Михаил Николаевич Гребенков. Фронтовик, художник, архитектор-реставратор, ученик П.Д. Барановского, храмостроитель, художник-педагог, человек, преданный искусству, последователь школы рисунка великого русского художника-педагога Павла Петровича Чистякова.
В 70–80-е годы Михаил Николаевич стал учителем тех, кто должен был ступить на педагогическое поприще, кому предстояло стать художниками и иконописцами нашего времени. Он учил не только рисовать, он учил выстраивать рисунок жизни…
О своем учителе вспоминают клирик храма Святителя Николая в Кленниках, иконописец, член Патриаршей искусствоведческой комиссии, доцент кафедры иконописания ПСТГУ, руководитель иконописной мастерской протоиерей Николай Чернышев, руководитель детского отделения Маросейской иконописной школы матушка Елена Чернышева, художники, иконописцы Владимир Федянин и Юлия Горяная.
Протоиерей Николай Чернышев:
– Мое знакомство с Михаилом Николаевичем состоялось в годы окончания школы, когда я готовился поступать в институт. Это были годы моего взросления. Трудно представить степень моего невежества во всем, что касалось взрослой жизни.
Михаил Николаевич не только как педагог готовил меня к поступлению в вуз, но и открывал глаза на многое, на то, что происходит в мире, в нашей стране. Это было абсолютно не похоже на то, что говорилось в школе, по радио, по телевидению и в газетах. В его словах открывалась правда, открывался какой-то совершенно неведомый мир. И ему больше верилось, этому миру, – настолько искренне Михаил Николаевич рассказывая о людях, которые были ему близки, о своей собственной жизни, о законах искусства, его критериях.
Вехи жизни
…Художественные способности Михаила Николаевича проявились еще в детские годы. Его работы были на международной выставке детского творчества, прошедшей в Ленинграде в апреле 1934 года. Небольшая часть рисунков опубликована в книге «Искусство детей» (одна из глав там так и называется «Миша Гребенков»).
С 1933 по 1936 год он учился в Ленинградской детской художественной школе – интернате для одаренных детей, с 1939 по 1941-й – в средней художественной школе Управления по делам искусства СНК РСФСР, созданной при Художественном институте им. В. И. Сурикова. Наступившая Великая Отечественная война, на которую М.Н. Гребенков пошёл добровольцем, затем тяжелое ранение и частичная ампутация ноги в августе 1942 года на несколько лет прерывают его обучение.
Трибунал
Помню его воспоминания о войне, о том, как он попал под трибунал, с каким ужасом он это рассказывал.
«Я ведь во время войны и под трибуналом был. Когда наш эшелон по пути на фронт остановился в Москве, мы спрашиваем у старшины, сколько он здесь простоит? Он сказал: сутки. Ну мы, несколько человек москвичей, и отпросились у него домой – погостить. Прибываем обратно, а эшелона нет. Ушёл. Как так? Никому ничего неизвестно.
Ну, нас быстро загрёб патруль. А поскольку нас таких с разных эшелонов набралось достаточно, то решили нас показательно судить. И вот приводят нас на суд. За столом тройка. В центре – рыжая женщина в форме, ох и красивая!.. Рядом с ней какой-то злющий на вид горбун-майор. И ещё один, которого я не запомнил.
Вот эта-то женщина и говорит нам:
– А ведь мы по закону должны вас расстрелять!
Молчание. Я чувствую, что надо что-то говорить. И вот я, как самый среди нас грамотный, стал объяснять, что вообще-то мы никакие не дезертиры, а просто отстали от эшелона… Гляжу на рыжую, а она… незаметно так чуть-чуть улыбается! Это мне придало силы, и я стал говорить увереннее. Недолго церемонясь, вскоре решили вынести приговор. Я думал, куда-то там уйдут… Нет, пошушукались прямо тут и постановили: каждому из нас по 10 лет с заменой лишения свободы передовой.
А пока формировалась маршевая рота, я ещё трое суток отпуска получил!»
Из воспоминаний М.Н. Гребенкова
Вне системы
Придя с фронта, в 1944 году Михаил Николаевич поступил в МГХИ им. В.И. Сурикова, где проучился с перерывами по 1954 года. Самостоятельный творческий путь его начался с середины 50-х. С этого времени и почти до конца 60-х он работал художником-оформителем в Метрострое, занимался батиком и выполнял небольшие заказы для газетно-журнальной периодики.
Судьба художника сложилась неординарно. По ряду причин он не получил официального диплома об окончании Суриковского института. Из них наиболее решающими оказались две: первая – тема диплома, им выбранная, – «Похороны И.В. Сталина» – не была утверждена.
Вторая заключалась в том, что художественное восприятие окружающего мира, найденное Михаилом Николаевичем в системе П.П. Чистякова, кардинально отличалось от преподаваемой в вузе советской академической системы, которая процветала в то время: «Для того, чтобы нарисовать голову, нужно начинать с того, что рисуешь яйцо; что шея – это цилиндр; что грудная клетка – это бочка… Но это же все фальшивые, механистичные схемы, не приближающие к пониманию к органичности формы…»
Мы спрашивали: «Как же тогда делать рисунок? Не строить? Срисовывать?» Нет, ни в коем случае не срисовывать, обязательно строить, только это построение, как говорил Михаил Николаевич, должно быть органично, должно быть жизненным и основанным на той правде, которую ты видишь, а не на схемах, которые кто-то предлагает.
Вот что, прежде всего, он воспитывал, и что мы видим в его работах: нетерпимость к фальши, нетерпимость схематичности, любовь к той правде, которую являет мир, правде, через которую свой мир являет Бог. Это мы, его ученики, видели и во всей его жизни. Он учил идти от простого к сложному, не пренебрегать никакими самыми элементарными задачами.
Собственно, он и это перенял от художественной системы П.П. Чистякова (1832–1919) – академика и педагога-новатора Петербургской Академии художеств, системы, которой он заинтересовался еще в годы своей учебы. Интуитивный поиск Истины в рамках системы П.П. Чистякова стал для Михаила Николаевича определяющим качеством на всем протяжении творческого пути.
Он заново обратился к истокам классической академической школы, органично овладел системой П.П. Чистякова и методами работы его учеников – Сурикова, Серова, Врубеля, В.Е. Савинского, Репина, Крымова, многих других и оставался последователем чистяковской художественной школы до конца своей жизни.
Методического пособия Павел Петрович не оставил, не было его и у Михаила Николаевича. Подобно П.П. Чистякову, М.Н. Гребенков также всю свою методику заключил в практике, передавая ученикам опыт видения. Преподавать Михаил Николаевич начал с 1975 года. В своей преподавательской деятельности он стремился научить главному – правильно смотреть на натуру. Он называл это «поставить глаз».
Красота – следствие правды
Пришедшим к нему учиться, людям, которые не только готовились, а уже окончили институты, уже рисовали многофигурные композиции, – он им ставил табуретку ножками на рисующего и говорил: «Вот, попробуйте-ка просто табуретку нарисовать». И когда те пытались в два счета изобразить элементарное, почти геометрическое тело, он подходил и говорил: «Вот здесь врешь, вот здесь фальшивишь, вот здесь совсем не так».
Он говорил не о том, что некрасиво, непластично, – он не любил таких эффектных, абстрактных выражений, которые ни о чем не говорят, а только в заблуждение вводят, – он говорил о правде или неправде в рисунке.
Он говорил нам: «Стремитесь к правде, и тогда красота станет следствием правды». Вспомним и задумаемся над тем, что в Библии совсем немного упоминаний о красоте, как таковой. Самое непосредственное упоминание о ней – в библейских словах о днях творения «И увидел Бог все, что Он создал, и вот, хорошо весьма» (Быт. 1, 31).
«Добро зело» – сказано лишь о первозданном творении Божием, до его грехопадения, другие упоминания о красоте есть лишь у пророков по отношению в Самому Богу. Но зато в Новом Завете нам оставлена заповедь блаженства «Блаженны алчущие и жаждущие правды, яко они насытятся». Это ведь не только для ученых сказано, но и для каждого творческого человека, каким должен стать каждый христианин.
Поиск правды восходит к Богопознанию. Только через этот поиск открывается красота, явленная в Божьем мире. Вот, к чему, к какой связи с Евангелием, подводил Михаил Николаевич словами «Стремитесь к правде, и тогда красота станет следствием правды».
Первый период обучения назывался у него «сбиванием спеси», как и у Чистякова. Как это соответствует первым шагам всех аскетических святоотеческих школ! И немногие могли его преодолеть, немногие оставались среди его учеников, а только те, кто готовы были потерпеть это «сбивание спеси», кто действительно терпеливо, не за день, не за два, а за многие занятия наконец-таки дорисовывали до конца этот стул, эту табуретку ножками на себя.
И только тогда, только после таких элементарных упражнений, можно было к чему-то более сложному переходить. И это было совсем не скучно, потому что вместо схемы шел живой творческий процесс.
Это было сложно – да. Иногда болезненно, потому что ты действительно видел, как не получается ничего: показывают тебе совершенно очевидные вещи, что и здесь – ошибка, и здесь ты соврал, и здесь ты не понял ничего, и здесь ты придумал, и здесь ты сфальшивил, здесь ты допустил какую-то приблизительность, какую-то примерность, какую-то неточность. За этим Михаил Николаевич следил очень внимательно: «Главный наш враг – приблизительность, примерность, неточность».
Это и есть то, на чем, как он говорил, советская система рисунка основана: «Вы сделайте пока, как-нибудь, потом доделаете». «Никогда не доделаете, – убеждат Михаил Николаевич, – если начинать будете вот так «примерно», и «типа», и «приблизительно». Это наш главный враг». Он с самого начала учил точности: «Да, начинать надо с простых обобщенных форм, но и в них не врите, не смейте допускать в себе никакой приблизительности ни на каком этапе, доводите все начатое до конца».
Рисунок жизни
Эти принципы, вырабатываемые в рисунке, входили и в жизнь тоже. Он предлагал такое понятие, как «рисунок жизни». «Не должно быть отрыва жизни от творчества».
Михаил Николаевич был человеком, который был в состоянии формировать личность. Таких людей в жизни встречается 2–3 человека, вряд ли когда-то больше. И это счастье, конечно, что свел Господь с таким мастером, мастером и точного слова, и точного дела, влюбленного в русского человека, в русскую природу, в русскую историю, с его верой и в будущее русского народа.
Михаил Николаевич сам участвовал в формировании современности предельно честно и самоотверженно, используя все достижения культуры и русской и европейской, которые были ему открыты. Он очень любил и умел показать, привить нам интерес и к лучшему из европейской культуры, вместе с ним мы всматривались в живопись великих мастеров Возрождения. Но еще больше был влюблен в русскую культуру и показывал, что нередко русские мастера вовсе не шли за Европой, а предвосхищали открытия европейских художников.
Мир иконы
Когда Михаил Николаевич показывал иконы, становилось видно, что и для него самого икона – это в каком-то смысле тайна. Тайна, к которой он, как мастер, рисовальщик и живописец, относится с благоговением, с еще большей любовью, еще большим почитанием, чем произведения мастеров академической школы и Ренессанса.
Икона для него – огромный, не до конца познанный им мир, мир, которого он касается так осторожно, с таким благоговением, потому что видит его превосходство над всей мировой культурой.
Он говорил все время об очень высоком реализме иконы и показывал этот ее подлинный реализм на конкретных примерах. Вот это от него я воспринял, что в хороших-то иконах, в лучших-то иконах нет ничего условного, нет ничего такого, что просто «потому что так положено», «потому что так принято, потому что это такая какая-то благочестивая условность. Нет. Он показывал такую глубокую реалистичность в иконе, которая превосходит реалистичность ренессансную – и в рисунке, и в колорите. Это одно из таких открытий, которое я от него воспринял и дальше мог многократно убеждаться в этом, изучая иконы, росписи, мозаики.
«Смотрите широким и любящим взглядом»
Существуют единые законы искусства, которые могут преломляться в разных стилях, в разных школах, в разных подходах и религиозных системах, но есть то, что объединяет: как художник пытается воспринять и постичь правду о человеке, правду о Божьем мире.
Его призыв – «Никакой фальши! Смотрите широким взглядом, широким и любящим взглядом на мир и стремитесь к правде – вам тогда и красота будет открываться».
Михаил Николаевич учил нас о единой Божьей правде, а стал художником своего времени, художником, по которому можно изучать эпоху 50–60-х годов прошлого века. Его работы – портреты, пейзажи – даже колоритом своим являют время, в которое он жил. К колориту он тоже призывал относиться предельно точно. «Никакой приблизительности» – это слова не только о рисунке, но и о цвете.
В рисунке, говорил он, главное – место и направление формы. Потом придет и образ, рассуждениями о котором так любят щеголять искусствоведы. Как для поэта главное – расставить слова по местам, для музыканта – звуки, так для художника самое важное – расставить по местам формы, а для живописца – положить нужную краску на нужное место, найти место и цвет света и тени, цвета среды – неба, земли, воды.
Задача живописи – всматриваться в отношения между цветами, не придумывать, а стараться как можно точнее эти отношения передать на бумаге. Все это можно увидеть в его работах, которые, конечно, могут стать и учебным пособием. Они предельно являют то, что хотел передать художник — русскую природу, русского человека.
Стать самим собой
Хотя его заработки были минимальные, он никогда никакой наживы не устраивал из своего труда. До последнего дня все силы без остатка он вкладывал в каждого ученика. Выживали с ним не все именно потому, что он требовал очень многого: до конца отдаваться тому делу, которому ты начал служить, не терпел халтуру. И тем, кто соглашались на такое строжайшее отношение к своему труду, он отдавал себя без остатка.
Но ни в коем случае картины учеников Михаила Николаевича не становились внешне как-то похожими на его работы. Он передавал принципы работы, нисколько не считая их своими, а взятыми из общечеловеческой культуры, а, стало быть, у Бога… Насколько удивительно, что в результате обучения каждый становился самим собой, очень разные, не похожие друг на друга художники находили свое лицо.
Учитель за спиной
Матушка Елена Чернышева:
– При этом в ученики он готов был взять всех, а не отбирал среди приходящих особых гениев. И каждый мог взять у него столько, сколько мог. Он не воспринимал кого-то более талантливым, менее талантливым, если человек хотел учиться.
Помню, пришла к нему учиться одна девушка – сидела, старалась, но ничего не получалось. И все равно это ей принесло пользу. И Михаил Николаевич, работая с ней, точно также, как и со всеми, выкладывался, работал, хотя и страдал. Он говорил: «Она – мой крест», – и работал дальше.
Иногда рисую, работаю, а все время в голове такая мысль: «Михаил Николаевич как будто за спиной стоит. Срочно надо это исправить, то переделать; это плохо, это не так». Я сначала думала, что это только мои эмоции, потом смотрю отец Николай стоит перед иконой и говорит: «Так, Михаил Николаевич это стер бы. Беру тряпку…». То есть понимание его требований уже в мозжечке записано. Поиск истины в каждом штрихе.
Владимир Федянин:
– Творчество Михаила Николаевича Гребенкова – большая ценность для России. Надо отметить, что Михаил Николаевич был патриотом своей страны, защищал ее на фронте, проливал кровь и после того, как закончилась война, всю свою жизнь посвятил служению России и русской культуре.
Он примкнул к такому известному знаменитому архитектору-реставратору Барановскому, которому мы должны быть благодарны за многие архитектурные памятники, мимо которых сегодня проходим, которыми любуются наши дети и которые, Бог даст, увидят наши внуки. Например, Крутицкое подворье, Казанский Собор на Красной площади, церковь Покрова-Пятницы в Чернигове и многие другие. Михаил Николаевич был сотрудником и учеником Барановского.
Протоиерей Николай Чернышев:
– С Петром Дмитриевичем Барановским Михаил Николаевич познакомился в 1969 году. Эта встреча определила его последующую жизнь, связав ее с изучением памятников архитектуры, их реставрацией и реконструкцией. Более десяти лет под руководством П.Д. Барановского Михаил Николаевич совместно с группой архитекторов работал над восстановлением архитектурного комплекса Крутицкого подворья.
Помимо этого, в 1972-74 годах, в группе О.И. Журина он, как архитектор-реставратор мастерской при ВООПИиКе, занимался обследованием зданий исторической застройки Москвы, предотвращая их снос. В результате работы группы 450 домов центра Москвы было спасено.
Параллельно с этим ему приходилось по заданию П.Д. Барановского выезжать на обмеры памятников архитектуры, расположенных в самых разных уголках России.
Сочетание самоотверженного горения и опыта архитектурно-реставрационной практики, воспринятое от П.Д. Барановского, позволило М. Н. Гребенкову возглавить строительство новой каменной трехпрестольной церкви на месте сгоревшей деревянной, освященной в честь праздника Введения Богородицы во храм. Церковь возведена в 1985-86 годы в селе Сухареве Валуйского района Белгородской области, что, как мы помним, в те годы было почти невозможно.
С 1986 году к Михаилу Николаевичу начинают обращаться за консультациями по архитектурно-восстановительным работам в разрушенных храмах и монастырях. В 1989 году он консультировал проведение реставрации подмосковной церкви Святого Дмитрия Солунского.
В 1990-м – помогал в восстановлении Свято-Введенской Оптиной пустыни. В 1992-м при его участии в московском храме Святителя Николая в Кленниках проектировался иконостас Казанского придела, за что художники остались ему крайне признательны. Здесь же по его проекту был выполнен портал южного дверного проема. Сейчас этот, созданный им вход со стороны Маросейки, воспринимается, как родной для храма.
А зимой 1995 года Михаил Николаевич принял участие в проектировании фигуры Ангела Господня для часовни Иверской иконы Божьей Матери. Но, несмотря на свою занятость на архитектурном поприще, Михаил Николаевич никогда не забывал о своем призвании живописца и графика, педагога.
Русская школа
Владимир Федянин:
– Михаил Николаевич своим ученикам постоянно внушал мысль о том, что они должны изучать старых мастеров, изучать школу Чистякова, в которой заложена суть русской школы рисования. С одной стороны, это – правда жизни, которую через образ художник являет на листе, с другой стороны, — это истина мысли, которую художник должен передать. Автор не имеет права врать ни в том ни в другом случае.
И первое, с чего начинал Михаил Николаевич в своей системе преподавания, –это уничтожение в учениках желания рисовать красиво. Все молодые художники начинают с того, что им хочется нарисовать что-то очень красивое, что-то очень аккуратное, и вот это Михаил Николаевич буквально выбивал из всех учеников, которые приходили к нему заниматься.
Он заставлял нас в поисках точности чуть ли не до дыр дотирать свои работы, превращая их в какие-то грязные листы бумаги, изорванные, пропитанные маслом.
После такой жесткой методики действительно появлялось правильное видение предмета и понимание того, как художник должен передавать истину на лист бумаги.
Широта взгляда
Была у Михаила Николаевича специальная методика, которую он перенял из основных положений школы Чистякова. Он требовал, чтобы художник, ученик во время «штудий» учился смотреть одним глазом в левую сторону, а другим — в правую, таким образом, человек видит общее и не вдается раньше времени в детали. Тогда только он и может увидеть истину, когда видит все целиком, потому что, если мы разглядываем какой-то предмет по деталям, то мы теряем о нем общее представление. На этом базируется школа рисования П.П. Чистякова.
Есть такая притча, когда три слепых человека ощупывали слона: один щупал хобот, другой ногу, третий хвост. Они составили такое представление о животном: один говорил, что он – как змея, похож на хвост; второй говорил, что слон как колонна, потому что он щупал ногу…
Михаил Николаевич всегда говорил, что мы должны целиком видеть предмет, который изображаем, а детали появятся сами. И на его работах это очень хорошо видно. Мы видим какие-то общие, набросанные крупными мазками, вещи, но, если мы посмотрим на работу широко или, не умея это делать, прищурившись, то тогда мы увидим огромное количество деталей вплоть до глаз в каких-то маленьких фигурках, проработки пальцев, цветочков.
Образ
Владимир Федянин:
– Михаил Николаевич всем своим ученикам давал понимание того, что является произведением искусства, что является ценностью, а что не является. Как это определить? Где-нибудь на вернисажах, на продажах мы сейчас можем видеть огромное количество картин, которые очень похожи, обладают фотографическим качеством, но имеют они ценность художественную или не имеют? Почему они не висят в Третьяковке? Почему одни картины туда берут, а другие – нет?
Благодаря обучению у Михаила Николаевича у человека возникало это понимание. Первое – это образ. То есть, рисунок может быть абсолютно примитивным, как, например, рисунок ребенка, рисунок любого человека-непрофессионала, но если в рисунке есть образ, он имеет ценность, потому что он нам говорит о чем-то.
Вот, например, у Михаила Николаевича есть набросок «Солдат»: идет человек, курит цигарку, идет с фронта, лето, птички… Здесь есть образ, но он передан простыми средствами, доступными самым начинающим рисовальщикам. И когда художники стремятся к красоте, к деталям, они теряют это ощущение образа, и поэтому на их работы нам смотреть неинтересно. На работы Михаила Николаевича нам смотреть интересно.
Требовательность к самому себе
Протоиерей Николай Чернышев:
– Мы очень мало знаем про его художественную мысль, про то, что он думал – он не так много рассказывал. Он вообще был очень немногословным, скромным человеком. Многие работы мы, являясь его учениками, сегодня видим впервые. Когда мы приходили в его мастерскую, многие работы были повернуты к стенке, задвинуты куда-то…
Предельная требовательность к самому себе, к своему творчеству – вот еще что его отличало. Он ластиком работал наравне с карандашом – столько же, может быть, стирал или обобщал. «Пользуйтесь ластиком как белым карандашом», – говорил он.
Внучка Михаила Николаевича, Екатерина, сказала, что многие работы она вообще чуть ли не из помойки достала – настолько он был критичен, считал, что это никому не нужно, не интересно, подлежит уничтожению.
Взгляд в натуру!
Во всём процессе рисования с натуры для разрешения этих художественных вопросов необходимым условием и непреложным законом было требование: «При рисовании последний взгляд не в карандаш, в натуру!», – что и давало возможность предельно правдиво изобразить предмет, не навязывая рисунку своих вымышленных представлений о форме.
Эти задачи Михаил Николаевич сам всегда решал в своих работах и ставил их перед своими учениками. Значение формы и правильное нахождение цветовых отношений, то есть, цветов света и тени, позволяло передать красоту изображаемого предмета в конкретной окружающей среде, его неповторимость и своеобразие.
В разработке больших композиций эти знания тоже были необходимы и всегда использовались; здесь было важно и приобретаемое умение отличить главное от второстепенного и выделить это главное в композиции.
Не ограничиваясь рамками преподаваемого им предмета, Михаил Николаевич учил своих воспитанников не только верному изображению окружающего нас мира, но и нетерпимости к фальши, «кукольности» как в рисунке и в живописи, так и в жизни и самоотверженной верности Истине. Михаил Николаевич часто повторял, что в каждой работе надо пытаться честно сделать всё, что можешь, а результат – как Бог даст.
Неслучайно он оказался среди педагогов Свято-Тихоновского института с первых дней его открытия. И сейчас его ученики, такие разные и избравшие разные пути служения, каждый на своем месте, дышат и питаются его наследием, воплощая его учение в своем творчестве, да и во всей своей жизни.
Постановка глаза
Юлия Горяная:
– С Михаилом Николаевичем меня познакомил отец Николай Чернышев, и ему большое за это спасибо. Мне было тогда лет 16-17, я заканчивала художественную школу. И, конечно, эта удивительная встреча совершенно перевернула мои представления об академическом рисовании. Я семь лет училась в школе, получала хорошие оценки, но то, что я услышала и увидела у Михаила Николаевича, в буквальном смысле открыло глаза.
Учась в художественной школе, я часто, делая какой-то рисунок при длительном задании, заходила в тупик, потому что, кроме изображения тени-света я не знала, куда дальше двигаться. Поэтому форма получалась неинтересная, вялая, я это видела, но не знала, что с этим делать.
У нас был педагог, который тоже считал себя последователем системы Чистякова, но я не понимала его совсем. Когда я попала к Михаилу Николаевичу, для меня многое стало ясно в принципе рисования: что такое вообще рисунок, как нужно подходить к изучению формы, как ее понимать и видеть. Конечно, это было очень сложно, потому что нужно было применить некое даже насилие над природным зрением – разъединить свои два глаза. Обычно смотрим в точку, а Михаил Николаевич всегда подчеркивал, что нужно смотреть шире. «Растопырьте глаза», – говорил он нам. Он свои занятия так и называл «постановка глаза».
Аскетизм правды
Его аскетизм в подходе к рисунку, конечно, мне очень сильно помог в полном отказе от внешней изобразительной эстетики, к которой я привыкла. От красивости надо было уйти, отказаться ради достижения правды формы. И умение видеть все в целом – очень важное качество в изобразительном искусстве.
Мне кажется, что он мне это дал не только в академическом рисунке. К сожалению, я у него занималась всего года 3-4, учебными сезонами, потому что я не была москвичкой, я училась в Москве в семестры. И не успели мы с ним до конца пройти многие темы, например, икону.
У него были специфические задания по изучению древних образцов икон, когда бралась репродукция иконы, например, один из ангелов Пресвятой Троицы Рублева, и ученик должен был сделать рисунок похожий по подходу к рисункам, которые делались с гипсовых слепков. Мне это очень помогло, потому что я в то время только недавно крестилась, воцерковилась, и искусство иконы для меня было таким новым непознанным миром.
Михаил Николаевич мне помог уйти от поверхностного, чисто эстетического взгляда на икону, увидеть специфическую изобразительную составляющую иконы и углубиться в формообразование. Мне сейчас это тоже очень помогает. Композицией мы с ним, к сожалению, тоже не долго занимались из-за его внезапного ухода… В общем, бесконечно ему благодарна.
Благодарность
Протоиерей Николай Чернышев:
– Я чрезвычайно признателен за то, чем Юля поделилась, и вообще за то, что Юля вот так глубоко восприняла все то, чему учил Михаил Николаевич. Честно говоря, иногда бывает такая закомплексованность, что, может быть, такое отношение к учителю только из-за моей личной влюбленности в него.
Оказывается, это не так. Когда Юля еще девочкой появилась у нас в храме, я постарался ее познакомить с Михаилом Николаевичем. Я понимал, что она совсем из других кругов художников и, тем не менее, я увидел, что и она так же живо все воспринимает, и для нее это становится не просто понятно, а дорого. Михаил Николаевич Гребенков не просто учил рисунку и живописи, он формировал наше отношение и к творчеству, и к жизни, и к вере в Бога.
Сейчас сказано лишь немногое, потому что трудно высказать все до конца, не все и сформулировать-то возможно словами, как сам Михаил Николаевич говорил: «Есть нечто, что не формализуется». Стало быть, остается долг, который еще предстоит исполнять. Будем признательны ученикам Михаила Николаевича, тем, кто сможет досказать упущенное о дорогом нам человеке. Будем с любовью всматриваться в его творчество.
Открыть художника
К сожалению, не так часто удается утраивать выставки работ Михаила Николаевича Гребенкова, но все же, за эти годы несколько выставок были проведены. Первая – в Крутицком Подворье, где он работал многие годы, затем – в Музее квартире П. П. Чистякова в Санкт-Петербурге, а последняя – в выставочном зале общественной организации «Музей человека». В театре, который существует при этом музее, служит внучка Михаила Николаевича, Екатерина Гребенкова.
Уверен, что творчество Михаила Николаевича Гребенкова сегодня недооценено, и искусствоведам, занимающимся изучением живописи XX века, стоит открыть этого художника и найти возможность экспонирования его работ в национальных галереях страны.
ДЕД МОРОЗ И РОЗЫ
О своем дедушке – художнике, реставраторе, преподавателе, фронтовике Михаиле Николаевиче Гребенкове – вспоминает его внучка, актриса Театрального Товарищества Ять Екатерина Гребенкова.
Дед
Помню, что дома, с мамой всегда называла его «дедушка», а в глаза выговаривалось только «дед». Хотя внутри меня он всегда был и есть «дедушка». Почему не могла при нем его так назвать? Не знаю…Возможно, из-за его «лихой» радости и бодрости… Всегда активный, всегда в настоящем. Жил «здесь и сейчас». При встрече хватал меня в охапку, крутил и одобрял моё строение, как художник, прекрасно разбиравшийся в анатомии.
Вспоминается его энергия во всём, что бы ни делал: преподавал ли, писал ли картину или делал набросок, пилил ли дрова… Острый взгляд, четкая речь, осанка…Радость жизни и любовь жизни, всё было в нём на пределе. И тихая, глубокая задумчивость и вдумчивость.
Когда познано строение мира, когда известны неизлечимые болезни этого мира… и когда, несмотря ни на что, человек пытается их излечить. Он пытался. Был прям, суров, честен, радостен и грустен, дерзок, нетерпим к фальши, ко лжи, к хамству и наглому продиранию.
Он видел суть. Суть жизни, человека, предмета, события…
Вспоминаются дни, когда он приезжал к нам в гости, его споры с папой о политике (спорили всегда, как правило доказывая друг другу одно и тоже), бывало всегда радостно в доме, шумно, всегда застолье с красными розами (не знаю откуда они брались) и красным вином.
…Смотрю на белый лист, и думаю, как описать всё что было?.. Что было у нас с ним; у меня, у мамы, у отца,у его брата… Чувства, запахи красок, взрывы внутри сердца… И, вроде, всего-то было немного, а не объять… Попробую.
Розы
Каким-то чудесным, летним днём я в свои семь лет решила «писать» куст роз с натуры. Сама додумалась или дедушка надоумил, не помню, но скорее всего, второе. А помогал мне, конечно, мой первый, единственный и лучший Учитель, мой дед. Объяснял терпеливо что не надо детализировать, что надо взглядом охватывать то, что пишу, целиком, смотреть не на бумагу, а на натуру, выделяя основные цвета…
Короче говоря, работа со мной велась серьёзная, и не было скидок на то, что я – «дитё». Не помню, долго ли я мучилась, если так можно назвать то замечательное занятие, помню, что мне всё очень нравилось. И вот, в самом конце, дед взял у меня кисть, взял немного темно-синей краски и сделал буквально три или четыре штриха… и произошло чудо – розы стали розами, стали объемными, живыми…
Я тогда очень расстроилась, обидно стало – как же я сама не догадалась? Ведь такие простые штрихи надо было сделать, а я не догадалась. Работу ту храню до сих пор и до сих пор удивляюсь, как он мог так вот просто-просто оживить, закончить даже простенький детский рисунок… Удивило тогда, что дед остался рисунком моим – нашим – доволен и даже заставил его подписать. После этого им было решено серьезно заняться моим обучением. Спасибо!
Я даже аромат того куста до сих пор помню. Какое волшебство может сотворить человек, слегка коснувшись кистью рисунка – и аромат и воздух и солнце и весь тот день вижу, когда смотрю на те розы…
Дед Мороз
Как-то, поздней осенью или ранней зимой, в чудесном преддверии Нового года я ждала в гости дедушку. Он приехал, как и обещал (если обещал, всегда исполнял). И вот мы уселись в нашей большой гостиной и я попросила его нарисовать мне Деда Мороза.
– Хорошо!
Началось… В нашем распоряжении была бумага и акварель. Вдруг, среди сугробов и тьмы леса проступил силуэт… нет, не Деда Мороза, а простого мужика в трениках, с вытянутыми коленками…
– Но это же не Дед Мороз! – возмутилась я.
– Дед Мороз, только без шубы. Ведь под ней он – обычный человек, – сказал дед.
И дедушка стал рассказывать мне о том, что у Деда Мороза тоже есть скелет, руки, ноги, коленные чашечки…
В конце концов, Дед Мороз оброс бородой, облекся в шубу и шапку, правда уносился он в зимний лес уже развенчанным… Какая-то тайна в нём исчезла, но появилась тайна иная, тайна Человека. И если теперь я так же твердо верю в существование зимнего сказочника, то он представляется мне неизмеримо более загадочным именно оттого что он — Человек.
Лето
Наступало лето, и мы выезжали на дачу. Раз или два за эти три тёплых месяца дед обязательно приезжал к нам. Приезжал и… пропадал. Пропадал в лесу на бесконечных этюдах.
Когда я утром просыпалась, он уже возвращался с пруда, куда каждое утро ходил плавать. Потерянная во-время войны нога никак не мешала ни его плаванию, ни езде на велосипеде. Чего это ему стоило, никто не догадывался. Про то что он носит протез, кстати говоря, мало кто знал. (Я не имею ввиду его окружение, конечно).
Ну, прихрамывает человек и прихрамывает. Он никогда не выставлял это напоказ. Так вот, вернувшись домой, он брал этюдник (и иногда меня с собой) и уходил на полдня в лес. Работать. (У меня тоже был этюдник им подаренный). Мы уходили и наслаждались запахом леса, мха, листвы, хвои, запахом красок…
Очень терпеливо объяснял мне дед основы живописи, умение видеть картинку целиком, видеть тени и свет, цвет…
И те дни, которые мы провели вместе тогда, навсегда останутся в моей памяти. И я всегда буду жалеть, что не смогла взять большего, научиться, пойти за ним. Маленькая была.
А ведь принципы, которые он проповедовал в живописи, касаются и моего сегодняшнего ремесла, актерского – не мельчить, видеть роль, спектакль, пьесу целиком. Видеть свет и тень персонажа, отсекать лишнее, плоскостями создавать образ, роль…
Мне очень повезло, что мы с ним повстречались. Влияние которое он оказал на меня – огромно. Спасибо, дед!
