Памяти Павла Муратова
Католикам этот вопрос покажется странным, но всё же. Какова главная религия Рима, где столько раз встречались многие нации и веры?
На мой взгляд, Рим сам по себе уже религия. Здесь нельзя говорить об одной вере или ее разновидности. Здесь вера — камень и древо. Когда-то могучее имперское язычество обратилось здесь в монументальное христианство Константина. Осколки его исполинской статуи, сложенные во дворе Капитолийского музея — стопа, указующий в небо перст, грозноликая голова — составляют грозную смесь вер и вызываемых ими чувств.
Конный Марк Аврелий, император-философ, хоть и не христианин, украшает центр Капитолия. Вновь сплав — власти, мысли, веры. А в церкви по соседству, где любят венчаться итальянские телезвезды, Санте-Марии-ин-Арачели, спрятан маленький Иисус, губы которого могут покраснеть в ответ на горячую мольбу о помощи. То ли местный фетиш, то ли ещё одно доказательство чуда.
Термы Диоклетиана превращены в базилику трудами Микеланджело. Он же по-язычески чувственно расписывает христианнейшую Сикстинскую капеллу (по замыслу папы она должна была спорить с самим Иерусалимским храмом!) и соединяет инженерный гений и строгое апостольское служение в куполе собора Святого Петра. Рим вообще город Микеланджело, как Барселона — город Гауди. Но последний — только архитектура, пусть сумасшедшая, первый — духовный порыв и промысел.
Рим не кажется уже вполне городом католическим и после того, как в нём была написана главная русская религиозная поэма 19 века — «Мертвые души». В православных церквях на Пасху здесь теплятся совершенно русские свечи, озаряя лица гоголевских красавиц-украинок, чья речь играет теми же мелодиями, что речь итальянок. Удивительно, но сложно найти в интонациях других двух различных языков столь ясные совпадения. Но ведь Украина это, как известно, край России, просто «край» простёрся до Средиземноморья.
В Риме нынче засилье Малой Руси, на это жалуются пожилые сеньоры в популярных ток-шоу. Одну украинку, продающую пиццу в небольшой забегаловке у Кампо-де-Фьори, мы расспрашивали о том, в какую именно православную церковь она ходит, и женщина ответила: хожу, мол, в ту, что недалеко от дома, а названия не помню. Да и много их здесь.
Но то русские, украинцы — славяне в Риме — сегодня. А в 19 столетии русская княгиня Зинаида Волконская, хотя и принявшая католичество, приглашала православного Николая Васильевича во дворец, одну из стен которого украсил фонтан «Треви». Тот самый непередаваемо многомерный, связавший архитектуру, скульптуру, воду, свет, воздух. Фонтан, вокруг которого людской говор кипит и днем, и ночью, а задником роскошной сцены служит церковь, где замечательная женщина нашла последнее упокоение. Согласно преданию, и умерла она, отдав пальто замерзающей нищенке, а сама простудилась. Сразу вспоминаешь московского доктора Гааза, немца по крови и русского в душе.
Поэту Дмитрию Веневитинову Зинаида Волконская в России подарила бронзовый перстень, найденный при раскопках античного города, погибшего при извержении Везувия (которое с религиозным трепетом изобразил живший в Риме Брюллов; правда где-то пишут, что перстень был из Помпей, где то, что из Геркуланума). Веневитинов воспринял подарок как реликвию, прикрепил к часам, чтобы ждать брачных уз или объятий смерти. Спустя несколько месяцев Федор Хомяков наденет перстень на палец умирающего товарища.
Очнувшись, Веневитинов поразится: «Разве я женюсь?» Воспаленный разум ошибся? Или- ощутил тайную связь двух процессов: перстень из раскопок связал брак поэта с вечностью и хранящей её смертью? Могилу Веневитинова вскроют создатели новой — советской религии, перстень передадут в музей. Кольцо замкнется. Италия вновь встретится с Россией, в Рим с Москвой в музейном пространстве, где принято благоговеть и созерцать. Странно, что именно итальянец, Маринетти, в век футуризма потребует вынести музейный хлам на помойку.
Друг Гоголя живописец Иванов годами не может завершить в Риме одно полотно. «Явление Христа народу» требует больше времени, чем хватило Микеланджело, чтобы повторить «Сотворение мира» и, отвлекаясь на другие труды, обрушить на человечество «Страшный Суд». Впрочем, хотя римлян вполне можно назвать отдельным народом, они же — модель человечества в целом. Раз Рим — Вечный город и прообраз любого города, почему нет?
Иванов пребывал в студии, где время не двигалось, наверное, его картину не стоило выносить за пределы города. Хотя ведь писалась она не для иностранцев, а для русского народа. Художник стал заложником миссии. На родине он быстро умирает, словно ручная птица, выпущенная на волю.
Православное растворяет «католическое» всюду. Храм Алексия, человека Божьего — всех русских туристов ведут сюда, спешно поясняя, как писать записки святому, — украшает Авентин лучше сотен цветочных кустов. Лепестки белых роз, которые бросает Папа в известный день на паперть любимой Гоголем Санта-Марии Маджоре, напоминают снег, падающий в итальянских церквях из «Ностальгии» Андрея Тарковского.
Рим кажется религиозной ностальгией блуждающего по земле сердца. В нём, возможно, слишком много- тратторий, паломников, дворцов, фонтанов и даже самих храмов. Но множество в определенный момент из хаоса станет совершенством. Вернее, тут ничего и не меняется тысячелетиями. В эпохи нашествия вандалов, склок гвельфов и гибеллинов, владычества Наполеона и мнимого мира, объявленного нацистами, «открытый город» помнит свою истинную цель — оставаться алтарем всех богов. Только не стоит слишком суетиться, успевать помолиться во всех 600 церквях, преклонять колени на всех алтарях.
Вероятно, главная церковь Рима — не собор Петра, а Пантеон. Его замшелый купол — модель недостижимого совершенства, открытого небесам. Люди в этой церкви могут видеть небо, вознося молитвы тому богу, который им ближе, и всякий раз осознавая: Бог всё равно один. Как один, един Рим, вобравший Ватикан и светские кварталы, окружившие папское убежище кипением страстей.
В Риме мало природы и много духа, даже Тибр обмелел, спрятался в ущелье набережных. На одном лишь пороге у пролетов разрушенного моста он взбивает пену. Дух витает над городом, иногда взвиваясь молниями, иногда растекаясь жарой. Дух стоит в окнах многочисленных дворцов и галерей, мерцает в витражах и мозаиках. Дух веселится даже в песнях простонародного Трастевере, вино и хлеб — его воплощения.
Многообразие Рима непросто полюбить в одночасье. К нему надо притерпеться, приглядеться, согласиться с его суровостью и щедростью. Тогда рассмотришь настоящую веру и в страшных кольцах Колизея, и в россыпи мраморов на форумах. Из Античности исходит идея о церкви, как корабле спасения. Первые базилики напоминали корабли.
Церковь Санта-Мария-ин-Домника на холме Целий и теперь зовут «La Navicella» — «кораблик», перед её фасадом красуется фонтан в виде античного судна (у подножия лестницы, ведущей к другой знаменитой церкви, на площади Испании, утоляет жажду верующих и атеистов приветливый фонтан-лодочка). Базилика молящегося Рима всегда окружена чайками, спутниками кораблей. Чайки хохочут в глубокой ночи, кочуют в ореоле солнечных лучей, напоминают о близости моря и неизбежности борьбы и спасения.
А в трюме нашего корабля, под золотом и статуями иного «юного» — барочного храма (слово барокко вновь напомнило о «барке») открывается крохотная древняя крипта, белые ростки маленьких колонн, алое сердце лампады. В такую крипту приятно спуститься в жаркий день с Бычьего форума, пройдя очередь желающих сунуть руку в каменные «Уста Истины».
Рим, несмотря на его нынешнюю туристическую беспечность и общеевропейскую ленцу, по-прежнему религиозен. Более того, он — город-религия. Религия рождения, а не смерти, юности, а не увядания. Даже гид представляется гордо: «Римма Рождественская» (писателю не сочинить более уместного имени). Но гидом здесь становится и сама история, бегущая волна за волной от этрусков к нынешним африканским и украинским эмигрантам.
Ромул и Рем, Константин и Марк Аврелий, Гоголь и Брюллов, Софи Лорен и Джульетта Мазина.
Женщина в Риме тоже стала религией. Мать Константина Елена уверенно вела сына-язычника к венцу новой, крамольной веры. Нынешних итальянских мужчин тоже ведут под венец матери. Ведут с не меньшим трепетом, чем женщин-невест — суровые усачи-отцы.
Вспомним фильм Пазолини «Мама Рома». Анна Маньяни, гипертрофированная мать, обрекает сына неистовой любовью на гибель-распятие в полицейском участке. Но в пороке режиссер увидел искаженное религиозное рвение, как Гоголь наблюдал сквозь корку греха подавленные добродетели своих помещиков. Не на римском ли форуме он встретил матушку-Коробочку, торгующуюся за связку мертвых душ с набриолиненным дельцом по прозвищу «Чичиконе»? Не в римском ли старике нашел прототип безумного Плюшкина, не простившего дочери «недостойного брака»? Кто сказал, что грехи имеют национальность? Как и добродетели?
Известное выражение гласит, что увидев Париж, можно спокойно умереть. Увидев Рим, на кладбище не торопишься. Первым прохожим, с которым мы разговорились по дороге к «Каза Гоголя», стал пожилой старик с чётками, подаривший нам открытку с Божьей Матерью и ангелами. После такой встречи естественно думать о чуде. Словно приоткрылась Жизнь Вечная, странно уживающаяся с бренными камнями, водостоками и раздавленными ногой прохожего апельсинами, падающими с умытых майских дождем деревьев. Сколько в ней тайн, вдохновения и смысла! Настоящая книга жизни, запечатленная в камне.
Такой фонтан в Риме, кстати, тоже есть.
Май 2013, Москва
