Автор и ведущий программы о русской цивилизации «Кто мы?» на канале «Культура» Феликс РАЗУМОВСКИЙ по образованию архитектор. Он считает — для того, чтобы понять, что за люди населяли и населяют страну под названием Россия, достаточно вглядеться в древнерусскую архитектуру. А если каждый день смотреть на храм Василия Блаженного в Москве, в конце концов обязательно придешь к вере.
История архитектуры закончилась
— Почему вы, выпускник МАРХИ, решили серьезно заняться историей?
— Мне представляется это очень естественным. Дело в том, что Россия — страна архитектурная. Только не всем это видно. Если, скажем, русская литература девятнадцатого века каким-то образом востребована в мире, то наш вклад в историю архитектуры сегодня мало кому понятен. Тем не менее вклад этот очень значителен. Одно из косвенных проявлений нашего архитектурного дара — это то пространство, которое мы сумели освоить, сделать частью русского мира.
Если каждый день смотреть на храм Василия Блаженного в Москве, в конце концов обязательно придешь к вере.
— Иногда с помощью завоеваний?
— Слова «завоевать», «подчинить», «захватить» здесь совершенно не подходят: захватить можно на короткое время, потом у тебя все равно заберут; землю нужно освоить, сделать частью своего мира. Сегодня мы этот дар потеряли и наблюдаем, как наше пространство разваливается.
Когда я еще учился в архитектурном институте (конец 1970-х годов), я часто бывал в Тарусе. Сегодня она изуродована новорусским пространственным хулиганством и смотреть там нечего, а в те времена этот городок на Оке был потрясающе красив. Хотя там не было ни одного шедевра, только обезглавленные, изуродованные собор и Воскресенская церковь. Но город, с его деревянными домами, заборами, поросшими травой улицами, которые незаметно растворялись в оврагах и березовых рощах, не оставлял равнодушным. В нем была какая-то невероятная прелесть, такая пронзительная красота, что я стал размышлять: а как возник этот мир? Так появилась ниточка, которая, в конце концов, через много лет привела к тому, что вот я стал заниматься историей русской культуры.
— Интересно, а что скажет нашим потомкам история нынешней отечественной архитектуры?
— История архитектуры закончилась. Сейчас практически нет того искусства, которое с помощью пластических либо пространственных образов транслировало человеку какие-то смыслы. Вместо содержательной насыщенности настоящей архитектуры сегодня мы имеем нечто, подходящее под разряд строительного дизайна, необходимого нам как прочие удобные в хозяйстве вещи: ложки, стулья… Следует это признать и не обманываться, что если сегодня строятся здания, то они имеют отношение к архитектуре.
— Наверное, поэтому, если постоянно находиться в городских «спальных» районах, начинает казаться, что сходишь с ума?
— Конечно. Ведь у русского человека особые взаимоотношения с пространством. Оно обязательно должно быть для нас содержательным, и прежде всего — духовно содержательным. Например, чтобы попытаться ответить на вопросы «кто такой русский человек?», «что такое русская история?», можно прочитать массу книг, а можно — поехать к храму Покрова на Нерли. Кстати, там мы сразу сталкиваемся с парадоксом: у нас огромная земля, просторы, но почему-то людям в двенадцатом веке нужно было посреди заливных лугов насыпать искусственный холм, укрепить его, защитить от разливов и именно там построить невероятной красоты храм, при взгляде на который перехватывает дыхание. Правда, сегодня картину портит линия электропередачи, построенная в шестидесятые годы прошлого века. Этот цинизм — когда рядом с самым трепетным русским архитектурным творением появляется такое безобразие — тоже о многом говорит. Ведь можно же было во времена строительства ЛЭП за десять километров обойти храм… И первый пример, и второй — говорит о нас, о людях, живущих в России. Ныне мы не устаем демонстрировать, как безразличны нам история, жизнь, которая складывалась веками. Яркий пример — то что построили на Балчуге, напротив собора Василия Блаженного. В этой части Замоскворечья традиционно была низкая застройка, никто не мог позволить себе заслонить вид на храм. А что теперь? На фоне одного из самых емких образов русского мира — пошловатые многоэтажные уродцы…
— А как архитектурное строение может рассказывать о русском мире?
— Языком пространственных образов. Мы утратили знание этого языка, потому что стали обучаться архитектуре на основе западных образцов. А там — другая архитектура, хотя и по-своему замечательная. На Западе — примат объема и пластики, там может быть совершенно необыкновенный фасад готического собора, но мы порой даже не видим этого объема целиком, не видим, как он соотносится с пейзажем, потому что он зажат в тесном средневековом городе. А у нас — примат пространства. И архитектура, вписанная в пространство, становясь его частью, способствовала неповторимой организации жизни, приподнимала эту жизнь до уровня бытия. Чем бы ни занимался человек, у него была возможность созерцать красоту Божьего мира. «Яко возвеселил мя еси, Господи, в творении Твоем» — сказано в Псалтири, по которой наши предки учились читать. И это стало нашим способом богопознания — через созерцание пространства, нашего русского пейзажа. Да и сегодня, я уверен, если каждый день смотреть на храм Василия Блаженного, то, в конце концов, станешь верующим человеком. Это своеобразная проповедь в пространстве.
— А как быть с тем, что с VIII века в российской архитектуре стали отчетливо проявляться западные влияния?
— Традиция стала постепенно утрачиваться. Но так устроена жизнь, что, кажется, все изменилось, сошло со своей оси, как вдруг — прорыв. Появляется такой национальный гений — московский архитектор Матвей Казаков, который создает допожарную Москву, русский город нового времени, в основе которого — пространственные образы, восторг перед красотой Божьего мира. Это нечто большее, чем вид, которым можно любоваться. На Западе ведь тоже ценят красивый вид, просто для той культуры и цивилизации канал информации через зрительные образы не столь важен, как для русской. Там издавна развивалось книжное богословие, сочинялись трактаты об устроении мира. А у нас об этом никто ничего читать не будет. И сейчас — тем более. У нас — смотрят. И русские архитекторы даже в позднее время вдруг прозревали, подхватывали это умение, этот дар. Или вдруг в конце девятнадцатого века художник Исаак Ильич Левитан взял и все, о чем мы сейчас разговариваем, выразил в живописи. В его картине «Над вечным покоем» языком пейзажа рассказано о нас с вами нечто очень важное — то, какой хочет быть Россия.
Главное событие двадцатого века
— Если в советское время разрушали, руководствуясь идеологией, то сейчас…
— Подождите, советские времена — они ж разные. В первую половину прошлого века могли снести все что угодно, вплоть до Кремля. А вот позднее, к семидесятым годам, мы стали приходить в себя. Стали ездить в Суздаль, что-то говорить об охране памятников. Потом взяли, в конце советских времен, восстановили потрясающий город Гороховец, со всеми его храмами и старинными палатами. К советской идеологии это не имело ровным счетом никакого отношения, более того, русская культурная традиция совершенно чужда этой идеологии. А потому, по-моему, неправильно называть то время эпохой застоя. Это была эпоха опамятования. Но мы не успели пройти этот путь. И когда нужно было в очередной раз сделать выбор, мы оказались совершенно не готовы к нему.
— А почему так активно идет разрушение исторической среды сегодня?
— Русское архитектурное наследие невероятно хрупкое. Возьмем ту же Тарусу, ведь ее облик — это в том числе и березовые рощи. А березовая роща сама по себе не возникает, там должны или пастись коровы, или нужно косить, иначе все зарастет бурьяном, начнет пробиваться подлесок, и роща превратится в джунгли. «Работу» завершают не то чтобы нувориши, но люди, не знающие о своей стране очень важных вещей. И вот они сносят домики, в материальном плане совершеннейшую рухлядь, но составляющую ту самую историческую «архитектурную среду», строят трехметровые железные заборы, за которыми ставят особняки.
— Разве реально сохранять все это — рощи, деревянные домики?
— Ну если до семидесятых годов двадцатого века все это дошло, значит, можно. Только дело, конечно, не в технических проблемах. Возрождение русской жизни и русской культуры приведет и к возрождению русской земли. Библейские слова «Земля взывает к истине» имеют к нам самое прямое отношение. Если мы услышим и откликнемся на этот призыв, мы сумеем сделать все, и березовые рощи и деревянные домики в том числе. А пока этого не происходит, все нововведения по обустройству жизни оборачиваются просто безобразием… Недоумевать тут особенно нечего, наша нынешняя беспомощность объясняется просто: мы представляем собой дерево, которое с корнями вытащили из земли. Естественно, оно начинает засыхать. И вместо того, чтобы гадать, какими еще его химикатами побрызгать, дерево это нужно просто посадить обратно в почву…
— Как вы относитесь к таким попыткам говорить о нашей истории, как, например, фильм «Адмирал»?
— На мой взгляд, это один из примеров нашей беспомощности. Хотя, как говорится, надо же с чего-то начинать. Желательно предварительно ответить на некоторые принципиальные вопросы: зачем? кто мы? кем мы хотим быть? Когда ответим, будем снова делать великолепные фильмы. У Виктора Шкловского есть высказывание, что наша победа в Великой Отечественной войне тесно связана с выходом в 1938 году фильма «Александр Невский», снятого по заказу Сталина. Таковы возможности исторического кино. Другое дело, что сталинские задачи были национал-большевистского толка. Черкасов создавал образ не святого благоверного князя, а комиссара, который произносит псевдопатриотические речи. При этом князь-комиссар призывал народ к благородному делу — защите Русской земли… Той самой земли, которую большевики в 1938 году продолжали ставить на дыбы. Конечно, сегодня, хотелось бы увидеть настоящее историческое кино о том, что мы потеряли, почему и какой красивой была историческая Россия. Но, возвращаясь к «Адмиралу», у авторов блокбастера совершенно другие задачи…
— А почему, на ваш взгляд, еще многие мыслят штампами из страниц советских школьных учебников?
— А мы с советской историей не разобрались на самом деле. Да и, по правде говоря, не хотим разбираться. Просто смягчили в официальных учебных курсах по истории антирусскую, пробольшевистскую риторику. Не более. Я уже не говорю о том, что такое явление, как новомученичество, осталось за рамками современного массового сознания. А явление новомучеников — это, может быть, главное, что произошло в русском мире в двадцатом веке. То есть мы находимся в пещерном состоянии, наподобие дикарей, которые драгоценный жемчуг распродали за блестящие медные тазы. В стране нет нормальной политики памяти. А в Китае, например, два государственных исторических телеканала, сам видел.
Вид на пустынножительство
— Когда-то считалось, что хранитель традиций — народ в деревне…
— Минуточку. Народ — это же не поколение, живущее в данный момент где либо: в деревне, в городе, — а сумма всех поколений, когда-либо живших на этой земле. И в этом смысле народ действительно хранитель традиций. Но сегодня, и это очевидно, «распалась связь времен». Живая цепочка передачи всего культурного багажа от поколения к поколению, от отцов к детям прервалась. В этом драматизм и уникальность ситуации. Людей, по воспитанию, по рождению получивших возможность освоить все начала русской жизни, несущих живую традицию, — нет. Но пытаться восстанавливать, а точнее, возрождать русскую жизнь нужно обязательно; не устаю повторять, что это самая насущная задача. Те, кто жили на этой земле прежде нас, создали особый тип жизни, со своими предпочтениями, со своей системой ценностей, со своим порядком, миропониманием. Отказываясь от этого наследства, мы лишаем себя того, что называется национальным самосознанием. Может быть, кому-то это покажется несущественным, однако других средств преодолеть наше взаимное недоверие, нашу апатию и едва ли не всеобщее отсутствие воли к жизни — нет.
— Православие является частью «национального самосознания»?
— Оно явилось той самой евангельской закваской и в значительной степени и воспитывало национальное сознание, оно является его фундаментом.
— Тогда стоит ли переживать по поводу «исторического небытия», ведь сейчас много говорится о возрождении церковной жизни?
— Здесь есть большая опасность. Мы очень многое сделали за прошедшие двадцать лет по возрождению видимого благолепия. На самом деле, это замечательно, что вокруг сияют купола, в том числе и новых храмов. Но соответствует ли это благолепие внутреннему устроению нашей жизни? Сияющий золотой купол освещает пространство вокруг, но мы знаем, какой жизнью наполнено это пространство…
Помню, как ходил на службы в только что отданный, возвращенный храм Фрола и Лавра на Зацепе в Москве в девяностые годы. Еще не так давно там была какая-то гальваническая фабрика, все было изуродовано, испорчено. И тем не менее ощущение во время богослужений было необычайно пронзительным… Это не значит, что храм не следовало восстанавливать: невыносимо больно было смотреть на то, что с ним сделали за годы безбожия. Но ведь нам так и не удалось устроить окружающую жизнь под стать тому внешнему благолепию, которому мы отдали столько усилий, — это серьезная проблема.
— Ваши шаги к истории через архитектуру совпали с движением к вере?
— Да, все оказалось взаимосвязанным. Где-то к концу института, годам к двадцати двум, сложилось полное понимание и убеждение, что и советский, и «интеллигентский» взгляд на мир упирается в пустоту. Вот тут, как это всегда бывает, Господь посылает нужных людей и в итоге все устраивает, несмотря на трудности. Не могу не вспомнить человека, который приобщил меня и все мое семейство к церковной жизни. Это Михаил Михайлович Дунаев, впоследствии профессор Московской духовной академии и замечательный православный публицист. Будучи профессиональным филологом, он в то же время прекрасно знал и любил старые русские города, чувствовал красоту их архитектурных пейзажей. В те годы вместе с ним я часто посещал церковь на Ордынке в честь иконы Божией Матери «Всех скорбящих Радость», особенно когда там служил владыка Киприан (Зернов). Это было замечательное время — время обретения.
— Своим детям удается передать эту радость веры?
— Я не люблю беседовать на эти темы. Потому что сегодня опыт православной семьи — где-то на уровне пустынножительства, и опыт этот очень труден… Успехи у меня на этом пути более чем скромные, похвастаться особо нечем. Нет, конечно, главное донести удается. А дальше — вокруг существует тот самый современный мир, о котором мы сегодня много говорили, этот мир очень непрочен, скучен и слаб, но он никого не хочет выпускать из своих объятий. Технических средств у этого мира предостаточно, чтобы все с утра до вечера и с вечера до утра слушали одну и ту же заезженную пластинку: «Не нужно заморачиваться, все гораздо проще, сейчас другая жизнь, не грузись и бери от жизни все!»
— Программа «Кто мы?» выходит уже девятнадцать лет — это серьезная дата для телепрограммы. Как удается удержаться в эфире?
— В начале девяностых мы, создавая программу, даже не думали, как долго она просуществует, — просто хотелось на новом российском ТВ предложить зрителю неспешный разговор о России, о наших традициях, нравах и привычках. О том, чем мы можем по праву гордиться, и о том, что неприглядно и достойно сожаления. Не без колебаний согласился назвать программу «Кто мы?», хотя это название очень точно выражает идею того, что мы собирались делать. «Самопознание» в наших обстоятельствах и с нашей бурной трагической историей почти неизбежно оборачивается непростым и небыстрым делом. Коллеги первое время шутили: мол, когда мы наконец узнаем, кто мы? Разумеется, ответ в виде формулы никого бы не устроил, в данном случае информация сама по себе едва ли не бесполезна. Необходимо постепенное восстановление той самой «связи времен». В девяностые годы программу закрывали, хотя и ненадолго. А почему программа до сих пор в эфире, отвечу как историк: во всем присутствует действие промысла Божия. Программа выходит, значит, так должно быть.
