечным ребенком, как со своим родным, т.е., попросту говоря, жить ради него, не бросать ни при каких обстоятельствах, имея в виду, что не только обстоятельства, но и сам ты можешь измениться, и, опять же, не в лучшую сторону?
И все же… если усыновитель осознал, что «маленько погорячился», как ему быть? А никак. Я не берусь давать советов, потому что каждый оказывается в своей неповторимой, пусть даже в чем-то похожей на другие ситуации. Но мнение какое-никакое все же есть. Оно состоит в том, что: 1) если усыновитель стоит перед выбором убить/покалечить дите (и не надо головой качать, потому как убийства на бытовой почве и нанесение увечий часто происходят неумышленно, в состоянии аффекта) или вернуть его на попечение государства, избирать стоит меньшее зло (второе, а вы, что подумали?), но всю жизнь помнить, что это было именно зло, хотя бы жизнь «возвращенного» ребенка в дальнейшем сложилась намного лучше; 2) если ребенок проблемный или проблемными стали жизненные обстоятельства, в которые он не вписывается, но вопрос бить или убить не стоит на повестке дня, отказываться нельзя; это как супружеская верность: не повезло – терпи, прелюбодействовать – грех, разводиться «кроме вины прелюбодеяния» – тоже грех (впрочем, не меньший грех подталкивать вторую половину к прелюбодеянию, чтобы получить благовидный повод к разводу; аналогично и с усыновленными или подопечными детьми можно так начать себя вести, что те сами запросятся обратно в детдом, только ведь Бога не обманешь).
Гены, наследственность, внезапные личностные изменения детей в переходном возрасте (говорят, «как подменили»), проявления ранее не свойственных, вроде бы, пороков – это все не сказки. Когда человек, подумывающий об усыновлении, взвешивает свои силы и способности, он должен получить, по возможности, исчерпывающую информацию о том ребенке, на котором собирается остановить свой выбор (хоть с подпиской о неразглашении), прежде, чем они начнут привыкать друг к другу: откуда, кто родители, почему оказался в детдоме, какие достоинства, какие недостатки были, какие есть на данный момент, какие травмы пережил, чем болел и болеет, какие наследственные предрасположенности к какого рода болезням есть. Не так страшно, если отношения прервутся не начавшись, чем они развалятся, спустя несколько лет, когда в ребенке всплывет то, на что его приемные родители «не подписывались». Не знаю, насколько это осуществимо, но уверен, что если бы приемные родители получали лучшее представление хотя бы о наследственности усыновляемого, «возвращенцев» было бы меньше.
И в заключение. Во все времена, родители отдавали в чужие руки не только приемных, но и родных детей. И во все времена это считалось постыдным. Даже если мать подкидывала ребенка не ради собственного удобства, а потому, что не была в состоянии его прокормить, то есть, подкидывая его, она спасала своему ребенку жизнь, все равно это делалось тайком. В том числе и потому, что стыдно, как бы кто милосердно к этому ни относился. То же касается и приемышей. Вечная история, что к родным детям одно отношение, а к падчерицам да пасынкам – другое. Вечная и обычная, но никак не одобряемая. Но когда подают в суд, чтобы аннулировать усыновление, потому как в «бэушном товаре», по мере эксплуатации, были обнаружены скрытые поставщиками дефекты, это говорит о двух вещах: 1) заявитель считает себя правым, а свои действия справедливыми, 2) что-то глубоко разладилось в человечестве, если наша дискуссия имеет под собой почву.
