* * *
Кабы не падавший сутками снег,
кабы не эти глухие сугробы —
вряд ли удался бы смелый побег,
прошлое быстро меня догнало бы.
Не из больших он, однако, удач,
не сорвала бы я с горла аркана,
кабы не оттепель, кабы не грач,
кабы не дерево в каплях тумана.
Стало быть, я у беды на виду,
я оторвусь от неё понемногу,
кабы не дерево в белом цвету —
я бы теперь потеряла дорогу.
Тёмные яблоки в каплях дождя,
прошлые беды — непрошлые годы…
Тихо войду в листопад, перейдя
Линию фронта, границу свободы.
* * *
Не может быть урока проще:
научит, если подобрать,
любой листок в осенней роще
меня науке умирать —
чтоб я себя преображала
освобождаемым огнём
и малодушья избежала
при угасании своём.
Тепла земля, хрустальна муха,
зеркальна чёрная река,
и тяжелейшая наука
пока обманчиво легка.
Пока ещё не умираю,
хотя уже вполне живу —
живу, брожу и подбираю
и возвращаю на траву.
* * *
В ящики плотно уложена свёкла,
маленький погреб закрыт на засов,
влажными стали оконные стёкла,
кончилось время для старых часов.
Мною оставлены астры живые
там, где крестами чернеет семья…
Кончилось некое время — впервые
жизнь свою вижу как будто не я.
Всё наконец-то мне стало понятно,
всех как себя понимаю теперь…
Солнца нежданного жёлтые пятна,
старая верная чёрная дверь.
Рядом часы — а они замолчали…
Что за долги ещё здесь у меня?
Что я обязана сделать в начале
нового времени, краткого дня?
* * *
Сирота с поднебесья, смешной завиток,
потерявши последнее птичье тепло,
обнадёжив дощатый настил и песок,
на зеркальную воду у борта легло,
у пятнистого борта чужого ведра…
Я свидетель сему — нисхожденью пера,
что лежало поверх отражённых небес,
но зачем одиночеству столько чудес?
Чтоб кормить ими душу? Не будет сыта!
отражается в мелкой воде высота,
покидает горячую птицу перо…
стану в письмах своих я рассказывать про
чудеса, что зачем-то на каждом шагу,
только в письмах к тебе я про них и могу.
* * *
Берёзы весенняя крона,
немного шальная пчела,
нежнейший кочанчик пиона
над верной доскою стола.
Окошко уже не преграда,
пчела через миг на столе…
Как мало я всё-таки рада
теплу и цветку, и пчеле!
Чего-то иного хотела
и душу, видать, сорвала —
вчера б ещё не было дела,
что в сердце пиона пчела.
Полоски берёзовой кожи,
трава меж асфальтовых плит…
Когда же, однако, и что же
меня до конца исцелит?
* * *
Я поняла ещё во сне,
что наяву произошло,
а наяву осенний снег
сошёл на сонное село.
А если поле и гора,
и все дворы уже в снегу,
то в мире больше не вчера,
и я иначе жить могу.
Увидеть снег хочу, и вот —
две шторы в стороны… Увы —
всё тот же чёрный огород,
ледок, навоз, копна ботвы…
Иною стать надежды нет!
…Но что тогда со мной во сне
произошло, и что за свет
как первый снег теперь во мне?
* * *
Я однажды вышла в поле
перед тихою рекой
и вошла по высшей воле
в неожиданный покой,
и судьбе своей дивилась
совершенно как чужой…
Кратковременная милость
неготовою душой
не использована толком,
не забыть бы, что была —
на закате летнем долгом,
за сараями села.
* * *
Свежий снег на самом деле
удивительно пушист,
на заре крылом задели
тёмно-рыжий крепкий лист.
Он лежит на синем, белом,
золотом сухом снегу…
Мне пора заняться делом,
я теперь уже смогу
что-то сделать с этим солнцем,
снегом, деревом, листом,
с ярким ситцем за оконцем,
за серебряным кустом…
По сугробу цепь отметин —
той сороки, верно, след…
Что хочу я сделать с этим —
описать? Не знаю. Нет.
* * *
Точно жёлтые лампы, деревья в лесу,
шкурки нежного мха на горбатых корнях…
Я ведёрко с маслятами к даче несу,
огибая коряги. На этих бы днях —
да и стать мне иною. Смиренною, да,
и свободной, и доброю, доброю… Нет,
не хочу, понимаешь? Такая беда —
даже осенью тёплой — на старости лет —
даже с полным ведёрком грибов не могу
захотеть измениться — чтоб жить, наконец!
На усыпанном листьями влажном лугу
за кустарником — несколько белых овец.
* * *
Горел фонарь. Пробило шесть.
В косом неправильном кругу,
как невоспринятая весть,
перо лежало на снегу.
Светало, растворяя круг,
блестел и тёк туман окна,
и я почувствовала вдруг,
что эта весть была важна,
и что она была — душе,
и что она пришла, когда —
ещё я плакала? Уже
спала? Вина ль моя, беда —
никем не принятая весть
легла на талый снег пером,
и я кружу своим двором,
и всё, что знаю — вести есть.
* * *
…я просто вступаю во время труда,
во время терпенья, борьбы и печали,
зачем-то ведь надо, чтоб мы не всегда
лекарства от боли земной получали.
Зачем — постигаю, без них обходясь,
ночами, когда эта боль нарастает…
Морозом прихвачена серая грязь,
трава зеленеет, но иней не тает,
а снег на подходе. Он должен помочь:
мой день в совершенном терпении прожит,
и снег в эту новую трудную ночь,
возможно, пойдёт. Непременно поможет.
* * *
В асфальте выбоина; в ней
немного влаги грязной, талой,
но много ль надо птахе малой?
Вполне доволен воробей.
А небо нынче в облаках,
а тополя пустили смолку…
С пахучей веточкой в руках
брожу по городу без толку
и забываю про свою
вину-беду-судьбу-дорогу,
и понемногу, понемногу
уподобляюсь воробью.
* * *
До самой Казанской стояло тепло,
под палой листвою трава зеленела,
блаженное облако небом текло,
и радостно было, и не было дела
до старости близкой. А что же теперь?
Порывами зыблемы светлые кроны,
зелёною краской покрашена дверь
часовни во имя Казанской иконы.
Простая икона — лицо и Дитя,
простая история — близкая старость,
сознанье, что мало осталось, хотя —
не так ведь и мало, на деле, осталось!
Хотя бы совсем ничего впереди —
ужель не довольно одной только этой
часовни с большою иконой среди
осиновой рощи сырой и раздетой?
* * *
Закат луны… За голый лес
под голоса ворон сходило
с белёсых утренних небес
багрово-жёлтое светило.
Я увидала это вдруг —
когда оно стояло низко,
а вороньё неслось вокруг
большого тлеющего диска.
Потом луна, меняя цвет,
зашла за кроны вековые…
Прожив на свете столько лет,
я это видела впервые.
