Еще два года назад отец Роман жил под Донецком, приходил в бомбоубежища к смертельно испуганным людям, прятался от обстрелов в собственном блиндаже и совершал таинства в окопах на передовой. Однако страх за судьбу детей заставил его покинуть родину. Сейчас священник Роман Хлипитько служит в кемеровском храме Петра и Февронии, помогает местным жителям бороться с алкогольной и наркотической зависимостью и с содроганием вспоминает ту страницу своей жизни, которая связана с военными действиями в Донбассе.
Мы всегда ощущали близость к России
– Когда показывают сюжет по ТВ об этой войне, для меня это не просто названия – Донецк, ДНР… Это то, что я прошел сам, лично. Чтобы понять, что там происходит, нужно один раз пережить, а не сто раз увидеть по телевизору.
Так получилось, что я 17 лет служил в Моспино, пригороде Донецка. Это почти как Москва. В Большой советской энциклопедии после Москвы шло Моспино. Мы были вторыми после столицы России! – шутит священник. – Я построил там храм, который даже по кузбасским меркам был очень хорошим! Но из-за войны пришлось бросить все и уехать туда, где не стреляют, за много тысяч километров.
Моспино, 2014 год.
– Вы сами из Донбасса?
– Да, я коренной дончанин. Хотя у меня в роду много кровей: украинская, русская, чуть-чуть еврейской, даже немного греческой или турецкой. В целом Донбасс – это многонациональная территория. Украинская культура очень разнообразна, в то время как мы никогда не были только украинцами, всегда ощущали близость к России.
Когда я учился в школе, запомнил строки из какого-то стихотворения: «Родина моя – Россия». Не знаю автора, но Россия и Украина всегда для меня были синонимами. А то, что случилось сейчас – это форменное безобразие. И я не видел выхода, как только уехать оттуда – ради безопасности детей.
По приезде в Кузбасс меня спросил митрополит Аристарх: «Батюшка, как вы оцениваете то, что происходит в Донбассе?» Я ответил: «Там идет настоящая война до последнего украинца, и я не хочу быть этим последним украинцем».
– За последние два года ваше отношение к этим событиям не изменилось?
– Нет, конечно. Война в Донецке не имеет никакого смысла. Она абсолютно безумна. Кто с кем воюет? Да никто ни с кем не хочет воевать. Это начиналось, как было в 90-е годы: какие-то разборки, ничего необычного. Донецк вообще никогда нельзя было назвать спокойным городом. Но чтобы нас бомбили «Градами», «Ураганами», чтобы мы все становились мишенями – такого никто не предполагал. Ладно, могли подраться, потом помириться. У кого этого не бывает?! А сейчас это перешло в полномасштабную, абсолютно безумную войну.
По реке Грузская, что течет через весь город Моспино, летом 2014 года шла линия обороны ДНР. И когда все только началось, к нам прибегали с той стороны ребята – самые обычные парни, служившие в армии: те же слесаря, сварщики, днепропетровцы, полтавчане, говорившие по-русски и, может быть, немного на суржике. Они голодные сидели в этих танках, в окопах, их никто не кормил. Мы им давали еду, одежду. Они не хотели воевать.
Понимаете, мы находились на линии фронта, но ни к ополченцам, ни к солдатам на противоположной стороне не было ненависти.
Они приходили чуть ли не в гости. Это смешно, но смешно и то, что это правда. Дончане же воевали только потому, что понимали: если сейчас это не остановить, потом будет еще хуже.
– Какими словами вы наставляли военных, которые приходили к вам?
– У меня была в храме икона Александра Невского. И я тогда подводил к ней и говорил, что Александр Невский тоже защищал Родину от врагов, он брал в руки оружие, но при этом он один из величайших святых. Главное во время военных действий – не хотеть убивать, а защищать Родину.
– Жители Донбасса, «стрелковцы» – все они действительно хотели воевать?
– Зачастую они совершенно не ощущали себя воинами! Многие из них переживали, что им приходится стрелять в людей. Это было сказано не на исповеди, поэтому я спокойно могу предать это огласке. Я знаю ополченца, который говорил: «Я стреляю, но я не хочу никого убивать. Я боюсь совершить убийство, поэтому я стараюсь только ранить». Представляете, психология воина. Какой он воин? Держит оружие, стреляет – и боится убить. Он понимал, что давал присягу, но внутри у него, как и у многих других, было нехорошо.
На вопрос «За что?» не мог ответить никто
– Когда вы впервые столкнулись со смертью буквально «лицом к лицу»? Помните этот момент?
– Впервые смерть прошла рядом со мной в августе 2014 года. Обычно я ездил в храм на автобусе, который ходил через весь Донецк, до Моспино. В то утро я успел на более ранний рейс, чем обычно. Зашел в храм, стал делать свои привычные дела. Потом выглядываю из окна и вижу, что у остановки тормозит ПАЗ, на котором я должен был ехать. И в тот момент, когда пассажиры стали выходить, начался обстрел. Автобусу снесло крышу, кто-то из людей погиб, кровавое месиво на асфальте, и среди него мог оказаться и я… Это было очень страшно. У меня была только одна мысль – уехать.
До этого и после было многое, что я видел и что хотел бы забыть. Однажды в окно нашего храма влетела огромная трехметровая ракета. К счастью, она не разорвалась, иначе от храма осталось бы пустое место.
Я помню, как я сидел в блиндаже, который сам себе выкопал, как могилу. И все вокруг рушилось. Я видел испуганные лица людей, бедных искореженных детей.
Искореженных не только физически, но и духовно.
– Что заставило вас окончательно принять решение об отъезде?
– Мой внутренний перелом произошел следующим образом. Это был июль 2014 года, когда начали из «Градов» расстреливать наш город.
Вот такая ситуация. Шахта. На ней отработал житель Моспино Александр, и ему уже пора было выходить на пенсию в 45 лет. Оставалось около месяца до нее. У него жена, двое сыновей. Работяга, трудяга. Он шел со смены, и в этот момент его осколком разрезало буквально пополам… И когда меня пригласили его отпевать, о чем я думал? Вот лежит он в гробу. Человек, который вчера еще был живой. Два сына его стоят. Жена… А за что он погиб? Что он плохого сделал? Что он сделал такого, что его нужно было убить, разрезав из «Града» пополам? Он совершил преступление? И вот я отпеваю его, и в это время опять начался обстрел…
Люди не понимали, что вообще происходит. Полное безумие. На вопрос «За что?» не мог ответить никто. Когда шла Отечественная война, было понятно: вот немцы, вот мы. А здесь было полное безумие, абсолютно алогичное действие, не поддававшееся нормальным человеческим объяснениям.
И эти испуганные дети во время обстрелов. И эти пустынные улицы… Как в песне: «Здесь птицы не поют, деревья не растут». Тишина полнейшая. Неестественная, неадекватная. Почему мы должны бежать, прятаться. Что мы плохого сделали? Ничего. Мы работали, обеспечивали других, пахали, зарабатывали деньги. А Донбасс – это 24% промышленности Украины, самая густонаселенная область страны.
Кому мешал шахтер Александр, который всю жизнь пахал и вот-вот должен был получить пенсию? А теперь пенсии у его семьи нет и его самого нет. Как в сказке Пушкина, когда старуха осталась у разбитого корыта. Только сейчас в этом «корыте» лежал покойник.
Именно поэтому у меня была мотивация уехать. Если бы я был один, возможно, я как-то там прожил бы, но у меня есть дети, одному было 14, второму 11. Какое их ожидало будущее? Автоматы, стрельба, постоянный страх за свою жизнь. Я этого не хотел.
Шахта Моспинская
– Что для вас было важнее в тот момент? Долг перед семьей или Церковью?
– На самом деле о том, чтобы уехать из Донецка, я думал давно. Эти события случились не внезапно, мы это уже давно чувствовали. Можно было догадываться, что что-то будет. Я не спеша искал место, но это было больше для успокоения души. У меня было все: трехкомнатная квартира, машина, храм, который я построил. Все было, и раз – этого нет.
Но тут был выбор – или оставаться и терпеть все это безумие, эту профанацию, или дать возможность своим детям нормально жить без войны. Там был постоянный страх, стресс, постоянное ожидание смерти – тупой, глупой и абсолютно непредсказуемой. Этот вопрос всегда стоит перед всеми дончанами: ради чего это происходит? Ради чего?
И вот это чувство унижения, постоянное ожидание безрассудной смерти – это и есть самое страшное.
Было непросто, но я оформил перевод в другую епархию. Жена, конечно, поначалу переезжать не хотела, но вопрос был в моих детях, чтобы они росли в мире. Сейчас у меня нет ни квартиры, ни машины, и приход располагается не в самом центре Кемерова, но я этому рад. Ушел страх. Война все стирает, она сравнивает всех и делает мир совсем иным. Но вот этого иного я не хочу. Я хочу спокойно трудиться, и если воевать, то только с алкоголизмом, с наркоманией, с суевериями и со своими грехами.
Когда я приехал в Кемеровскую область, меня спрашивали, какая моя цель, я говорил: не только построить храм, работать православным педагогом, создавать общество трезвости – делать то, что я делал в Донецке. Главная моя задача не допустить здесь того, что я видел у себя на родине. А этого хотят очень многие.
Не думайте, что Донбасс далеко. Вся война начинается не с автоматов или пистолетов, а в головах. И я скажу, что в своей деятельности здесь, в Кузбассе, я уже видел тех людей, которые ничем не отличаются от вооруженных солдат, которых я видел в Донецке. Им дай автомат, все остальное они сделают сами. Даже денег не надо, у них есть «свои» идеи.
Моспино, 2014 год
Прихожане пытаются помогать мне оттуда
– Отец Роман, возвращаясь к событиям трехлетней давности: жители Моспино продолжали ходить в храмы? Не переставали верить в Бога?
– Не то слово, еще как! То, что происходило с нами, еще больше скрепляло и сплачивало нас. На Яблочный Спас я поехал освящать бомбоубежище в Донецке. На обратном пути мы попали под «Грады», которые стреляют «квадратом». Это значит, что после обстрела на этой территории живого не остается ровным счетом ничего. Но нам повезло. Автомобиль был весь изрешечен, а на нас – только царапины. Почему так случилось? Да просто ракета, которая стреляла, была 1968 года выпуска. Осколок с маркировкой я сохранил – на память. Ну как тут не верить в Бога?
Я и сейчас продолжаю общение с прихожанами. Они пытаются помогать мне из Донбасса! Там же не работают банки, так они все равно просят счет, чтобы какими-то способами перечислить средства на карточку. Помогают, и любят, и спрашивают, как мы тут. Мы созваниваемся, списываемся. Люди благодарны за то, что я делал долгие годы. С другой стороны, отъезд – это мой выбор и я сам отвечаю за него.
Моя теща, которая там осталась, говорит: «В жизни у меня одна только радость, что вас здесь сейчас нет». И я с ней согласен.
– Люди во время военных действий по-прежнему оставались готовыми поддержать друг друга, прийти на помощь?
– Конечно. На 90% люди оказались теми, кем они были. Но были и иные истории. В Моспино у нас было убежище, где мы прятались во время бомбежек. И как-то стали постепенно замечать, что по улице периодически ходит мужчина с сумочкой. Ну, ходит и ходит, особенно внимания не обращали. А он был из одной секты. И вот как-то связалось воедино, что, когда он выходит из убежища, бомбежка сразу прекращается. А потом выяснилось, что он по заданию своего пастора бросал радиомаячки там, где ему приказывали. Когда его раскусили, народ его чуть живьем не порвал. Что показывает война? Истинное лицо. И таких примеров было много.
Донбасс и Кузбасс – две Родины
– Сейчас вы уже два года живете в Кемерове. Чем вы тут занимаетесь?
– Здесь я продолжаю то, что делал в Донбассе. Работаю психологом, педагогом, создал общество «Трезвение», где работаю по собственной методике, основанной на классике рок-музыки. Общество трезвости – это такое общество друзей, которые не пьют. Обычно какая мотивация для принятия алкоголя? Я выпил – я крутой. Поэтому нам важно показать, что есть друг, который поддержит всегда, даже не будучи собутыльником.
Мы дружим, предлагаем человеческую взаимопомощь, но без употребления алкоголя. Это непростая работа. Вот, например, есть у нас сторож Илюха. Еще год назад у него диагностировали цирроз печени, без рюмки он не мог. Про него в газете написали, что он не пьет, и вот – вчера сорвался. Я его хвалил, а он приходит: «Понимаю, батюшка, каюсь». Так что есть над чем работать.
– Отец Роман, Донбасс, из которого вы родом, и Кузбасс, где вы проживаете сегодня, – это два больших угольных бассейна. Есть что-то общее у них?
– Донбасс и Кузбасс очень близки! Это два больших шахтерских края. Хотя разделяют их тысячи километров. Я приехал сюда и вижу те же самые лица, даже фамилии! Да здесь, в Кемеровской области, украинских фамилий даже больше, чем в Донецке! Только здесь китайцев больше, а в Донбассе – выходцев с Кавказа. Я сам был шахтером в 90-е годы, поэтому как никто понимаю тех, кто каждый день спускается в шахту.
– Священник-капеллан-шахтер? Очень необычное сочетание!
– Кем я только не был! У меня есть и техническое, и гуманитарное, и духовное образование. В 90-е годы я окончил с отличием техникум промавтоматики. Но это не современный техникум типа среднего образования, а что-то вроде колледжа. В те годы он считался самым престижным в Донецке. Потом работал на шахте, учился в ДПИ. Сейчас он называется ДонНТУ. А потом стал священником. Так повернула жизнь. У каждого есть свои резкие повороты…
Мой отец был священником, наверное, это тоже сыграло свою роль. Когда я был уже почти квалифицированным специалистом, он сказал мне: «У тебя есть два пути. Я помогу тебе в любом случае, но за свой выбор тебе придется отвечать самому».
Я выбрал путь священника. Закончил Одесскую духовную семинарию. Потом уже, будучи рукоположен, продолжал учиться до своих 40 лет, практически без перерыва.
В 2000 году познакомился с работой в школе. Понял, что без педагогического образования мне не обойтись, и поступил в Донецкий национальный университет. Правда, сначала пошел учиться на психолога. Как говорят: «Век живи, век учись, а все равно дураком помрешь!»
– Ваша молодость пришлась на 90-е годы. Для вас, как и для многих наших соотечественников, этот период был временем активных духовных исканий?
– Да, молодость у меня была очень бурной. 1990-е – очень интересные, потрясающие годы. Я очень их люблю, хотя многие ругают. Но это была моя молодость, это были мои лучшие годы. Это время связано с шахтой, когда нам годами не выплачивали зарплату и выдавали ее сахаром и мукой.
Тогда мне приходилось много дополнительно работать – сварщиком, и электриком, и кузнецом, и сантехником. Везде. Даже пришлось копать могилы. Поверьте, из всех специальностей, из всех профессий эта самая прибыльная! Она самая противная, но приносила хороший доход. Приходилось выживать в буквальном смысле этого слова. Я совсем этого не стесняюсь и рассказываю с таким юношеским восторгом.
Священником стал в 24 года, я был более или менее сформировавшийся человек к тому времени. Этому в немалой степени способствовали совет и помощь моего отца. А что искания – да, это были они, ошибки в каком-то смысле. Слава Богу, что остался жив после 90-х и всех этих перипетий, драк, разборок и всего остального. Но то, что сейчас происходит на Украине, ни в какое сравнение с 90-ми не идет. Тогда это было становление нового государства, такой переходный период. А сейчас не пойми что.
Я бы очень хотел вернуться в Донбасс, это моя Родина. Вот только там многое уничтожено и нет никакой уверенности в завтрашнем дне. И очень надеюсь, что Кузбасс станет новой Родиной для меня, моих детей и внуков, и что здесь не придется копать блиндажи и прятаться от обстрелов.
Алла Мождженская
Фото Аллы Мождженской и из архива отца Романа
