Прорастают вербой храмы,
“На жребя возсел еси”…
Ошибаюсь постоянно,
Вместо “Господи, осанна!”
Губы шепчут “пронеси…”
Складка скорбная у неба,
Тень у ясного чела.
Верба — нервом,
Горечь — верба,
Верба цвета серебра…
Вербное воскресенье
* * *
Се — время тьмы и гаснут звуки.
Еще так миром пахнут руки,
Но сердце слушает, скорбя,
В ночном саду Твое моленье…
Неужто правда, — к погребенью
Я приготовила Тебя?..
Великий Четверг
* * *
Гробница,.. а были ясли.
Хлопочет другой Иосиф.
Все гаснет свеча, все гаснет,
И миро все мимо льется.
Уже приготовлен камень,
Которым Тебя завалят.
Трясущимися руками
Старец Тебя пеленает.
И тихо сетует кто-то:
“Кто ноги Ему омоет?..”
Уже наступает суббота
Священнейшего покоя.
Великий Пяток
* * *
За окном кусты ракиты
Заштрихованы насквозь.
“Ныне Силы…” Черный свитер
На груди промок от слез.
Отчего такая рана?
То ли соловей поет,
То ли — из-за Иордана
К Лазарю Господь идет.
Среда 6-ой седмицы
* * *
Качели — радость, печаль.
Каким-то небесным ткачом
С утра соткан день.
Движение воздуха за плечом —
Крылья? или Его тень?
Что, впрочем, равноценно
Для начала полета.
23 апреля
* * *
Мне раненость как праведность дана.
То ладаном, то Лондоном полна
Вся морось солнца в воздухе полынном.
И знак мне подан жестом журавлиным.
Но напряжение есть свойство струн.
Теперь мне ясен голос черных рун:
Предгорие, предчувствие, канун…
Так под землей скрывается цветенье,
Так ожидание прекрасней совершенья,
И значит ночь, бессонная иссиня,
Созвучна с именем моим — Анастасия.
9 апреля
1994 год.
«Мне раненость как праведность дана».
Послесловие к “Шести стихотворениям” Анастасии Байздренко
Стихи, представленные читателю, ценны для меня неожиданным и прекрасным соединением таких внешне взаимно отталкивающихся душевных настроений, как благоговейное молитвенное взирание на путь и жертву Христа и затаенная личная боль, просящая только об исцелении. Казалось бы, как можно смотреть одновременно ввысь и вниз, в Бездну Света и в бездну страдания?!
Впрочем, если мои слова о личной боли, присутствующей в этих стихах, могут показаться читателю необоснованными, я предлагаю обратиться к текстам.
Господь входит в Иерусалим, ученики “осанной” прославляют своего Божественного Учителя. Но один голос ломается и, как бы забывая о торжестве и предугадывая трагичность момента, молит Господа о чем-то своем, скрытом, удивительно важном, в тоне почти житейском и как будто неуместном. Молит, как ученик, выходящий к доске: “Господи, пронеси…” И пение, и запах серебряной вербы — уже только фон для этой произнесенной шепотом молитвы. А о чем она? Как это ни удивительно, но молитва эта и предваряет молитву в Гефсимании, и одновременно относится к вещам, сугубо важным для поэтессы здесь и сейчас, но глубоко личным.
В следующих стихах поэтесса забывает, когда и где она живет. Она спутница Господа и свидетель Его Страданий. Ощущение страшной достоверности возникает у нас при чтении строк:
…неужто правда,— к погребенью
я приготовила Тебя?..
Боль потери любимого Господа, недоумение и страх уче-ницы соединяются в сердце с его собственной затаенной болью, и уже непонятно, почему льются слезы и отчего такая рана?
А рана, раненость — Божий дар лирической героине, талант, “прирост” с которого потребует Господин. И чем может заплатить верный раб, получивший такой горький и великий дар, как не взысканием Господа, как не жаждой высшего бытия!
Молитвенное следование Христу и проживание собственной боли нераздельно слились в стихах Анастасии Байздренко и породили поэзию, которая и есть — как это прекрасно показал С. С. Аверинцев в эссе “Горе, полное до дна” — “зрячее” приятие боли; приятие, основанное на дерзновенном обращении к Богу. Последнее же возможно лишь для человека, живущего в Церкви. Ведь, по словам того же С. С. Аверинцева, только “христианство дало теплящейся радости страданья окончательный, последний смысл, какого не могло бы дать ничто другое”[1]
Поэзия эта — абсолютно женская — несет в себе память о весенних играх на лесной опушке, о журчании мартовских ручьев, о ветре, который подарил ей свою напевность. Поэтесса прекрасно владеет редким даром лирического перевоплощения, который подкреплен христианским опытом, дающим ей возможность реального приобщения к “животворящей жертве Владычней” и Его Воскресению.
Сейчас мы видим Жертву и Воскресение сквозь туман своей ранености; отсюда путаница и потенциальная возможность мены строчных и прописных букв в местоимениях, отсюда смутность переживаний — отчего такая рана? — и кто этот Лазарь, к которому идет Господь, не сама ли поэтесса, ждущая исцеления, ждущая властного слова, чтобы встать и идти к Свету? Тогда же — мы увидим Его лицом к Лицу. И залог этого то, что ночь бессонная временной жизни — преддверие и потому предвестие Анастасии (Anastasia)[2] и вечного бытия.
А. Журавлев
22 октября 1994
[1]Там же, с. 358.
[2]Напомню тем читателям, кто недостаточно знаком с греческим языком, что Анастасия значит Воскресшая.
