О матушке Фамари из Серафимо-Знаменского скита в России известно не так много. Небольшая книжка о ней, содержащая воспоминания, письма… И ее портрет кисти художника Павла Корина. История ее удивительна, как пример из первых веков христианства: грузинская княжна, она оставила мир и последовала за Христом, став исповедницей Русской Православной Церкви.
На станции
Последним местом, где матушка нашла себе приют, был маленький поселок возле станции «Пионерская» Белорусской железной дороги. В маленьком домике она иногда еще принимала своих духовных детей и близких.
В обстановке, скромной и аскетической, были заметны те же привычки, что и много лет назад: безукоризненная чистота, преобладание белого цвета, свежесть… В простом деревянном кресле она встречала приходящих и каждый раз старалась получше угостить, оделить вниманием.
Уже очень больная, после перенесенной ссылки в Иркутск, она оставалась матушкой-игуменией, красивой той особой духовной красотой, которая и подсказала Корину название цикла его работ: «Русь уходящая».
Там, в своей «келье», отделенной от остального пространства перегородкой, среди икон, она и отошла ко Господу 23 июня 1936 года, оставив у тех, кто ее знал, чувство сиротства и грусти.
Тамара — Ювеналия
В молодости случай изменил всю ее жизнь. Во время поездки в Бодбийский монастырь на Кавказе Тамара Марджанова вдруг ощутила, что ее место здесь. Вошла она под своды обители светской красавицей, а вышла инокиней.
В миру ее не удерживало ничего: родителей они с сестрой потеряли, и личных обязательств у нее не было. Однако за дело принялись родные, не желавшие расставаться с ней, и, чтобы попасть назад, к матушке Ювеналии, с радостью принявшей ее в число сестер, Тамаре пришлось совершить побег «из-под стражи».
Сколько ни хлопотали родственники, в мир она не вернулась, да и что могли бы они изменить, когда и в театре, во время спектакля, куда ее вывозили, чтобы отвлечь, она потихоньку перебирала четки?
Игумения Ювеналия приняла ее под свое окормление и обучала чтению, церковному пению и всем правилам монашеской жизни.
Единственным желанием их было не расставаться и тогда, когда Тамару постригли с именем Ювеналия, а ее матушка получила новое назначение – в Московский Рождественский монастырь. Сборы были недолгими, но тут же, в 1902 г., последовало новое определение – назначить молодую Ювеналию игуменией Бодбийского монастыря.
Расставаться они не хотели, но ни письменные ходатайства, ни обращения к высокопоставленным друзьям не помогли: пришлось принять настоятельство как послушание, как выражение воли Божией.
Укрепил тогда молодую грузинскую матушку о. Иоанн Кронштадтский, выделивший ее из числа приехавших к нему, и возложивший на нее один за другим три игуменских креста. Смысл этого пророчества открылся позднее: ее ожидало игуменство в трех монастырях. Благословение праведного старца, как вспоминала матушка, придало ей энергию, силы, избавило от подавленности и тоски.
В предреволюционные годы складывался круг духовно близких ей людей. Среди них были Великая княгиня Елизавета Федоровна, принимавшая ее у себя в Марфо-Мариинской обители, преподобные Гавриил Седмиезерский и Алексий Зосимовский, епископ Арсений (Жадановский).
Господь хранил ее и в годы первой русской революции, когда раздраженные на нее горцы, – матушка давала у себя в обители приют крестьянам, терпевшим от них притеснения, – буквально изрешетили ее экипаж. В момент, когда началась стрельба, игумения с молитвой подняла над собой и сопровождавшими ее сестрами икону преподобного Серафима Саровского, которого она весьма почитала, и, хотя под градом пуль рухнули лошади, был убит извозчик и мишенью стала остановившаяся карета, монахини не пострадали. После этого эпизода в 1905 г. она Указом Синода против воли была переведена в Москву, и назначена настоятельницей Покровской общины сестер.
Спустя три года, во время паломнической поездки в Саров, во время молитвы у иконы Божией Матери «Знамение» матушка получила как бы повеление Царицы Небесной – основать скит для более уединенной жизни в молитве, однако, с тем, чтобы доставить пользу и ближним.
Не решаясь действовать по своему усмотрению, игумения Ювеналия обращалась за советом к нескольким известным старцам: о. Анатолию (Потапову) из Оптиной Пустыни, затворнику о. Алексию из Зосимовой Пустыни и наместнику Троице-Сергиевой Лавры, о. Товии. И во всех случаях получила благословение на устройство скита.
Два года, начиная с июля 1910-го, шло строительство. По вопросам внутреннего устройства матушка обращалась к Владыке Аресению (Жадановскому). В 1916-м он стал для сестер духовником, а за год до этого совершил пострижение игумении Фамари в схиму.
Все в Серафимо-Знаменском скиту – от элементов в архитектуре храма, до распорядка – имело символическое значение, напоминало о жизни Христа, святых и о призвании к Вечности. Ничего лишнего, благоустроенность и порядок во всем, стремление жить по примеру подвижников, однако, никакой суровости в обращении между сестрами. За этим матушка следила особенно: не благословляя празднословия, неся тайные подвиги, она, по воспоминаниям современников, сохранила и женственность, и доброту, сквозившую в каждом взгляде ее больших черных глаз, в каждом жесте, и тот же дух мира и взаимной любви поддерживала внутри общины. Годами она спала на досках, покрытых белоснежным одеялом, однако всегда была чуткой к состоянию других людей и умела позаботиться о каждом, как мать.
Великий ангельский образ
После революции схиигумении Фамари пришлось пережить немало. В 1924 г. скит был закрыт и разорен, насельницы разошлись по разным местам. А матушка с девятью сестрами поселилась в небольшом доме в поселке Перхушково и жила там до своего ареста в 1931 году.
В заключении она сохраняла удивительное спокойствие и присутствие духа. Ее доброта распространялась на всех без исключения соседок по камере, а среди них были и уголовные преступницы. Она разделяла с ними то, что передавали ей с воли, усмиряла буйных, успокаивала плачущих. Перед ее отсылкой в Иркутск по приговору, верующие и неверующие, ее соседки по очереди подходили к ней под благословение.
…Три года ссылки в тяжелом для нее климате, с необходимостью периодически «отмечаться» в местном комиссариате, отсутствие лекарств, теплой одежды и обуви, начавшийся туберкулез горла, и при этом – мир в душе, располагавший к ней не только окружающих людей, хозяев, соседей, но и сотрудников комиссариата…
Среди неудобств, скорбей и переживаний о самых близких людях, которым она ничем не могла помочь, она еще писала стихи. Они были о сне, в котором матушке было дано увидеть тот покой, что ожидает в будущем за терпение здесь, во временной жизни:
Мне снился сон однажды чудный
Сон необычной красоты
С дерев листвою изумрудной
И все цветы… цветы… цветы…
И было их так много, много
Роскошных пышных тех цветов.
Тонула словно в них дорога,
Красы их выразить нет слов!
Головки лилий белоснежных
На длинных стройных стебельках
И масса роз душистых нежных
С росой на свежих лепестках
Гортензий шапки, словно пена,
Настурций ярких огоньки
И золотистая купена
Цвели по берегу реки<…>
И верю я, – в стране небесной,
В стране добра и красоты,
В стране поистине чудесной
