* * *
Я в коричневом голом саду,
в сером ворохе листьев найду
светло-жёлтое яблоко. Да,
поняла: не найду — не беда,
ведь оно всё равно уже есть —
на закате, в саду, в октябре —
ничего, что не взять и не съесть…
Снова утро. В сухом серебре
отвердевшие листья, трава,
комья почвы и доски стола.
Я уже поняла, что жива
тем, чего на Земле не нашла.
* * *
Проснёшься ночью — о плохом
не думай — только о хорошем:
о набухании горошин
на влажной марле, а потом —
о тёплом грунте. О щенке.
О Третьяковской галерее…
Не повисай на волоске,
но выбирай себе скорее
одно из ведомых чудес,
одно из тысячи спасений:
смотри, вот это зимний лес,
а это он же, но осенний,
и это всё твоё, пока
беда стоит, войти не смея:
от лопоухого щенка
до отрока Варфоломея.
* * *
Ходит лошадь по земле,
по сухой, солоноватой.
Таз картошки на столе,
у окна — коробка с ватой.
Этой ватой за окно
я выталкиваю ветер,
я сама не верю, но —
дом стоит ещё на свете.
Странен вид его вещей —
лампы, таза и комода.
Поглотила вату щель —
этой щели век без года,
Люди столько не живут,
а тем более солдаты…
Плотный скатываю жгут
из бывалой серой ваты —
коли ветры таковы…
Лошадь, выйдя прямо к дому,
выбирает из травы
унесённую солому.
* * *
Когда вернулся белый снег,
вернулся чёрный кот,
вошел в косой оконный свет,
свернул во тьму ворот.
Сухой снежок, пятно луны,
берёза во дворе…
Ушёл на пятый день весны,
вернулся в декабре.
Шагнув на мёрзлое крыльцо,
я вижу при окне
его мохнатое лицо,
воздетое ко мне.
Не ждали даже старики.
Вернулся, верь не верь,
сквозь невозвратность, вопреки
её закону зверь.
Дождался знака от луны,
взбежал по сплаву дней,
Коты не очень там нужны,
а люди, знать, нужней.
* * *
Чернеет лес, блестит морозец,
уже с пяти утра светло.
Сниму, сбираясь на колодец,
с косого гвоздика ведро —
теперь, как той моей весною,
по самый верх стоит вода…
Беда была тогда со мною,
не до весны, когда беда.
Но я вдохнула нынче воздух
весны потерянной моей,
когда качнула воду в досках,
разбила зеркало ветвей.
Не Бог ли это нас прощает,
когда наставшая весна
все наши вёсны возвращает —
и словно жизнь возвращена.
* * *
Горячий абажур. Неяркий гобелен:
олень уходит в лес. Немало перемен
у нас произошло, и наш фамильный рок —
он всё же, право, рок. Тепло желтеет бок
за узким и косым коричневым стволом —
олень уходит в лес, а дом пойдёт на слом,
когда и я умру — а я в тяжёлый день
оленя на стене увидела впервые…
Зачем полсотни лет не видели живые,
как нежен, и нелеп, и верен сей олень?..
* * *
Нищенка небесная луна —
и светла-то милостью чужою,
для чего же царствует она?
Даже и над самою душою
человека царствует порой
эта погорелица рябая,
о своём бесплодье забывая
и о плене. Помнишь, над сырой
узкою долиной меж холмами —
там ещё часовня на холме…
Как же нам такая власть над нами
сладостна, и как же это мне
надо знать в мои худые лета
(таковое — пятое подряд!) —
из чужого брошенного света
нищая сошьёт себе наряд.
* * *
Точно шарики, воробьи
на мохнатой седой берёзе;
Как чудесно шаги мои
на вечернем звучат морозе!
Тёмно-розово-дымный цвет
полосы за Вороньим бором…
Я гощу в городке, в котором
у меня и друзей-то нет.
У меня наконец-то есть
я сама же — не для того ли
провела я неделю здесь,
на квартире у тёти Оли?
У неё деревянный дом,
в этом жарком белёном доме
я, в себя приходя, с трудом
узнавала себя — и кроме
возвращенья к себе самой,
не ждала никакого чуда…
А теперь мне пора отсюда
в катастрофу свою — домой.
* * *
Теперь такое время года —
сухая тёплая весна —
когда вдыхаема свобода,
но сколь загадочна она!
О ней, к большой моей печали,
пока известно лишь одно:
при вдохе чувствуема, но
недостижима ни в начале,
ни на исходе наших лет…
Апрельским лесом целый день я
брожу, дышу, и что же — нет
моей душе освобожденья!
Стою на пне, вбираю вид
берёз, небес и огорода…
О, как она меня томит
своею тайною, свобода!
* * *
(из детства)
Закат рубиновою точкой
в холодной капле на коре,
весенней сохнущею бочкой
немного пахнет во дворе:
её отмыли и надели
на крепкий серый частокол,
и я участвовала в деле —
несла и ставила на стол
тарелку с кислою капустой —
последней, собранной со дна —
к хорошей жизни той невкусной
капустою приобщена —
к суровой жизни и смиренной…
Брожу, круша вечерний лёд,
а наша бочка во Вселенной
как тело странное, плывёт.
* * *
Снять бы камень с души, на траву положить,
и без этого круглого камня дожить
до берёз на холме, до ветвистой реки…
Хоть бы три километра прожить вопреки,
несмотря, невзирая — легко и светло…
За протокою поле, за полем село,
за селом небосвод, по нему облака…
Ощутила мучительный камень рука —
ничего-ничего. Полежит на лугу.
А душа говорит: без него не могу.
Я её убеждаю: взойдёшь по лучу,
а она мне в ответ: без беды не лечу.
* * *
Всё уже произошло,
ничего не будет боле,
будет позднее тепло,
небольшие скирды в поле,
одинокая пчела,
ранний снег, луна в тумане…
Я уже произошла —
для чего оно заране
свыше мне отведено —
время после — время перед?..
Что во мне теперь не верит,
что подарок мне оно?..
* * *
“В мире душа моя — дух начеку,
вот состояние странное, право!
Я на своём натворила веку
много дурного, и всякая слава
городом шла обо мне, а теперь —
нет, будто не было этого — или
все навсегда это разом забыли…
Я не надеялась, друг мой, поверь,
я не просила. Вина ли, беда
всё сотворила, что было со мною —
взял на Себя Он долги мои, да,
взял, как я чувствую, прошлой весною.
Завтра во мраке, но дух начеку,
В мире душа под защитою духа…”
Это расскажет больная старуха
по телефону тебе, старику.
* * *
Весна затяжная, сырая,
ветра и ночные морозы,
на досках обшивки сарая —
лишайника серые розы.
Весна не последняя, знаю,
и этому именно рада,
иду за метлою к сараю —
такая мне вышла награда:
владенья угасшего рода
от мёртвой травы и соломы
избавлю, и будет погода,
и всходы, и майские громы…
Мне нравится жить, помогая
несчастному старому дому.
Берёза белеет нагая,
грачи подбирают солому.
